Романтика изгоев. Иссак Бабель и его "Одесские рассказы". ««Одесские рассказы» апофеоз творчества Бабеля В чем смысл романтизации молдаванки одесские рассказы

Когда же, всласть налюбовавшись пожаром, Беня вернулся домой, "во дворе уже потухали фонарики, а на небе занималась заря. Гости разошлись. Музыканты дремали, опустив головы на ручки своих контрабасов. Двойра подталкивала мужа к двери их брачной комнаты и смотрела на него плотоядно, как кошка, которая, держа мышку во рту, легонько пробует ее зубами". Используя терминологию кинематографа, можно сказать, что это была снятая с одной точки панорама, включавшая выглядевшие равнозначными детали: потухающие фонарики, светлеющее небо, опустевший двор, дремлющие музыканты, Двойра с мужем. Но именно на эту парочку Бабелю нужно было обратить внимание читателя, и он объединяет фразы о гостях и музыкантах, вписывает после них новую, а заключительную видоизменяет: "Гости разошлись и музыканты дремали, опустив головы на ручки своих контрабасов. Одна только Двойра не собиралась спать. Обеими руками она подталкивала оробевшего мужа к дверям их брачной комнаты..." Эта, с виду незначительная, правка позволила ему уже "крупным планом" показать на фоне двора дождавшуюся вожделенного момента Двойру и ее новоиспеченного мужа, оробевшего от осознания того, что пришло время отрабатывать деньги Сендера Эйхбаума.

Редакция этого эпизода, в каковой он был напечатан в сборниках 1925 и 1927 годов, стала окончательной, чего нельзя сказать о рассказе в целом, потому что, как в том старом анекдоте, "вы уже будете смеяться", но впоследствии Бабель еще внес в текст с десяток изменений.

Когда городовые, опасаясь печальных последствий, попытались урезонить затеявшего облаву пристава, тот, убоявшись "потерять лицо", категорично заявил, что "самолюбствие" ему дороже. Только ведь пристав не околоточный надзиратель и, тем более, не городовой, который для подкрепления собственного бюджета не гнушался ходить под праздники по квартирам состоятельных граждан, где в ответ на дежурные поздравления ему подносили на блюдечке стопку водки и вручали серебряный "рупь". И, не в пример городовым, приставов в Одессе было всего-навсего восемь - по числу полицейских участков, они подчинялись непосредственно полицмейстеру, состояли в офицерском звании или в классном чине по российской табели о рангах и, нужно думать, умели правильно произносить такое далеко не редкостное слово, как самолюбие, коим Бабель и заменил безграмотное "самолюбствие".

"Облагороженным" стало и письмо, которым Беня Крик просил Эйхбаума положить деньги под ворота, откровенно предупреждая о том, что "если вы этого не сделаете, так вас ждет такое, что это не слыхано и вся Одесса будет от вас говорить". В очередной раз перечитав эту фразу, Бабель решает ограничиться колоритным оборотом "такое, что это не слыхано", которого вполне достаточно для передачи специфичного жаргона Короля, и в последующих изданиях вместо нарочитого одессизма "от вас говорить" появляется не режущее слух "о вас говорить".

А на свадьбе Двойры финансировавший это действо Эйхбаум поначалу оглядывал его "сощуренным глазком", что отдавало тавтологией, потому что в этом случае глаз всегда кажется меньше. И в окончательном варианте рассказа восседавший за столом умиротворенный и объевшийся тесть Короля уже снисходительно глядит на всех "сощуренным глазом". Еще в 1921 году Бабель написал, что налетчики кидали там свои дары на серебряные подносы "непередаваемо небрежным движением руки", а теперь слово "непередаваемо" оказывается вычеркнутым, поскольку, если вдуматься, то все вполне передаваемо, понимаемо и объяснимо. Щедрые, но не лишенные позерства друзья Короля в пику остальным гостям подчеркнуто небрежно кидают на поднос не какие-нибудь банальные серебряные ложки, а взаправдашние драгоценности, всем своим видом показывая, что для них это ничего не составляет и, вообще, "знай наших!"

