А м толстой сорочьи сказки. Сорочьи сказки читать
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Алексей Николаевич Толстой
Сорочьи сказки
Петушки
На избушке бабы-яги, на деревянной ставне, вырезаны девять петушков. Красные головки, крылышки золотые.
Настанет ночь, проснутся в лесу древяницы и кикиморы, примутся ухать да возиться, и захочется петушкам тоже ноги поразмять.
Соскочат со ставни в сырую траву, нагнут шейки и забегают. Щиплют траву, дикие ягоды. Леший попадется, и лешего за пятку ущипнут.
Шорох, беготня по лесу.
А на заре вихрем примчится баба-яга на ступе с трещиной и крикнет петушкам:
– На место, бездельники!
Не смеют ослушаться петушки и, хоть не хочется, – прыгают на ставню и делаются деревянными, как были.
Но на заре не явилась баба-яга – ступа дорогой в болоте завязла.
Радехоньки петушки; побежали на чистую кулижку, взлетели на сосну. Взлетели и ахнули.
Дивное диво! Алой полосой над лесом горит небо, разгорается; бегает ветер по листикам; садится роса.
А красная полоса разливается, яснеет. И вот выкатило огненное солнце.
В лесу светло, птицы поют, и шумят, шумят листья на деревах.
У петушков дух захватило. Хлопнули они золотыми крылышками и запели – кукареку! С радости.
А потом полетели за дремучий лес на чистое поле, подальше от бабы-яги.
И с тех пор на заре просыпаются петушки и кукуречут:
– Кукуреку, пропала баба-яга, солнце идет!
Сорока
За калиновым мостом, на малиновом кусту калачи медовые росли да пряники с начинкой. Каждое утро прилетала сорока-белобока и ела пряники.
Покушает, почистит носок и улетит детей пряниками кормить.
Раз спрашивает сороку синичка-птичка:
– Откуда, тетенька, ты прянички с начинкой таскаешь? Моим детям тоже бы их поесть охота. Укажи мне это доброе место.
– А у черта на кулижках, – отвечала сорока-белобока, обманула птичку.
– Неправду ты говоришь, тетенька, – пискнула синичка-птичка, – у черта на кулижках одни сосновые шишки валяются, да и те пустые. Скажи – все равно выслежу.
Испугалась сорока-белобока, пожадничала. Полетела к малиновому кусту и съела и калачи медовые, и пряники с начинкой, все дочиста.
И заболел у сороки живот. Насилу домой доплелась. Сорочат растолкала, легла и охает…
– Что с тобой, тетенька? – спрашивает синичка-птичка. – Или болит чего?
– Трудилась я, – охает сорока, – истомилась, кости болят.
– Ну, то-то, а я думала другое что, от другого чего я средство знаю: трава Сандрит, от всех болестей целит.
– А где трава Сандрит растет? – взмолилась сорока-белобока.
– А у черта на кулижках, – ответила синичка-птичка, крылышками детей закрыла и заснула.
«У черта на кулижках одни сосновые шишки, – подумала сорока, – да и те пустые», – и затосковала: очень живот болел у белобокой.
И с боли да с тоски на животе сорочьем перья все повылезли, и стала сорока – голобока.
От жадности.
Кот Васька
У Васьки-кота поломались от старости зубы, а ловить мышей большой был охотник Васька-кот.
Лежит целые дни на теплой печурке и думает – как бы зубы поправить…
И надумал, а надумавши, пошел к старой колдунье.
– Бабушка, – замурлыкал кот, – приставь мне зубы, да острые, железные, костяные-то я давно обломал.
– Ладно, – говорит колдунья, – за это отдашь мне то, что поймаешь в первый раз.
Поклялся кот, взял железные зубы, побежал домой.
Не терпится ему ночью, ходит по комнате, мышей вынюхивает.
Вдруг будто мелькнуло что-то, бросился кот, да, видно, промахнулся.
Пошел – опять метнулось.
«Погоди же!» – думает кот Васька, остановился, глаза скосил и поворачивается, да вдруг как прыгнет, завертелся волчком и ухватил железными зубами свой хвост.
Откуда ни возьмись явилась старая колдунья.
– Давай, – говорит, – хвост по уговору. – Заурлыкал кот, замяукал, слезами облился. Делать нечего. Отдал хвост. И стал кот – куцый. Лежит целые дни на печурке и думает: «Пропади они, железные зубы, пропадом!»
Заяц
Летит по снегу поземка, метет сугроб на сугроб… На кургане поскрипывает сосна:
– Ох, ох, кости мои старые, ноченька-то разыгралась, ох, ох.
Под сосной, насторожив уши, сидит заяц.
– Что ты сидишь, – стонет сосна, – съест тебя волк, – убежал бы.
– Куда мне бежать, кругом бело, все кустики замело, есть нечего.
– А ты порой, поскреби.
– Нечего искать, – сказал заяц и опустил уши.
– Ох, старые глаза мои, – закряхтела сосна, – бежит кто-то, должно быть, волк, – волк и есть.
Заяц заметался.
– Спрячь меня, бабушка…
– Ох, ох, ну, прыгай в дупло, косой.
Прыгнул заяц в дупло, а волк подбегает и кричит сосне:
– Сказывай, старуха, где косой?
– Почем я знаю, разбойн
конец ознакомительного фрагмента
На весеннем солнышке греется Полкан.
Морду положил на лапы, пошевеливает ушами - отгоняет мух.
Дремлет пес Полкан, зато ночью, когда на цепь посадят, - не до сна.
Ночь темна, и кажется все - крадется кто-то вдоль забора.
Кинешься, тявкнешь - нет никого.
Или хвостом по земле застукает, по-собачьи; нет никого, а стукает.
Ну, с тоски и завоешь, и подтянет вон там, за амбаром, зальется чей-то тонкий голос.
Или над поветью глазом подмигивать начнет, глаз круглый и желтый.
А потом запахнет под носом волчьей шерстью.
Пятишься в будку, рычишь.
А уж жулики - всегда за воротами стоят, всю ночь.
Жулика не страшно, а досадно - зачем стоит.
Чего-чего не перевидишь ночью-то… охо, хо…
Пес долго и сладко зевнул и по пути щелкнул муху.
Поспать бы.
Закрыл глаза, и представилась псу светлая ночь.
Над воротами стоит круглый месяц - лапой достать можно. Страшно. Ворота желтые.
И вдруг из подворотни высунулись три волчьих головы, облизнулись и спрятались.
"Беда", - думает пес, хочет завыть и не может.
Потом три головы над воротами поднялись, облизнулись и спрятались.
"Пропаду", - думает пес.
Медленно отворились ворота, и вошли три жулика с волчьими головами.
Прошлись кругом по двору и начали все воровать.
Украдем телегу, - сказали жулики, схватили, украли.
И колодец украдем, - схватили, и пропал и журавль и колодец.
А пес ни тявкнуть, ни бежать не может.
Ну, - говорят жулики, - теперь самое главное!
"Что самое главное?" - подумал пес и в тоске упал на землю.
Вон он, вон он, - зашептали жулики.
Крадутся жулики ко псу, приседают, в глаза глядят.
Со всею силою собрался пес и помчался вдоль забора, кругом по двору.
Два жулика за ним, а третий забежал, присел и рот разинул.
Пес с налета в зубастую пасть и махнул.
Уф, аф, тяф, тяф…
Проснулся пес… на боку лежит и часто, часто перебирает ногами.
Вскочил, залаял, побежал к телеге, понюхал, к колодцу подбежал, понюхал - все на месте.
И со стыда поджал пес Полкан хвост да боком в конуру и полез.
Жар-птица
У царевны Марьяны была Нянька Дарья.
Пошла Дарья на базар, купила кенареечную птичку и повесила на окно. Царевна Марьяна в кровати лежит и спрашивает:
Нянька, а как птицу зовут?
Кенареечная.
А почему?
Потому что конопляное семя ест.
А где ее дом?
На солнышке.
А зачем она ко мне прилетела?
Чтобы тебе песни петь, чтобы ты не плакала.
А если заплачу?
Птичка хвостом тряхнет и улетит.
Жалко стало царевне с птичкой расстаться, глаза Марьяна потерла и заплакала.
А птичка хвостом тряхнула, открыла клетку, шмыг за окно и улетела.
Принялась Дарья царевне Марьяне глаза фартуком вытирать и говорит:
Не плачь, я сбегаю, великана Веньку позову, он птичку нам поймает.
Пришел высокий великан Венька, о четырех глазах - два глаза видно, а два не видно.
Постоял Венька и говорит:
Я есть хочу.
Принесла ему Дарья горшок каши.
Великан кашу съел и горшок съел, нашел нянькины башмаки и башмаки съел - такой был голодный, - рот вытер и убежал.
Прибегает великан в Марьянин сад, а в саду на яблоне кенареечная птичка сидит и клюет красные яблоки. Великан и думает: что ему сначала схватить - яблоко или птичку?
И пока думал, явился лютый медведь и говорит:
Ты зачем кенареечную птицу ловишь? Я тебя съем.
И стал медведь лапой землю скрести.
Великан испугался, сел на дом и ноги поджал, а птичка шмыг в кусты и улетела за озеро.
Огорчился великан и принялся думать, как ему медведя перехитрить; придумал, - нарочно испугался и закричал:
Ой, рыжий бык бежит, ой, боюсь!
Медведь одного только рыжего быка и боялся на свете, сейчас же лег на бок и морду в кусты засунул - спрятался.
А великан с крыши слез и к озеру побежал.
Озеро было длинное - не перейти, а на той стороне на ветке птичка сидит.
Великан был догадливый, сейчас же лег на берег и стал озеро пить.
Пил, пил, пил, пил, пил, пил, пил, пил, пил, пил, пил и выпил все озеро вместе с лягушками.
Встал на четвереньки и побежал за птичкой по сухому дну.
Неудобно великану по лесу идти, деревья за подмышки задевают, озеро в животе с лягушками плещется, и настает темный вечер.
По вечерам лягушки квакать привыкли, и принялись они в животе у великана громко квакать.
Великан испугался, стал аиста звать.
Проснулся белый аист; стоял он на одной ноге на сухом пеньке; глаза протер, подождал, пока луна взойдет, чтобы виднее было, подлетел к великану и говорит:
Раскрой рот.
Великан раскрыл рот, аист туда голову сунул, поймал лягушонка и проглотил.
Тогда кричит из живота лягушиный царь:
Прогони белого аиста, я тебе сундучок подарю, без него птички не поймаешь.
Великан знал, что лягушиный царь - честный, рот закрыл и говорит:
Уходи, белый аист, чай, уж наелся.
А лягушиный царь вылез в великанов рот, лапой подал хрустальный сундучок и объяснил:
В сундуке туча, в туче с одного краю молния, с другого - дождик, сначала погрозись, потом открывай, птица сама поймается.
А птичка через темный овраг летит и через высокую гору, и великан через овраг лезет, и на гору бежит, пыхтит, до того устал - и язык высунул, и птичка язык высунула.
Великан и кричит птичке:
Царевна Марьяна приказала тебя поймать, остановись, а то сундучок открою…
Нс послушалась птичка великана, только ногой по ветке топнула. Вылетела из сундучка сизая туча, кинулась к птичке и заворчала.
Испугалась птичка, закричала жалобно и метнулась в кусты. И туча в кусты полезла.
Птичка под корень, и туча под корень.
Взвилась птичка в небо, а туча еще выше, да как раскатилась громом и ударила в птичку молнией - трах!
Перевернулась птичка, посыпались из нее кенареечные перья, и вдруг выросли у птицы шесть золотых крыльев и павлиний хвост. Пошел от птицы яркий свет по всему лесу.
Зашумели деревья, проснулись птицы.
Ночные русалки с берега в воду попрыгали.
Жар-птица, Жар-птица!!!
А туча напыжилась и облила Жар-птицу мокрым дождем.
Замочил дождик золотые крылья Жар-птице и павлиний хвост, сложила она мокрые крылья и упала в густую траву.
И стало темно, ничего не видно. Великан в траве пошарил, схватил Жар-птицу, сунул за пазуху и побежал к царевне Марьяне. Царевна Марьяна привередничала, губы надула сковородником, пальцы растопырила и хныкала:
Я, нянька, без кенареечной птички спать не хочу.
Вдруг прибежал великан и на окно посадил Жар-птицу.
И в комнате светло, как днем.
Жар-птица за пазухой у великана пообсохла, теперь крылья расправила и запела:
Я медведя не боюсь,
От лисы я схоронюсь,
Улечу и от орла,
Не догонит в два крыла.
А боюсь я только слез,
Ночью дождика и рос,
И от них умчуся я
За леса и за моря.
Свету-Солнцу я сестрица,
И зовут меня Жар-птица.
Спела Жар-птица, потом сделала страшные глаза и говорит:
Вот что, никогда, Марьяна, не хныкай, слушайся няньку Дарью, тогда я каждую ночь буду к тебе прилетать, петь песни, рассказывать сказки и во сне показывать раскрашенные картинки.
Затрещала крыльями Жар-птица и улетела.
Кинулась Дарья опять за великаном, а великан спал в саду - одна нога в пруду, другая на крыше, и в животе лягушки квакали.
Царевна же Марьяна больше плакать не стала, глазки закрыла и заснула.
АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ
Знала Марьяна, что каждую ночь будет прилетать к ней Жар-птица, садиться на кровать и рассказывать сказки.
Кто не знает Буратино - озорного мальчишку, выструганного папой Карло из обычного полена! Но не все, наверное, знают, что рассказал о нем большой советский писатель Алексей Николаевич Толстой. С его доброй, легкой руки длинноносый, улыбающийся мальчишка попал на сцены детских театров, на киноэкраны, на красочные обложки книг и журналов. Миллионы юных читателей полюбили деревянного мальчишку как живого, невыдуманного. Полюбили за неунывающий характер, за добрый нрав и верность друзьям. А в этой книжке вы, ребята, прочитаете сами или вам прочитают взрослые несколько сказок, написанных известным писателем.
Несколько слов о нем.
Алексей Николаевич Толстой родился 10 января 1883 года в небольшом городке бывшей Самарской губернии (ныне Куйбышевской области). Ранние годы его жизни прошли в сельской местности. Деревенский быт, близость к родной природе развили в будущем писателе наблюдательность, чуткую восприимчивость ко всему прекрасному, вызвали любовь к выразительной народной речи и великолепным русским сказкам. Позднее о своем деревенском детстве Алексей Николаевич рассказал в повести "Детство Никиты".
Окончив в Самаре реальное училище, А. Толстой поступил в институт, но не закончил его, решив целиком посвятить себя писательскому труду. Любовь к литературе проявилась у него еще в детстве, когда он впервые прочитал книги Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева. Этих великих русских писателей он очень любил и многому учился у них.
Вскоре Алексей Николаевич выпускает первую книгу своих стихов. После этого он обратился к устному народному творчеству, написал русалочьи и сорочьи сказки, часть которых вошла в эту книжку. Незамысловаты сюжеты сказок А. Толстого, но читать их - одно удовольствие. Здесь и колкий народный юмор, и образная русская речь, и хорошее знание деревенской природы, так пригодившееся писателю. Из его сказок вы узнаете, почему сороку прозвали голобокой, - переела она медовых калачей и "с боли и тоски на сорочьем животе все перья повылезли". Посмеетесь над котом Васькой, по своей глупости оставшимся без хвоста. Пожалеете зайца-сиротинушку и по-доброму позавидуете маленькой царевне Марьяне, к которой каждую ночь будет прилетать Жар-птица, садиться на кровать и рассказывать сказки.
В своих взрослых книгах Алексей Николаевич Толстой писал о революции, о первых офицерах Красной Армии, о далекой старине нашей родины, когда в сражениях и трудах крепло русское государство.
Эти книги А. Толстого вы с интересом прочитаете, когда станете взрослыми. В них найдете ответы на многие важные вопросы, лучше узнаете историю нашей страны, крепче полюбите родной русский язык, которым так мастерски владел Алексей Николаевич. А пока - сказки. Милые, короткие сказки, написанные известным советским писателем и большим другом детей.
Алексей Николаевич Толстой
Сорочьи сказки
На избушке бабы-яги, на деревянной ставне, вырезаны девять петушков. Красные головки, крылышки золотые.
Настанет ночь, проснутся в лесу древяницы и кикиморы, примутся ухать да возиться, и захочется петушкам тоже ноги поразмять.
Соскочат со ставни в сырую траву, нагнут шейки и забегают. Щиплют траву, дикие ягоды. Леший попадется, и лешего за пятку ущипнут.
Шорох, беготня по лесу.
А на заре вихрем примчится баба-яга на ступе с трещиной и крикнет петушкам:
На место, бездельники!
Не смеют ослушаться петушки и, хоть не хочется, - прыгают на ставню и делаются деревянными, как были.
Но на заре не явилась баба-яга - ступа дорогой в болоте завязла.
Радехоньки петушки; побежали на чистую кулижку, взлетели на сосну. Взлетели и ахнули.
Дивное диво! Алой полосой над лесом горит небо, разгорается; бегает ветер по листикам; садится роса.
А красная полоса разливается, яснеет. И вот выкатило огненное солнце.
В лесу светло, птицы поют, и шумят, шумят листья на деревах.
У петушков дух захватило. Хлопнули они золотыми крылышками и запели - кукареку! С радости.
А потом полетели за дремучий лес на чистое поле, подальше от бабы-яги.
И с тех пор на заре просыпаются петушки и кукуречут:
Кукуреку, пропала баба-яга, солнце идет!
За калиновым мостом, на малиновом кусту калачи медовые росли да пряники с начинкой. Каждое утро прилетала сорока-белобока и ела пряники.
Покушает, почистит носок и улетит детей пряниками кормить.
Раз спрашивает сороку синичка-птичка:
Откуда, тетенька, ты прянички с начинкой таскаешь? Моим детям тоже бы их поесть охота. Укажи мне это доброе место.
А у черта на кулижках, - отвечала сорока-белобока, обманула птичку.
Неправду ты говоришь, тетенька, - пискнула синичка-птичка, - у черта на кулижках одни сосновые шишки валяются, да и те пустые. Скажи - все равно выслежу.
Испугалась сорока-белобока, пожадничала. Полетела к малиновому кусту и съела и калачи медовые, и пряники с начинкой, все дочиста.