И в других эпизодах многое вынесено "за кадр", где внимательный читатель, как в хорошем кино или реальной жизни, может что-то домыслить, в чем-то убедиться, о чем-то догадаться. Поэтому-то, читая о том, как Беня запретил гостям идти смотреть пожар, а музыканты задремали, но не посмели до его возвращения покинуть двор вслед за последними гостями, становится ясным, кто там "играл первую скрипку". Равным образом Бабель напрямую не пишет и о том, почему Эйхбаум поначалу не соглашался выдать дочь за Беню, несмотря на всевозможные посулы вроде дачи на 16-й станции и будущего памятника из розового мрамора на первом еврейском кладбище у самых ворот. Но нетрудно понять, что основным его аргументом было нечто вроде излюбленного компаньонами Остапа Бендера "Кто ты такой?". И пришлось тогда возмущенному такой несправедливостью и оскорбленному в своих лучших чувствах налетчику Бене Крику деликатно напомнить владельцу шестидесяти дойных коров без одной о давнем источнике его богатства: "И вспомните, Эйхбаум, вы ведь тоже не были в молодости раввином. Кто подделал завещание, не будем об этом говорить громко?.." Этим "вы ведь тоже" Король усмиряет гонор строптивого молочника, уравнивает его с собой или даже ставит на одну-две ступеньки ниже, поскольку по его, наверное, разумению нарушение воли усопшего подделкой завещания - грязное дело, не в пример "честному налету"... Более-менее отчетливо вырисовывается "за кадром" и едва упомянутая в рассказе тетя Хана. Она могла быть старой наводчицей либо почитаемой в своем кругу скупщицей краденого вроде известной Соси Бернштейн, которая тоже жительствовала на знаменитой Костецкой, причем в одном доме с двумя своими коллегами мужского пола. Эта публика зачастую содержала для блезиру бакалейную лавку, буфет или паштетную, где для пользы и безопасности дела прикармливала мелкую полицейскую сошку, от которой тетя Хана вполне могла "заблаговременно" прознать "за облаву". В отличие от Маньки с Пересыпи, она не была в числе свадебных гостей и, похоже, не состояла в "свите" Короля, но посчитала своим корпоративным долгом предупредить его о грядущей опасности.

Тетя Хана послала к Бене Крику молодого человека, который неизвестно как скоро прибыл с Костецкой на соседнюю Госпитальную, только излагал свои мысли в таком темпе, что пока добирался до сути, папаша Крик вполне мог успеть выпить, закусить и повторить этот цикл. Но Беня, пребывая в заботах о свадьбе, не имел времени выслушивать его пространные тирады, отвечать на риторические вопросы и нетерпеливо поторапливал: "Я знал об этом позавчера. Дальше?", "Он хочет облаву. Дальше?", "Я знаю тетю Хану. Дальше?". В "концентрированной" фразе Бабеля даже знаки препинания несут предельную смысловую нагрузку и, зачастую, становятся объектом правки. На этот раз автор после каждого слова "дальше" ставит вместо вопросительного знака точку, в результате чего Беня уже не вопрошает, но приказывает, потому что он Король, а его собеседник всего лишь "шестерка" тети Ханы. И ему лестно было, общаясь с самим Королем, приподняться над своим приниженным уровнем, подобно тому, как солдат зачастую мечтает стать маршалом или ребенок привстает на цыпочки, дабы показаться выше ростом. Потому он, исполнив поручение тети Ханы, по собственному, скорее всего, разумению отслеживает ситуацию возле полицейского участка и с началом пожара вновь появляется на свадьбе, где восторженно рассказывает о нем Бене Крику, "хихикая, как школьница". Но Бабель, оглядев взглядом усердного огородника вроде бы тщательно "прополотый" рассказ, убирает это сравнение, поскольку такое проявление эмоций отнюдь не прерогатива школьниц, равно как гимназисток, курсисток, студенток и других юных представительниц прекрасного пола.