И заболел у сороки живот. Насилу домой доплелась. Сорочат растолкала, легла и охает…
Что с тобой, тетенька? - спрашивает синичка-птичка. - Или болит чего?
Трудилась я, - охает сорока, - истомилась, кости болят.
Ну, то-то, а я думала другое что, от другого чего я средство знаю: трава Сандрит, от всех болестей целит.
А где трава Сандрит растет? - взмолилась сорока-белобока.
А у черта на кулижках, - ответила синичка-птичка, крылышками детей закрыла и заснула.
«У черта на кулижках одни сосновые шишки, - подумала сорока, - да и те пустые», - и затосковала: очень живот болел у белобокой.
И с боли да с тоски на животе сорочьем перья все повылезли, и стала сорока - голобока.
От жадности.
Кот Васька
У Васьки-кота поломались от старости зубы, а ловить мышей большой был охотник Васька-кот.
Лежит целые дни на теплой печурке и думает - как бы зубы поправить…
И надумал, а надумавши, пошел к старой колдунье.
Бабушка, - замурлыкал кот, - приставь мне зубы, да острые, железные, костяные-то я давно обломал.
Ладно, - говорит колдунья, - за это отдашь мне то, что поймаешь в первый раз.
Поклялся кот, взял железные зубы, побежал домой.
Не терпится ему ночью, ходит по комнате, мышей вынюхивает.
Вдруг будто мелькнуло что-то, бросился кот, да, видно, промахнулся.
Пошел - опять метнулось.
«Погоди же!» - думает кот Васька, остановился, глаза скосил и поворачивается, да вдруг как прыгнет, завертелся волчком и ухватил железными зубами свой хвост.
Откуда ни возьмись явилась старая колдунья.
Давай, - говорит, - хвост по уговору. - Заурлыкал кот, замяукал, слезами облился. Делать нечего. Отдал хвост. И стал кот - куцый. Лежит целые дни на печурке и думает: «Пропади они, железные зубы, пропадом!»
Летит по снегу поземка, метет сугроб на сугроб… На кургане поскрипывает сосна:
Ох, ох, кости мои старые, ноченька-то разыгралась, ох, ох.
Под сосной, насторожив уши, сидит заяц.
Что ты сидишь, - стонет сосна, - съест тебя волк, - убежал бы.
Куда мне бежать, кругом бело, все кустики замело, есть нечего.
А ты порой, поскреби.
Нечего искать, - сказал заяц и опустил уши.
Ох, старые глаза мои, - закряхтела сосна, - бежит кто-то, должно быть, волк, - волк и есть.
Заяц заметался.
Спрячь меня, бабушка…
Ох, ох, ну, прыгай в дупло, косой.
Прыгнул заяц в дупло, а волк подбегает и кричит сосне:
Сказывай, старуха, где косой?
Почем я знаю, разбойник, не стерегу я зайца, вон ветер как разгулялся, ох, ох…
Метнул волк серым хвостом, лег у корней, голову на лапы положил. А ветер свистит в сучьях, крепчает…
Не вытерплю, не вытерплю, - скрипит сосна.
Снег гуще повалил, налетел лохматый буран, подхватил белые сугробы, кинул их на сосну.
Напружинилась сосна, крякнула и сломалась..
Серого волка, падая, до смерти зашибла…
Замело их бураном обоих.
А заяц из дупла выскочил и запрыгал куда глаза глядят.
«Сирота я, - думал заяц, - была у меня бабушка-сосна, да и ту замело…»
И капали в снег пустяковые заячьи слезы.
На кусту сидели серые воробьи и спорили - кто из зверей страшнее.
А спорили они для того, чтобы можно было погромче кричать и суетиться. Не может воробей спокойно сидеть: одолевает его тоска.
Нет страшнее рыжего кота, - сказал кривой воробей, которого царапнул раз кот в прошлом году лапой.
Мальчишки много хуже, - ответила воробьиха, - постоянно яйца воруют.
Я уж на них жаловалась, - пискнула другая, - быку Семену, обещался пободать.
Что мальчишки, - крикнул худой воробей, - от них улетишь, а вот коршуну только попадись на язык, беда как его боюсь! - и принялся воробей чистить нос о сучок.
А я никого не боюсь, - вдруг чирикнул совсем еще молодой воробьеныш, - ни кота, ни мальчишек. И коршуна не боюсь, я сам всех съем.
И пока он так говорил, большая птица низко пролетела над кустом и громко вскрикнула.
Воробьи, как горох, попадали, и кто улетел, а кто притулился, храбрый же воробьеныш, опустив крылья, побежал по траве. Большая птица щелкнула клювом и упала на воробьеныша, а он, вывернувшись, без памяти, нырнул в хомячью нору.
В конце норы, в пещерке, спал, свернувшись, старый пестрый хомяк. Под носом лежала у него кучка наворованного зерна и мышиные лапки, а позади висела зимняя, теплая шуба.
«Попался, - подумал воробьеныш, - я погиб…»
И зная, что если не он, так его съедят, распушился и, подскочив, клюнул хомяка в нос.
Что это щекочет? - сказал хомяк, приоткрыв один глаз, и зевнул. - А, это ты. Голодно, видно, тебе, малый, на - поклюй зернышек.
Воробьенышу стало очень стыдно, он скосил черные свои глаза и принялся жаловаться, что хочет его пожрать черный коршун.
Гм, - сказал хомяк, - ах он, разбойник! Ну, да идем, он мне кум, вместе мышей ловить, - и полез вперед из норы, а воробьеныш, маленький и несчастный, и не надо бы ему было совсем храбриться.
Иди-ка сюда, иди, - строго сказал хомяк, вылезая на волю.
Высунул воробьеныш вертлявую головку из норы и обмер: перед ним на двух лапах сидела черная птица, открыв рот. Воробьеныш зажмурился и упал, думая, что он уже проглочен. А черная птица весело каркнула, и все воробьи кругом нее попадали на спины от смеха - то был не коршун, а старая тетка ворона…
Что, похвальбишка, - сказал хомяк воробьенышу, - надо бы тебя посечь, ну да ладно, поди принеси шубу да зерен побольше.
Надел хомяк шубу, сел и принялся песенки насвистывать, а воробьи да вороны плясали перед норой на полянке.
А воробьеныш ушел от них в густую траву и со стыда да досады грыз когти, по дурной привычке.
По чистому снегу бежит мышка, за мышкой дорожка, где в снегу лапки ступали.
Мышка ничего не думает, потому что в голове у нее мозгу - меньше горошины.
Увидала мышка на снегу сосновую шишку, ухватила зубом, скребет и все черным глазом поглядывает - нет ли хоря.
А злой хорь по мышиным следам ползет, красным хвостом снег метет.
Рот разинул - вот-вот на мышь кинется…
Вдруг мышка царапнула нос о шишку, да с перепугу - нырь в снег, только хвостом вильнула. И нет ее.
Хорь даже зубами скрипнул - вот досада. И побрел, побрел хорь по белому снегу. Злющий, голодный - лучше не попадайся.
Сорока
За калиновым мостом, на малиновом кусту калачи медовые росли да пряники с начинкой. Каждое утро прилетала сорока-белобока и ела пряники.
Покушает, почистит носок и улетит детей пряниками кормить.
Раз спрашивает сороку синичка-птичка:
- Откуда, тётенька, ты пряники с начинкой таскаешь? Моим детям тоже бы их поесть охота. Укажи мне это доброе место.
- А у чёрта на кулижках, - отвечала сорока-белобока, обманула синичку.
- Неправду ты говоришь, тётенька, - пискнула синичка-птичка, - у чёрта на кулижках одни сосновые шишки валяются, да и те пустые. Скажи - всё равно выслежу.
Испугалась сорока-белобока, пожадничала. Полетела к малиновому кусту и съела и калачи медовые, и пряники с начинкой, всё дочиста.
И заболел у сороки живот. Насилу домой доплелась. Сорочат растолкала, легла и охает...
- Что с тобой, тётенька? - спрашивает синичкаптичка. - Или болит чего?
- Трудилась я, - охает сорока, - истомилась, кости болят.
- Ну, то-то, а я думала другое что, от другого чего я средство знаю: трава Сандрит, от всех болестей целит.
- А где Сандрит-трава растёт? - взмолилась Сорока-белобока.
- А у чёрта на кулижках, - ответила синичкаптичка, крылышками детей закрыла и заснула.
«У чёрта на кулижке одни сосновые шишки, - подумала сорока, - да и те пустые», - и затосковала: очень живот болел у белобокой.
И с боли да тоски на животе сорочьем перья все повылезли, и стала сорока - голобока.
От жадности.
Мышка
По чистому снегу бежит мышка, за мышкой дорожка, где в снегу лапки ступали.
Мышка ничего не думает, потому что в голове у неё мозгу - меньше горошины.
Увидела мышка на снегу сосновую шишку, ухватила зубом, скребёт и всё чёрным глазом поглядывает - нет ли хоря.
А злой хорь по мышиным следам полает, красным хвостом снег метёт.
Рот разинул - вот-вот на мышь кинется... Вдруг мышка царапнула нос о шишку, да с перепугу - нырь в снег, только хвостом вильнула. И нет её.
Хорь даже зубами скрипнул - вот досада. И побрёл, побрёл хорь по белому снегу. Злющий, голодный - лучше не попадайся.
А мышка так ничего и не подумала об этом случае, потому что в голове мышиной мозгу меньше горошины. Так-то.
Козёл
В поле - тын, под тыном - собачья голова, в голове толстый жук сидит с одним рогом посреди лба.
Шёл мимо козёл, увидал тын, - разбежался да как хватит в тын головой, - тын закряхтел, рог у козла отлетел.
- То-то, - жук сказал, - с одним-то рогом сподручнее, иди ко мне жить.
Полез козёл в собачью голову, только морду ободрал.
- Ты и лазить-то не умеешь, - сказал жук, крылья раскрыл и полетел.
Прыгнул козёл за ним на тын, сорвался и повис на тыну.
Шли бабы мимо тына - бельё полоскать, сняли козла и вальками отлупили.
Пошёл козёл домой без рога, с драной мордой, с помятыми боками.
Шёл - молчал Смехота, да и только.
Ёж
Телёнок увидал ежа и говорит:
- Я тебя съем!
Ёж не знал, что телёнок ежей не ест, испугался, клубком свернулся и фыркнул:
- Попробуй.
Задрав хвост, запрыгал глупый телоног, боднуть норовит, потом растопырил передние ноги и лизнул ежа.
- Ой, ой, ой! - заревел телёнок и псбежал к корове-матери, жалуется.
- Ёж меня за язык укусил.
Корова подняла голову, поглядела задумчиво и опять принялась траву рвать.
А ёж покатился в тёмную нору под рябиновый корень и сказал ежихе:
- Я огромного зверя победил, должно быть, льва!
И пошла слава про храбрость ежову за синее озеро, за тёмный лес.
- У нас ёж - богатырь, - шёпотом со страху говорили звери.
Лиса
Под осиной спала лиса и видела воровские сны.
Спит лиса, не спит ли - всё равно нет от неё житья зверям.
И ополчились на лису - ёж, дятел да ворона Дятел и ворона вперёд полетели, а ёж следом покатился.
Дятел да ворона сели на осину.
- Тук-тук-ту-к, - застучал дятел клювом по коре.
И лиса увидела сон - будто страшный мужик топором машет, к ней подбирается.
Ёж к сосне подбегает, и кричит ему ворона:
- Карр ёж!.. Карр ёж!..
«Кур ешь, - думает ворона, - догадался проклятый мужик».
А за ежом ежиха да ежата катятся, пыхтят, переваливаются...
- Карр ежи! - заорала ворона.
«Караул, вяжи!» - подумала лиса, да как спросонок вскочит, а ежи её иголками в нос...
- Отрубили мой нос, смерть пришла, - ахнула лиса и - бежать.
Прыгнул на неё дятел и давай долбить лисе голову. А ворона вдогонку: «Карр».
С тех пор лиса больше в лес не ходила, не воровала.
Выжили душегуба.
Заяц
Летит по снегу позёмка, метёт сугроб на сугроб... На кургане поскрипывает сосна:
- Ох, ох, кости мои старые, ноченька-то разыгралась, ох, ох...
Под сосной, насторожив уши, сидит заяц.
- Что ты сидишь, - стонет сосна, - съест тебя волк. - убежал бы.
- Куда мне бежать, кругом бело, все кустики замело, есть нечего...
- А ты порой, поскреби.
- Нечего искать, - сказал заяц и опустил уши.
- Ох, старые глаза мои, - закряхтела сосна, - бежит кто-то, должно быть, волк, - волк и есть.
Заяц заметался.
- Спрячь меня, бабушка...
- Ох, ох, ну, прыгай в дупло, косой.
Прыгнул заяц в дупло, а волк подбегает и кричит сосне:
- Сказывай, старуха, где косой?
- Почём я знаю, разбойник, не стерегу я зайца, вон ветер как разгулялся, ох, ох...
Метнул волк серым хвостом, лёг у корней, голову на лапы положил. А ветер свистит в сучьях, крепчает...
- Не вытерплю, не вытерплю, - скрипит сосна.
Снег гуще повалил, налетел лохматый буран, подхватил белые сугробы, кинул их на сосну.
Напружилась сосна, крякнула и сломалась... Серого волка, падая, до смерти зашибла...
Замело их бураном обоих. А заяц из дупла выскочил и запрыгал куда глаза глядят.
«Сирота я, - думал заяц, - была у меня бабушкасосна, да и ту замело...»
И капали в снег пустяковые заячьи слёзы.
А.Н.Толстой (1883- 1945), прозаик, драматург и публицист реалистического направления, получил первое признание читателей после выхода его сборника прозы «Сорочьи сказки» (1910).
В 1923 году при переиздании своих ранних произведений Толстой выделил два цикла: «Русалочьи сказки» (с волшебно-мифологическими сюжетами) и «Сорочьи сказки» (о животных). Оба цикла предназначались взрослым, но среди этих «взрослых» сказок немало таких, которые находят отклик у маленьких читателей.
Сказками все эти произведения можно назвать лишь условно: они сочетают в себе признаки страшной или смешной былички, рассказа и сказки. К тому же писатель вольно обращался с поверьями и сказочными сюжетами, позволяя себе иногда их просто выдумывать и стилизовать под народный сказ.
Нередко повествование в толстовских сказках ведется в настоящем времени, тем самым подчеркивается реальность фантастических героев и событий. Да и случившееся в прошлом благодаря уточняющим деталям представляется достоверным, недавним событием («У соседа за печкой жил мужичок с локоток», - начинается сказка «Звериный царь»). Действие может разворачиваться в избе, в овине, на конюшне, в лесу или поле - там, где обитают русалка, полевик, анчутка, овинник и прочие языческие духи, которыми так богаты русские мифы. Эти существа и есть главные герои сказок: помощники и вредители для людей и домашних животных.
Близкое соседство одомашненного мира с таинственной дикой природой влечет за собой противоборство. Дикий кур, испытав мужика, награждает его червонцами (сказка «Дикий кур»). «Хозяин» (домовой) ночью пугает лошадей и уводит вороного жеребца, но козел - лошадиный сторож - побеждает домового (сказка «Хозяин»). Иногда Толстой дает подробный портрет мифологического героя - как в сказке «Звериный царь»: «Вместо рук у царя - лопухи, ноги вросли в землю, на красной морде - тысяча глаз». А иногда намеренно опускает все детали описания, чтобы раздразнить воображение читателя; так, о диком куре известно только, что у него «под крылом сосной пахнет». Внешность служит автору лишь дополнительным средством обрисовки характера каждого из фантастических персонажей.
Отбирать «русалочьи» сказки для детского чтения нужно осторожно, с учетом индивидуальной психики детей; лучше предлагать наиболее простые из них и с хорошим финалом.
В цикле «Сорочьи сказки» повествуется в основном о птичьем и зверином царствах, хотя героями некоторых историй являются люди, есть также сказки о муравье, о грибах, о домашней утвари. Самая большая во всем сборнике сказка - «Синица». Это эпически развернутое повествование, со множеством исторических деталей. Драматическая история княгини Натальи - целое полотно в сравнении с остальными сказками-набросками.
В целом «сорочьи» сказки более непритязательны, чем «русалочьи», с более легкой, немного насмешливой интонацией повествователя, хотя в подтексте иногда обнаруживается «взрослая» глубина содержания (например, в сказках «Мудрец», «Гусак», «Картина», «Синица»). Значительная часть «сорочьих» сказок интересна детям. В отличие от множества литературных сказок они не назидательны, а только развлекательны, но развлекательны по-особому: в обычных для сказок о животных ситуациях раскрывается внутренний мир героев. Привычные для народной сказки диалоги, похожие на поединки, у Толстого служат поводом показать свое мастерское владение русской речью.
Слишком серьезное отношение к сказке-байке, выдуманной ради забавы, невозможно для Толстого с его здравым, реалистичным отношением к жизни. В стилизацию народной сказки писатель вводит ироническую пародию, тем самым подчеркивая разницу между народной сказкой и своей собственной, авторской. Его насмешливый тон даже грустным финалам придает веселье. В качестве примера приведем сказку «Заяц» (1909). Сюжет ее типично фольклорный: заяц спасается от волка с помощью доброй заступницы - бабушки-сосны. Все три героя оказываются в драматическом положении: в буран старая сосна падает, до смерти зашибает серого волка, а заяц, оставшись в одиночестве, горюет: «"Сирота я, - думал заяц, - была у меня бабушка-сосна, да и ту замело..." И капали в снег пустяковые заячьи слезы». Внутренняя речь, да еще и психологически насыщенная, сама по себе смешна, если ее произносит такой герой, как заяц. Слово «пустяковые» относится и ко всей печальной истории.
«Пустяковость» ранних сказок Толстого не мешает им быть полезными для детей. Писатель предложил читателям норму здоровых эмоциональных переживаний, простым и чистым языком рассказал о том, что природа наивна и мудра: таким же должен быть и человек.