Напоследок Бабель в который раз "прикасается" и уже окончательно отделывает первые фразы рассказа, потому что именно они способны обворожить, привлечь, заинтриговать, насторожить, разочаровать или, не дай Бог, отвадить читателей. Первоначально, в газете "Моряк" рассказ начинался словами "Венчание кончилось. Раввин - пышнобородый и широкоплечий - устало опустился в голубое кресло. Во всю длину двора поставлены были столы". Два года спустя, когда рассказ был напечатан в газете "Известия", раввин, который в данном случае не олицетворяет собою конкретную личность, предстает перед читателями лишенным индивидуальных черт и им предоставляется полная возможность самим дорисовать его облик сообразно своему знанию, воображению и разумению. И садится он уже не в голубое, а просто в кресло, чему тоже есть объяснение. Мягкое голубое кресло должно быть обтянуто соответствующего цвета бархатом, шелком или, на крайний случай, атласом, но таковую роскошь вряд ли могли себе позволить обитатели Молдаванки. Скорее всего, это было простое, крытое политурой и снабженное полукруглыми деревянными подлокотниками жесткое кресло местной фабрики Кайзера на Новой улице, последние образчики которых и сегодня еще сохранились в домах таких же последних одесских старожилов. После таковой правки начало рассказа выглядело более лаконичным: "Венчание кончилось. Раввин устало опустился в кресло. Во всю длину двора поставлены были столы". Перед следующей публикацией "Короля" в журнале "ЛЕФ" Бабель дополняет и переделывает третью фразу таким образом, что она оказывается включенной в цепочку последовательных действий раввина: "Венчание кончилось. Раввин устало опустился в кресло. Потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные во всю длину двора". А в сборнике 1925 года вторая фраза оказывается объединенной с третьей: "Венчание кончилось. Раввин опустился в кресло, потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные во всю длину двора". Теперь, казалось бы, нужно было вычеркнуть местоимение "он" и тем самым "замкнуть" фразу на одно подлежащее "раввин". Но Бабель не сделал этого, поскольку в таком случае убыстрился бы ритм, и читателю могло показаться, что раввин, едва опустившись в кресло, тотчас поднялся из него и вышел из комнаты. Короткий рассказ вообще более "чувствителен" к ритму, нежели, к примеру, роман, потому Бабель и использовал его в качестве одного из инструментов для реализации творческого замысла. А инструментов, как известно, чем больше, тем лучше. Бывали, правда, мастера, которые одним только топором ухитрялись сработать шедевр, но ведь и выражение "топорная работа" тоже бытует. Объединяя две фразы, Бабель опускает указание на то, что после совершения обряда венчания раввин опустился в кресло устало. Действительно, это мало что говорит читателю, который ничего не знает о самом раввине - молодой он или старый, крепкий или немощный. Впоследствии, уже после выхода сборника, Бабель снимает точку между первыми двумя фразами, объединяя их в одну, которая начисто лишена "мозаичности", плавно, легко и свободно вводит читателя в атмосферу рассказа: "Венчание кончилось, раввин опустился в кресло, потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные во всю длину двора"

Лучшие дня

Похоже, по крайней мере, в русском переводе, начинается и четвертая глава написанного за одиннадцать лет до рождения Бабеля романа Мопассана "Жизнь", повествующая о бракосочетании главной героини Жанны и Жюльена: "Венчание кончилось. Все перешли в ризницу, где было почти пусто". Конечно, Бабель мог подсознательно и в общих чертах использовать завязку одной из глав читанного-перечитанного им романа - подобные случаи в писательской практике известны - тем более, что слова "венчание кончилось" позволяли избежать многих ненужных подробностей и привязать начало рассказа к конкретному моменту. Впрочем, это не более, чем предположение. Но в любом случае говорить о прямом заимствовании не приходится хотя бы потому, что Бабель упорно, долго и тщательно отделывал первую фразу рассказа, доведя ее до удовлетворившей его степени совершенства. А Мопассану он всю свою творческую жизнь неукоснительно следовал в другом.

В 1908-11 годах в Санкт-Петербурге выходило полное собрание сочинений Мопассана. И юноша, родившийся и выросший в городе, который не зря именовали "маленьким Парижем", приобщенный к французской культуре мосье Вадоном, поначалу, что называется, проглотил все пятнадцать томов классика. А потом он все возвращался и возвращался к его пронизанным солнцем новеллам и романам, "населенным" не бесплотными фигурами или движущимися силуэтами, но самыми что ни на есть живыми людьми со всеми их радостями и горестями, проблемами и заботами, добродетелями и пороками, благородством и коварством, страстями и утехами: "Пышка", "Заведение Телье", "Жизнь", "Мадмуазель Фифи", "Милый друг", "Монт Ориоль"... А роман "Пьер и Жан" и вовсе имел для Бабеля знаковое значение, поскольку в авторском предисловии к нему Мопассан предельно точно, сжато и ясно приоткрыл секрет своей работы со словом: "Какова бы ни была вещь, о которой вы заговорили, имеется только одно существительное, чтобы назвать ее, только один глагол, чтобы обозначить ее действие, и только одно прилагательное, чтобы ее определить. И нужно искать до тех пор, пока не будут найдены это существительное, этот глагол и это прилагательное, и не следует удовлетворяться приблизительным, никогда не следует прибегать к подделкам, даже удачным, к языковым фокусам, чтобы избежать трудностей". Воспринятые как непреложные и не сулившие легкой жизни назидания покорившего вершину славы Мопассана могли отвадить рано начавшего подумывать о литературном труде молодого Бабеля от его намерений. Но они же были способны вселить надежду, так как если мастер утверждает, что нужно искать, значит, можно найти. И он возвел для себя слова Мопассана в постулат, искал, вроде бы, находил, вычеркивал, снова искал. Нужно было так ценить, уважать и доверять слову, чтобы, зачастую, не имея гроша в кармане, лишнего листа бумаги и, как он писал, "самого паршивенького стола", в ответ на требование редактора представить давно обещанный и оплаченный рассказ полушутя, но категорично заявить: "Вы можете сечь меня розгами в 4 часа дня на Мясницкой улице (одна из центральных улиц Москвы - А.Р.) - я не сдам рукописи ранее того дня, когда сочту, что она готова". А иногда он мог только обезоруживающе улыбнуться и дружелюбно поинтересоваться: "Как говорят у нас в Одессе, или вы хотите мне плохо?"