Помимо «русалочьих» и «сорочьих» сказок у Толстого есть еще сказки, а также рассказы для детей: «Полкан», «Топор», «Воробей», «Жар-птица». «Прожорливый башмак» и др. Они особенно интересны маленьким читателям, потому что кроме достоинств «Сорочьих» или «Русалочьих сказок» обладают специфическими качествами литературы для детей. Птицы, звери, игрушки, рисунки одушевлены и очеловечены в них так, как это происходит в детском воображении. Многие мотивы связаны с наивными детскими страхами. Например, игрушки боятся страшной картинки, лежащей под комодом; «рожа с одними руками», что нарисована на ней, убежала и прячется в комнате - от этого всем еще страшнее («Прожорливый башмак», 1911). Характерна для детского мышления и критика чужого поведения через подчеркнутое действие, жест. Улетела глупая птичка от царевны. Великан за ней гонится, «через овраг лезет и на гору бежит, пыхтит, до того устал - и язык высунул, и птичка язык высунула». А между тем царевна
Марьяна «привередничала, губы надула сковородником, пальцы растопырила и хныкала: "Я, нянька, без кенареечной птички спать не хочу"» («Жар-птица», 1911).
Эти сказки и рассказы - своего рода «представлёныши», в которые играют дети (сказка «Снежный дом»). Пожалуй, самый лучший в художественном отношении «представлёныш» - рассказ «Фофка» (1918). Если в других сказках и рассказах Толстой передавал точку зрения на мир какого-нибудь зверя или нечистой силы, то здесь он ведет повествование от имени ребенка. Смешная игра брата и сестры в страшных «фофок» (цыплят, нарисованных на полоске обоев) показана изнутри детского мира. В причудах детей есть скрытый от взрослых смысл. Детская комната населяется оживающими ночью «фофками» - затем, чтобы дети могли их победить, приколов всех до единого особыми (купленными у «госпожи Пчелы»!) кнопками.
Толстой обращался к детской теме не только в раннем творчестве, но и позже, в 20- 30-х годах.
Сказки А.М.Ремизова, А.Н.Толстого и других писателей рубежа веков играют огромную роль в синтезе детской культуры и народного творчества.
ДЕТСКИЕ ЖУРНАЛЫ НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ
В конце XIX века детские журналы демократизируются, обращаясь к читателям из рабочих семей. Публикуются произведения писателей-реалистов - сильные по эмоциональному воздействию и социальной направленности рассказы, повести, очерки, стихотворения.
Продолжает выходить вплоть до 1917 года один из самых заметных долгожителей среди детских журналов этого периода - «Задушевное слово» (1876- 1917, с трехлетним перерывом). В этом журнале сотрудничали такие широко известные авторы, как Л. Нарекая, К.Лукашевич, Т. Щепкина-Куперник, А. Пчельникова. Правда, демократическая критика относилась к «Задушевному слову» скептически, называя его «гостинодворским» изданием, проповедником убогих обывательских представлений.
Другой популярный журнал - «Игрушечка» (1880- 1912) - предназначался только для маленьких. Издавала его Т. П.Пассек. За свою довольно длительную жизнь журнал напечатал множество произведений современных русских писателей, известных и малоизвестных. В каждом номере помещались сказки, занимательные рассказы, стихи, биографии знаменитых людей, природоведческие очерки. Кроме того, в журнале были отделы «Игры и ручной труд», «У рабочего стола». Специальный раздел «Для малюток» печатался более крупным шрифтом.
Каждые две недели выхолил журнал «Светлячок» (1902-1920), редактором и издателем которого был писатель А.А.Федоров-Давыдов. Предназначался этот журнал детям младшего возраста. Большая часть его материалов носила чисто развлекательный характер, что вызывало нарекания демократической критики. Сильной стороной этого издания признавались его многочисленные приложения - игры, забавные игрушки, поделки, которые должны были изготавливать сами дети.
Великолепно иллюстрированным изданием для детей среднего возраста был журнал «Тропинка» (1906- 1912). В оформлении его принимали участие такие известные художники, как И.Би-либин, М.Нестеров. С самого начала в журнале сотрудничали А. Блок, К. Бальмонт, А. Ремизов. На его страницах часто появлялись фольклорные сказки, легенды, былины в обработке писателей.
Для детей среднего и старшего возраста издавался журнал «Маяк» (1909-1918). Был в нем и специальный отдел для маленьких. Редактировал журнал И. И. Горбунов-Посадов - писатель, последователь идей Льва Толстого. И сам Толстой предоставлял свои детские произведения этому изданию. Демократическая идеология привлекала к журналу соответствующих авторов. В нем печатались, например, Н. К. Крупская (рассказы «Мой первый школьный день», «Лёля и я»), Демьян Бедный и ряд авторов близкого им направления. Новаторскими для детской журналистики стали рекомендательно-библиографический отдел и раздел «Письма наших читателей и ответы на них», печатавшиеся в «Маяке».
МАССОВАЯ ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Во второй половине XIX - начале XX века бурный рост массовой детской литературы приобрел поистине катастрофический характер. Причин этого негативного процесса было несколько. Во-первых, усилился коммерческий интерес к книгоиздательству для детей, что было связано с развитием российского капитализма. Во-вторых, еше в 60-х годах развернулось жесткое цензурирование детской литературы демократического направления (запрещены «Детский мир» Ушинского, русские народные сказки, изданные для детей Афанасьевым). Книга «Для чтения. Сборник повестей и рассказов, стихотворений и популярных статей для детей» (1866) известных суфражисток Е.И.Лихачевой и А.И.Сувориной была названа «нигилистической», их перевод «Путешествия к центру Земли» Ж. Верна также подвергся санкциям. Лучшие образцы детской литературы создавались писателями, далекими от официальной идеологии, что мешало их выходу к читателям.
В-третьих, негативно сказалось возросшее влияние казенной педагогики на детскую литературу. В 80-х годах система народного образования сковывается рядом реакционных законов, церковь и политическая цензура выполняют роль «узды свободомыслия». Детская литература становится орудием политики и идеологии. Желая видеть в произведении максимально насыщенное казенной моралью содержание, руководители народного образования проявляют снисходительность к низкому художественному качеству. Детская книга превращается в дидактическое пособие, теряет эстетическую ценность.
Указ о раздельном обучении узаконил социальное расслоение детей, что повлекло за собой образование нескольких псевдолитератур, предлагающих «кухаркиным» детям одну модель жизни, а дворянским - другую. Один из примеров - сказка «Кукольный бунт» А.А.Федорова-Давыдова, с ее буржуазно-мещанской моралью. Главные герои сказки, дети Таня и Боря, - ужасные злодеи, с точки зрения «людишек» разного кукольного звания. Куклы организуют заговор, чтобы судить детей за отломанные головы, оторванные хвосты, расплавленных оловянных солдатиков и прочие страшные преступления. Сказка должна научить «господ» Таню и Борю гуманно обращаться с подвластными им игрушками. В свою очередь маленькие читатели низкого происхождения могут найти в этом произведении поучительные примеры из жизни честного бедняка, который дорожил каждой игрушкой и даже с помощью игрушки и шарманки поднял на ноги внука - нынешнего учителя «господина» Бори. Оригинальный сюжет опошлен лицемерной моралью, герои-люди в психологическом плане мало чем отличаются от кукол, плохо скопированный с разговорной речи язык только усиливает впечатление фальши этой сказки. Впрочем, сказка возвращается: по ее мотивам ныне ставят спектакли для малышей.
Ревнители воспитания в духе «чистой детской» охраняли детей от малейшего намека на трагические стороны жизни, боялись «излишнего реализма», всякого свободного от внешнего контроля чувства. Вкус и мораль обывателей стали общепринятым мерилом литературы для детей. Произведения больших писателей вытеснялись книгами К.В.Лукашевич, А.А.Вербицкой, В. П.Жели-ховской и др. Вместе с тем «массовые» писатели, не обладая цельным, глубоким мировоззрением, легко заимствовали модные идеи, подчас опасные для юных читателей. Так, Желиховская пропагандировала оккультно-эзотерическое учение.
Писатель Ю.Н.Тынянов вспоминал о дореволюционной детской литературе, в которой «не было детей, а были только лилипуты», о поэзии, которая «отбирала из всего мира небольшие предметы в тогдашних игрушечных магазинах, самые мелкие подробности природы: снежинки, росинки, - как будто детям предстояло всю жизнь прожить в тюремном заключении, называемом детской, и иногда только глядеть в окна, покрытые этими снежинками, росинками, мелочью природы... Улицы совсем не было, как будто дети жили только на даче, у взморья, таская с собой синие ведерки, лопатки и другую рухлядь. Поразительное противоречие было между действительными детскими играми, всегда преследовавшими какую-то определенную цель, достижение которой вызывало страсти, споры и даже драки, и этим бесцельным времяпровождением лилипутов» (очерк «Корней Чуковский»).
Массовая литература первых десятилетий XX века породила настоящий феномен, имя которому Лидия Алексеевна Чарская (1875-1937). Под этим псевдонимом актриса Александрийского театра Л. А. Чурилова написала около 80 книг для детей и юношества. Чарскую боготворили юные читатели всей России. Два журнала для младшего и старшего возраста издательства М.Вольфа питались «задушевностью» этой сентиментальной писательницы, печатая на своих страницах ее стихи и рассказы, сказки и пьесы, повести и романы. Однако еше в 1912 году К.Чуковский в одной из своих критических статей с блеском доказал, что Чарская - «гений пошлости», что в книгах ее все «машинное» и особенно плох язык. Нынешние переиздания Чарской не вернули ей былой популярности.
И все-таки нельзя не признать большого влияния Чарской на детей и подростков той эпохи. Л.Пантелеев вспоминал о своем «горячем детском увлечении этой писательницей» и изумлялся тому, что много лет спустя его постигло глубочайшее разочарование, когда он сел перечитывать какой-то ее роман: «Я просто не узнал Чарскую, не поверил, что это она, - так разительно несхоже было то. что я теперь читал, с теми шорохами и сладкими снами, которые сохранила моя память, с тем особым миром, который называется Чарская, который и сегодня еще трепетно живет во мне. <...> И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжелые слова, эти оскорбительно не по-русски сколоченные фразы и недоумеваю: неужели таким же языком написаны и "Княжна Джа-ваха", и "Мой первый товарищ", и "Газават", и "Щелчок", и "Вторая Нина"?.. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна, которую я читал и любил до 1917 года, а другая - о которую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых...» А далее детский писатель, вопреки профессиональному развенчанию кумира, признался все-таки в неизменной любви и благодарности Чарской «за все то, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже».
Несмотря на примитивность литературной техники, именно Чарская создала образ, ставший детским символом эпохи 1900- 1910-х годов, в романе «Княжна Джаваха» (1903), за которым последовали и другие произведения с той же героиней. В образе юной горянки княжны Джаваха Кавказ и столичная Россия образовали весьма привлекательный союз. В сравнении с Диной из толстовского «Кавказского пленника» княжна Джаваха - идеальная героиня совсем другого типа: она аристократка по рождению и духу, вместе с тем она скромна, к тому же умеет пользоваться свободой и принимать ограничения жизни с одинаковым достоинством. Джаваха противопоставлена другим персонажам Чарской - феям и королевнам. Она - «реальная» девочка, действующая то на экзотическом фоне своих родных гор, то в обстановке самой что ни на есть обыденной - закрытого института. Но она приходит на помощь как фея и держится с изысканной простотой как настоящая королевна. В горской «дикости» княжны угадывается будущая петербургская «цивилизованность»; лучшая ученица умеет обуздать свои страстные чувства и посвятить себя служению другим. Она «зашифрована», в ней есть тайна.
Впервые в России герой детской книги стал культовым персонажем поколения. Важно, что это оказался не герой, а героиня: в детской литературе активизировалась тендерная проблематика, изменился тип девочки-героини и связанная с этим типом сюже-тика. О ней слагала стихи юная Марина Цветаева («Памяти Нины Джаваха» (1909). Смерть княжны Джаваха ознаменовала конец целой эпохи, поклонники «нашли» ее могилу и приносили на нее цветы.
Несмотря на все нападки, писательница пережила свою эпоху, а дети советских поколений продолжали тайком читать ее произведения. Популярные книги были изъяты из библиотек, давно исчезли из магазинов, но дети не хотели с ними расставаться. В 1940 году один из педагогов писал: «В шестом классе ходит по рукам книга, собранная тщательно по листочкам и вложенная в папку. Ходит от девочки к девочке, бережно передается из рук в руки "Княжна Джаваха" Чарской. В том же классе гуляют растрепанные, засаленные от долгого употребления выпуски Шерлока Холмса. Это "сокровище" мальчиков». Подобные сокровища передавались по наследству. Известная исследовательница детской литературы Е.Е.Зубарева (1932 - 2004) вспоминала, как в детские годы зачитывалась книгой Чарской, переписанной от руки ее матерью, когда та была еще школьницей.
Читая сегодня, к примеру, сказки Чарской из сборника «Сказки голубой феи» (1907) - «Живая перчатка», «Царевна Льдинка», «Дуль-Дуль, король без сердца», «Три слезинки королевны» - можно хотя бы отчасти понять природу ее феноменального успеха. По-видимому, Чарской удалось, используя только штампованные приемы, выразить собственную, не заимствованную веру в добро. Ее сказки действительно дышат наивной сентиментальностью, часто невозможно слащавы, но при этом способны отвечать добрым чувствам читателя и даже ставить перед ним достаточно серьезные вопросы нравственности.
Массовая детская книга процветала и за рубежом, откуда в Россию широким потоком шла литература, не опасная с точки зрения цензуры, но вредная для настоящего духовного развития детей. Дешевые переводные книжки заполонили российский рынок на рубеже веков, их трафаретная форма служила образцом для отечественных ремесленников от литературы.
Впрочем, есть примеры использования таких образцов создателями ныне классических книг для детей. Так, Чуковский, беспощадно расправлявшийся с литературой «для дикарей» в критических статьях, затем возьмет арсенал ее штампов и создаст на их основе ряд сказок-пародий на буржуазно-мещанское чтиво.
Польза «массовых» книг для дальнейшего развития детской литературы состояла в окончательной дискредитации художественных приемов, превратившихся в штампы, и в подготовке к решительному обновлению искусства для детей.
ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА 20-30-х ГОДОВ В СССР
20-30-е годы XX века - период возвращения на очередном историческом витке к модели огосударствленной культуры; недаром появились выражения «советское искусство», «советский писатель», «социалистический реализм». Вера в строительство коммунизма в разоренной стране была явной утопией, но эта вера породила выдающуюся литературу, в том числе и детскую.
Писатели, осознававшие себя гражданами уникальной страны, воодушевлялись тем, что прекрасный новый мир будет построен не по законам политэкономии, подобно уходящему в прошлое капитализму, а по законам искусства, которое должно проникнуть в глубины сознания грядущих поколений, воспитать «нового человека». Утопический авангардизм охватывал в 20-е годы многих литераторов, художников и педагогов. Так, пионеры принялись читать роман-утопию А.Богданова «Красная звезда», написанный еще в 1908 году и раскритикованный «старыми» интеллигентами. Фантаст изобразил марсианский «Дом детей»: там не делают различий между детьми по возрасту и полу, там считают дефектом воспитания слово «мое» в устах ребенка, а мальчика, ударившего лягушку палкой, в назидание бьют той же палкой. Семьи в марсианском обществе нет, ее заменяет коммуна; родители, иногда посещающие «Дом детей», становятся на время воспитателями для всех. Цель воспитания - изжить в детской душе «атавистические» чувства индивидуализма, личной собственности и привить чувство единства с коллективом. Результат воспитания ясен из призыва мальчика оросить на освоение Венеры тысячи людей: «Пусть девять десятых погибнет... лишь бы была одержана победа!» Явные отголоски богдановской утопии слышны на страницах пионерской периодики 20-начала 30-х годов.
Наряду с радикалистскими тенденциями в литературе продолжает развиваться реалистическое направление. Оно тяготеет к эпическому изображению эпохи и народа, а в эпосе сохраняются традиционные духовные основы, прежде всего христианские.
Вопрос о христианстве на страницах советских книг 20-х годов решался не без колебаний. С одной стороны, велась агрессивная антирелигиозная пропаганда. С другой, некоторые авторы, принимавшиеся за пропаганду, вспоминали о детской вере с таким теплым чувством, что их отрицания Бога звучали фальшиво. Ценнейшее качество русской литературы раннего советского периода заключается в сохранении основы религиозного мировосприятия некоторыми писателями, создателями «пролетарской», т.е. атеистической по декларируемому принципу культуры.
Нередко детской литературой занимались писатели и редакторы, доверявшие так или иначе своему религиозному чувству. Алексей Еремеев (псевдоним - Л.Пантелеев) в автобиографической книге «Я верую», вышедшей только в 1991 году, назвал некоторых из них: Самуил Маршак, Тамара Габбе, Евгений Шварц, Вера Панова, Даниил Хармс, Александр Введенский, Юрий Владимиров. О себе же сказал: «Язык, на котором я пишу свои книжки, - эзопов язык христианина». С ними работали, дружили, нередко помогали им в беде убежденные атеисты (например. Лидия Чуковская и Иван Халтурин).
Пожалуй, наиболее открытое приобщение детей новой страны к христианскому этосу состоялось благодаря Александру Неверову (1886-1923). Бывший сельский учитель, принявший большевизм «с крестьянским уклоном», создал повесть «Ташкент - город хлебный» (1923). По сюжету двое детей отправляются из Поволжья в полусказочный Ташкент за хлебом для семьи, их ждет мученический путь и воздаяние - одному «хорошая» смерть, другому - жизнь и два пуда хлеба, привезенные домой, - на еду и на посев. Эта малая эпопея - литературный памятник беспризорным детям, жертвам страшного голода начала 20-х годов, и вместе с тем она во множестве мотивов развивает традиции апокрифических «хожений».
Этика Неверова имеет общее с этикой Андрея Платонова - автора «взрослой» повести «Котлован» (1930): оба писателя проверяли мечту о «городе хлебном» вопросом, смогут ли жить в нем дети. Есть общее и с этической позицией Аркадия Гайдара: упование на нравственное самостоянье ребенка, на его почти сказочную силу, способную спасти мир от гибели.
Идея «века ребенка», питавшая энтузиазм деятелей детской литературы рубежа веков, в 20 - 30-е годы себя изжила, как и всякая утопия, и привела педагогов, художников, литераторов, да и обшество в целом (и в России и на Западе 1) к трагическому тупику.