Не стоит пытаться проверить алгеброй гармонию рассказа "Король", но элементарная математика свидетельствует о том, что, начиная с 1921 года, Бабель внес в него больше двухсот правок. Равным образом не будем их всех перечислять и подавно характеризовать. Уподобимся археологам, которые полностью не раскапывают древнее городище или поселение, оставляя какую-то их часть будущим исследователям, вооруженным новыми знаниями, подходами, методами и методиками. Но есть еще несколько примеров, которые жаль оставлять без внимания.

Не рассказывая, а показывая читателю двор, где вот-вот должно было вспыхнуть свадебное гулянье, Бабель сперва написал, что "перекрытые тяжелыми бархатными скатертями столы вились по двору, как змеи, которым на брюхо наложили заплаты всех цветов, и они пели густыми голосами - эти полосы оранжевого и красного бархата". Только уже во втором варианте рассказа Бабель не указывает, что скатерти тяжелые, поскольку этим, в частности, качеством бархат и отличается от других тканей. На столах теперь не "бархатные скатерти", а просто "бархат", так как словом "перекрытые" определено и его назначение и месторасположение, "полосы из оранжевого и красного бархата" заменены "заплатами", каковыми скатерти и названы в первой половине фразы. В результате такой правки "перекрытые бархатом столы вились по двору, как змеи, которым на брюхо наложили заплаты всех цветов, и пели густыми голосами - заплаты из оранжевого и красного бархата". Из этой фразы уже не только ничего нельзя выбросить, но ничего не нужно добавить, а поющий густыми голосами оранжевый и красный бархат - неожиданная метафора сродни цветомузыке, которая рождалась прекрасной "Поэмой огня" Скрябина и откочевала в эстрадные шоу, бары и дискотеки. А "за кадром" высвечивается наивный молдаванский форс, сообразно чему праздничные столы застелены бархатом вместо до хруста накрахмаленных белых скатертей, таких привычных на семейных застольях, в ресторанах, в кафе Фанкони на Екатерининской улице и в харчевне на Греческой площади, которая симпатично называлась когда-то "Белая скатерка". Разноцветная же бархатная роскошь на свадьбе Двойры Крик была, по-видимому, специально по сему случаю закуплена, потому что для столов, которые "высовывали свой хвост за ворота на Госпитальную улицу", никаких хозяйских скатертей, если они даже имеются, не хватит, собирать же их по соседям Король ни в жизнь не разрешил бы. Правда, во время бурной и буйной трапезы на драгоценные скатерти непременно что-нибудь да прольется, просыплется или их прожгут цигарками захмелевшие гости, только стоит ли волноваться, когда платит Эйхбаум?

За праздничным столом он сидел, как написал Бабель, "на втором месте" по праву человека принявшего на себя свадебные расходы - от закупки изысканных яств до платы музыкантам, далее, как говорится, везде. На первом же месте сидели жених с невестой, но это была чисто застольная градация. По сути, первым человеком на свадьбе был Беня. И не последними там пребывали его друзья, которых Бабель по первому разу разодел, что называется, в пух и прах: "Аристократы Молдаванки - они были затянуты в малиновые бархатные жилеты, их стальные плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых плебейских ногах с косточками, втиснутых в замшевые башмаки, хотела лопнуть кожа цвета голубой стали".