В 30-х годах пестрота художественных тенденций сменилась единым «социалистическим реализмом» - творческим методом, предполагавшим, что писатель доброволоно следует идеологическому канону изображения действительности. Ранний соцреализм исключал тему дореволюционного детства. На это обстоятельство обратила внимание литературовед М.О.Чудакова: «В дело замены "старой" России "новой" входила и необходимость зачеркнуть свое личное биографическое прошлое - тема детства (разрядка автора. - И.А.)... в 20-е годы для многих оказалась под запретом. "Детство Никиты" Алексея Толстого странным островом стояло среди литературы тех лет, "оправданное" его возвращением, снисходительно помешенное в тот несовременный ряд, который открывался "Детскими годами Багрова-внука"; "Детство" Горького было "оправдано" ужасами этого детства; "Детство Люверс" Пастернака было вызовом, почти загипнотизированно принятым критикой...» 2 .
Едва освободившись от монархической цензуры, детская литература подпала под контроль и управление Наркомпроса (Народного комиссариата просвещения) и других советских партийно-государственных органов. В конце 20-х годов были разработаны «Основные требования к детской книге», практически имеющие
" В начале 30-х годов австрийский психолог К. Г. Юнг. прежде чем покинуть Германию, резко обрушился на германских педагогов, видевших свою цель в воспитании личности: «Возгласами ликования приветствует итальянский народ личность дуче, другие народы стенают, оплакивая отсутствие великих фюреров. Тоска по личности стала настоящей проблемой... Зато Гиггог (еиюшсик (тевтонская ярость. - И. А.) набросился на педагогику... откопал инфантильное во взрослом человеке и тем самым превратил детство в столь важное для жизни и судьбы состояние, что рядом с ним творческое значение и возможности зрелого возраста полностью отошли в тень. Наше время даже чрезмерно восхваляется как "эпоха ребенка". Этот безмерно разросшийся и раздувшийся детский сад равнозначен полному забвению воспитательной проблематики, гениально предугаданной Шиллером. <...> Как раз наше современное педагогическое и психологическое воодушевление по поводу ребенка я подозреваю в бесчестном умысле: говорят о ребенке, но, по-видимому, имеют в виду ребенка во взрослом. Во взрослом застрял именно ребенок, вечный ребенок, нечто все еще становящееся, никогда не завершающееся, нуждающееся в постоянном уходе, внимании и воспитании (курсив автора. - И. А.). Это часть человеческой личности, которая хотела бы развиться в целостность. Однако человек нашего времени далек от этой целостности, как небо от земли».
Таким образом, «век ребенка» в Европе закончился с наступлением идеологии фашизма.
- Чудакова М.О. Без гнева и пристрастия: Формы и деформации в литературном процессе 20-30-х гг. // Чудакова М.О. Избр. работы: В 2 т. - М., 2001. - Т. 1. Литература советского прошлого. - С. 327.
силу закона. Основанный в 1933 году Детгиз (Детское государственное издательство) получил монополию на формирование детской книжности в стране. Был положен конец альтернативам издательских программ.
Контроль способствовал наметившемуся еше в начале 20-х годов свертыванию темы семьи. Об этом можно судить на примере творческой судьбы сестры Ленина - Анны Ильиничны Ульяновой-Елизаровой (1864- 1935). Еше учась на Бестужевских курсах, она мечтала стать детской писательницей. Начала с рассказов («Ка-рузо» - в журнале «Родник», 1896, № 6), с 1898 года участвовала в создании серии «Библиотека для детей и юношества» при толстовском издательстве «Посредник», занималась переводами детских книг. В начале 20-х годов рецензировала детские издания. То немногое, что ей удалось создать (время поглощала партийная работа), было связано с «мыслью семейной» и восходило к толстовскому литературно-педагогическому опыту. В конце же 20-х годов ее произведения были раскритикованы за «сантиментальное содержание», «идеализацию любви детей к своим родителям». Впоследствии широко известным стал цикл коротких рассказов Ульяновой-Елизаровой «Детские и школьные годы Ильича» (1925), которые соединены все тем же «сантиментальным» мотивом. Все прочее было предано забвению.
Мало-помалу «перегиб» в отношении семейной темы исправлялся, прежде всего в поэзии для малышей З.Н.Александровой, С. В. Михалкова, Е. А. Благининой. Стихотворение Благининой «Вот какая мама!» было написано в 1936 году, а три года спустя оно дало название книжке, принесшей поэтессе славу; этот сборник стихов об идеальном мире традиционной семьи знаменовал собой начало очередного поворота литературного процесса.
И все-таки творчество интимно-семейного звучания было вытеснено на периферию литературно-издательского процесса, на первом плане оказалось творчество на темы общественные, для публичного исполнения. В детской поэзии преобладали марши и речевки, в прозе - пропагандистские статьи и рассказы «с места событий», в драматургии - агитационные пьесы. Жанр диалога все меньше напоминал этическую беседу и все больше - общественный диспут, который легко разыграть в агит-театре. Диалог, кроме того, сделался приемом лингвопоэтической игры (сравним стихотворения «Что такое хорошо и что такое плохо» В. В. Маяковского и «Так и не так» К.И.Чуковского).
«Новая» детская литература в советских условиях утратила пенное качество, разработанное в постромантический период, - интимность, правда, зачастую переходившую в слащавую «задушевность». Любовь к «прекрасной меланхолии», воспетая основоположниками русской литературы для детей - Карамзиным, Жуковским, оказалась в изгнании.
Детская книжность в 20 -30-е годы оставалась одним из пристанищ неонародников, потерпевших поражение. В детские библиотеки и издательства, как в новое подполье, уходили люди, преданные не Октябрю, а Февралю, интеллигенция, сформировавшаяся в культурных традициях, унаследованных от русских шестидесятников. Они иначе понимали ценность труда, свободы, личности. Они обслуживали государственный идеологический заказ, но вносили в работу личные мысли и настроения. Борьба за «новую» детскую литературу в эти годы была последним противостоянием социал-демократов первого призыва и членов РСДРП(б). Победа большевиков была временной и неполной. Специалисты, составившие само представление о «новой» детской литературе на основе добольшевистской идеологии, производили отбор произведений, которые вошли ныне в советскую детскую классику. Огромный вклад этих подвижников в культуру еше не до конца осознан.
Вместе с тем далеко не все сберегаемое наследие нашло спрос в детской аудитории первых советских десятилетий. Иван Игнатьевич Халтурин (1902- 1969), уважаемый в писательской среде редактор и историк детской литературы, создатель петроградской советской периодики для детей, утверждал: «Старая детская литература перестала существовать не потому, что она была приостановлена насильственным путем. Никто не закрывал старых детских журналов, никто не запрещал писать старым писателям: им просто нечего было сказать новому читателю». При отсутствии запретов уже в 1919 году не выходит ни один дореволюционный детский журнал. Новые журналы и газеты, хотя их было немного, а их тиражи и литературно-оформительский уровень заметно уступали известным маркам, полностью вытеснили старую периодику: читатели, мечтавшие о будущем, предпочитали советские издания. Недаром в дискуссиях 20-х годов о сказках, вымысле, «веселой» книжке вопрос о новом читателе был ключевым.
Резко возрос авторитет ребенка-литератора. Считалось, что творчество юных корреспондентов заслуживает внимания со стороны не только читателей, но и «органов». При этом выяснилась разница в подходе к детским опусам. Горький и его последователи настаивали на литературной правке сочинений юных авторов; иначе говоря, предлагался канон взрослой литературы. Чуковский же и его сторонники, напротив, ценили детское творчество в его первичной, не искаженной взрослыми «улучшениями» форме, признавая за ним право называться все же искусством, сродни фольклору. Стихотворение Чуковского «Закаляка» явилось своего рода манифестом в защиту стихийного детского творчества.
Государство взяло под опеку детские литературные кружки и способствовало созданию «армии» юнкоров. Дети наивно радовались появлению своих имен в печати и не задумывались о последствиях своих писем и публикаций, а последствия нередко были трагическими. Глядя на старших, они усвоили приемы «пробивания» своих творений в печать, пытались манипулировать взрослыми с помошью угроз. Пишущие дети размножились до такой степени, что низкое качество «продукции» юнкоров и их сомнительное моральное состояние потребовали наконец публичного осуждения. Накануне войны итог выращивания детей-писателей подвела, не убоявшись репрессий, методист М.Яновская: «Откуда же это зазнайство, бесконечная самоуверенность и самовлюбленность? Откуда такая заносчивость - кто виноват во всем этом? Ответ напрашивается сам собою: виноваты взрослые, которые руководят литературным детским творчеством...»
Как было принято, поиск виноватых избавлял от нужды системного анализа ошибочной стратегии. Так интерес писателей к творческому сознанию ребенка, вспыхнувший на рубеже веков, перешел в 30-е годы в самоунижение перед сомнительной славой юного автора и попытку вернуться к педагогической норме.
Недоверие теперь вызывали и произведения в манере детского речетворчества. Даже К.Чуковский, высоко ценивший веселую поэзию, назвал «антихудожественным сумбуром, который не имеет никакого отношения к юмору, ибо переходит в развязность», стихи Д. Хармса в шестом номере журнала «Чиж» за 1939 год: «Гы-гы-гы / Да гу-гу-гу, / Го-го-го / Да бах-бах!»
В тревогах рубежа 30-40-х годов, когда официально было предписано создавать произведения на темы труда и обороны, восторги в адрес пишущих детей исчезают из печати. Детская книга стала почти сплошь дидактичной, актуализирован был образ автора - мудрого и сильного взрослого.
Советская детская литература (наряду с эмигрантской) явилась наследницей так называемой «новой» детской литературы, разные программы которой разрабатывались в дореволюционную пору. В послеоктябрьские десятилетия за основу была взята программа А.М.Горького, сложившаяся в середине 10-х годов. Она была частью его грандиозного замысла - создать «пролетарскую» литературу. Цивилизованные формы с заданными «полезными» свойствами должны были вытеснить стихийно образовавшиеся формы с комплексом традиционных свойств, несших детям как «пользу», так и «вред». Требовались молодые авторы и художники, свежие примеры, чтобы создаваемая литература быстрее обрела статус классики.
Горьковская программа была сначала подхвачена Чуковским, а затем Маршаком. Маршак с юных лет попал в окружение Горького, был членом фольклористического кружка О.И.Капицы. Именно их идеи связи детской литературы с фольклором и всей мировой литературой легли в основу его обширной творческой и организационной деятельности. При этом Маршак подчеркивал: «Я пришел к детской литературе через театр», - имея в виду ряд детских пьес, написанных вместе с поэтессой-декаденткой Е.И.Васильевой (Черубиной де Габриак). Модернизм с его игрой и верой в символы оказал воздействие на претворение задуманного великого дела.
После Октября язык детской книги быстро менялся, он походил на аллегорический, пафосный язык нелегальных изданий революционных гимнов, пропагандистских статей, лозунгов, прокламаций, на стихи и прозу сатирических журналов, басни и песни Демьяна Бедного. Советская литература для детей 20-х годов (в особенности первые пионерские журналы «Барабан», «Юный строитель») была в значительной мере эпигонским продолжением пропагандистской литературы революционеров-нелегалов. На этой почве бурно развивалась сатира о детях и для детей (В. В. Маяковский, А.Л.Барто, С.Я.Маршак, С.В.Михалков), что возвращало литературный процесс к эпохе просветителей, к фонвизинским «недорослям».
Программа постоянно подвергалась воздействию стихии литературного процесса. Писатели хотя и вынуждены были приноравливаться к партийному контролю, все же оставляли за собой некоторую творческую свободу, находили в современности живую культуру и настоящее искусство. Е. А. Благинина писала о молодости своего поколения:
Вместе слушали Луначарского,
Вместе ломились в Политехнический, Чтобы насладиться Деревенской свежестью Есенина, Гипнотическим бормотаньем Пастернака, Набатным звуком Маяковского. Вместе жмурились в лучах бабелевского «Заката»,
Обожали Мейерхольда. Снисходили до Персимфанса, Слушали Баха, Распевочно читали стихи, Голодали...
История детской литературы сложно переплеталась с историей государства и политической борьбы, поэтому нередко диалог о зашедших в тупик общих вопросах продолжался в завуалированной форме на страницах детских изданий. Возникала идеологическая двуплановость произведения: план, предназначенный детям, играет роль завесы для настоящего смысла, скрытого в плане для «догадливого» читателя. Эзопов язык, развившийся в творчестве
Н. Г.Чернышевского, в дореволюционной рабочей печати сделался одной из стилевых тенденций детской литературы 30-х годов. Таково «веселое» стихотворение «Из дома вышел человек...», написанное Хармсом в мрачном 37-м году.
Новые сказки говорили из глубины подтекста нечто большее, чем то, что сознательно привносили авторы. Литературовед В. Н.Турбин свидетельствовал об эпохе своего детства: «Ни "Колымские рассказы" Шаламова, ни "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына, ни старательная повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна» не передают и сотой доли ошушения ужаса, охватившего страну в необъяснимые годы. <...> Странно: только детская литература 30-х годов, современная роковым событиям, как умела, смогла приблизиться к ожидаемой точности. И чем более фантастичны были описания приключений Буратино у Алексея Толстого или подвигов доктора Айболита у Корнея Чуковского, тем точнее они оказывались. Создавался образ чудовища... под всепроникающим взглядом которого люди все же как-то живут, копошатся, да еще ухитряются и веселиться...» 1 .
Объективность его воспоминаний ныне подтверждается: опубликован дневник за 1932- 1937 годы московской школьницы Нины Луговской (книга «Хочу жить...» вышла в 2004 году). Теперь известно, что дети чувствовали и понимали современность не менее остро, чем взрослые. Их нельзя было обмануть грубой пропагандой, такие читатели ждали от писателей произведений высокого идейного и художественного уровня.
Чем более авторитарной становилась русская культура, тем меньше оставалось места в пространстве образа героя для художественного психологизма и, как следствие, ребенок изображался как маленький взрослый. Образ сводился к безличному знаку, сюжет - к формуле действия. В пропагандистской литературе выработался особый прием, который можно обозначить термином из словаря геометров - конгруэнтность фигур (масштабированное подобие фигур при векторном расположении их относительно друг друга). Ребенок подобен взрослому во всем, направление его жизни строго параллельно жизненной устремленности взрослого. Так, первый номер за 1932 год журнала «Малыши-ударники» открылся стихотворением А.Л.Барто «Октябрятская школьная»:
Отцы у станка и мы у станка.
1 Турбин В. Н. Незадолго до Водолея: Сборник статей. - М.. 1994. - С. - 412 -
станок наш.
Не молот тяжелый
мы держим в руках, а книгу, тетрадь, карандаш. Отцы берегут на заводе станки. В порядке
моя тетрадь. С мелом
в руке я стою
у доски, смело
иду отвечать.
Не только по возрастной «вертикали», но и по интернациональной «горизонтали» сохраняется механоматематическое подобие (следующее в том же журнале стихотворение Барто «Октябрята всех стран» - о единстве образа жизни и помыслов детей рабочих из разных стран).
Были попытки исправить очередной «перегиб». Так, в 1940 году А. Бруштейн выступила в печати с критикой советской драматургии для детей: «...От автора требуют, чтобы герой-школьник был сделан не из плоти, а из мрамора своего будущего памятника, чтоб он отрезал от себя провинившихся перед обществом родителей, как ногти или локон волос, чтоб он не дрожал перед целой стаей тигров, бежавших из зоопарка, чтоб он был неспособен даже на такую незначительную погрешность, как опоздать на поезд!..»
Пренебрежение психологизмом, требующим от писателя большого мастерства и глубины мышления, обернулось расцветом массовой литературы с самыми грубыми стереотипами и шаблонами.
С конца 20-х годов резко возросло количество публикаций на военную тему: государство использовало детскую печать в подготовке к большой войне, в воспитании боеспособного поколения.
Политизации и милитаризации системы образования и детской литературы в СССР способствовала книга «История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков): Краткий курс» (1938), приписанная И.В.Сталину.
Несмотря на усиливающуюся мрачность, сменился преобладающий пафос в литературе и искусстве. Пять лет спустя после Октября библиофил и издатель А. М. Калмыкова, отметив расширение детского книжного дела, указала на появление нового отдела детской литературы - юмористического. Целый ряд художников детской книги создавали свой стиль изображения детей - с веселой иронией и острой наблюдательностью (М. В.Добужинский, В.М.Конашевич, Н.Э.Радлов и др.). Художники-карикатуристы первыми начали утолять голод по веселой детской книге. Они работали в союзе с писателями, которым приходилось учитывать в литературной работе фактор графичности (Н.М.Олейников - знаменитый Макар Свирепый, а также Хармс, соревновавшийся с Маршаком в переводах из поэта-карикатуриста Буша, - постоянные авторы детских журналов 20 - 30-х годов, разработчики советского детского комикса). Веселая детская книжка - главное достижение послеоктябрьской литературы.
Впрочем, это достижение явилось итогом длительной подготовки общественного вкуса к перемене слез на смех. Опорой этого переворота было «пушкинианство» модернистов - переосмысление феномена национального гения и одновременно реакция на декадентство и кризис символизма (в творчестве А.А. Блока, А.А.Ахматовой, В.В.Розанова). Детгиз в 30-е годы проделал огромную работу по пропаганде «веселого» Пушкина среди юных читателей. С.Я. Маршак написал статьи о Пушкине с той ясностью и живостью, которые делают их образцами литературной критики для детей. Потребность в радости, мудром, «детском» веселье предопределяла движение русской литературы в той ее части, которая была адресована детям, - к «веселому» Пушкину.
Детская литература нуждалась в сильной поддержке со стороны государства и получила ее в невиданных до того масштабах. Но в то же время детская литература стала заложницей идеологии, что не могло не тормозить ее развитие. Она пережила второе рождение не столько благодаря Октябрю, сколько благодаря усилиям писателей, художников, критиков, педагогов и библиотекарей еще в дооктябрьские десятилетия. Октябрь придал ей свою идеологическую окраску. Собственный же язык (а это главное в искусстве) она получила раньше. Книги писателей советского периода все еще переиздаются - и причина не в идейном содержании, а в высоком искусстве. Русская детская книжность только в XX веке обрела полноправный статус литературы, пережила свой «золотой век» следом за «веком серебряным», в веке поистине «железном».