Но в таком виде эта фраза выдержала лишь первое издание, а потом по ней, как по канве, началась работа: сомнения, вопросы, оценки, поиски, находки, разочарования, замены... Стоит ли упоминать о стальных плечах, когда, подаваясь в налетчики, молдаванские парни, понятное дело, не проходили отборочное медицинское освидетельствование и в их среде дерзость, к примеру, ценилась не меньше "накачанных" мышц? Так ли уж обязательно называть ноги плебейскими из-за разросшихся косточек на ступнях, которые есть следствие подагры, а она вовсе не делает различия между плебеями и аристократами? Можно ли считать точным сравнение цветов мягчайшей кожи и твердейшей стали и не заменить ли ее того же цвета небесной лазурью, которую все видели, но никто не щупал? А в башмаках из голубой замши не более ли пристало красоваться придворным короля Франции, нежели налетчикам на свадьбе Короля Молдаванки? Должна ли "хотеть лопнуть" кожа или лучше написать, что она просто "лопается", и всем будет понятно, что мясистые ноги налетчиков щегольства ради втиснуты в тесную обувь, и не суть важно, башмаки это, сапоги или штиблеты? Нужно ли акцентировать внимание на то, что малиновые жилеты были бархатными, если их шили и из сукна, шерсти или какой другой ткани, а бархат как раз чаще всего пускали на гардины, покрывала, портьеры, скатерти... Кстати, когда я однажды спросил об этом старого одесского портного Крамарова с Картамышевской улицы, он посмотрел на меня, как смотрит специалист на дилетанта: "Вы еще не знаете, сколько мне лет? Так через один месяц и еще шесть дней это будет сто два года, точно, как по циферблату, - он постучал ногтем по лежащим на тумбочке старинным часам с массивной цепью, - но чтоб мне никогда уже не стало сто три, если я когда-нибудь работал бархатную жилетку". Бабель и сам перестал "работать" бархатные жилеты и замшевые башмаки для налетчиков, не грешивших изысканностью вкуса: "Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури". По сравнению с первой редакцией эта фраза стала короче, но фигуры налетчиков четче рисуются за свадебным столом в первую очередь из-за того, что каждое существительное теперь определено лишь единственным прилагательным, а одно и вовсе осталось само по себе безо всякого, впрочем, для него ущерба. Подобное, в частности, произошло и с рассказом в целом, из которого при многочисленных поэтапных правках Бабель безжалостно выбросил никак не меньше четверти всех прилагательных.

А о том, для чего, каким образом и с каким трудом все это делается, как достигается совершенство рассказа, Бабель, вроде бы, рассказывал Паустовскому еще в их общую бытность в Одессе: "Когда я в первый раз записываю какой-нибудь рассказ, то рукопись у меня выглядит отвратительно, просто ужасно! Это - собрание нескольких более или менее удачных кусков, связанных между собой скучнейшими служебными связями, так называемыми "мостами", своего рода грязными веревками... Но тут-то и начинается работа. Здесь ее исток. Я проверяю фразу за фразой, и не однажды, а по несколько раз... Нужен острый глаз, потому что язык ловко прячет свой мусор, повторения, синонимы, просто бессмыслицы и все время как будто старается нас перехитрить. Когда эта работа окончена, я переписываю текст на машинке (так виднее текст). Потом я даю ей два-три дня полежать - если у меня хватит на это терпения - и снова проверяю фразу за фразой, слово за словом. И обязательно нахожу еще какое-то количество пропущенной лебеды и крапивы. Так, каждый раз наново переписывая текст, я работаю до тех пор, пока при самой зверской придирчивости не могу уже увидеть в рукописи ни одной крупинки грязи. Но это еще не все... Когда мусор выброшен, я проверяю свежесть и точность всех образов, сравнений, метафор. Если нет точного сравнения, то лучше не брать никакого. Пусть существительное живет само в своей простоте... Все эти варианты - прополка, вытягивание рассказа в одну нитку. И вот получается, что между первым и последним вариантами такая же разница, как между просаленной оберточной бумагой и "Первой весной" Ботичелли... А главное, - сказал Бабель, - заключается в том, чтобы во время этой каторжной работы не умертвить текст. Иначе вся работа пойдет насмарку, превратится черт знает во что! Тут нужно ходить, как по канату. Да, так вот..."

В откровениях Бабеля можно уловить интонации Паустовского и это не удивительно. По словам автора повести "Время больших ожиданий", разговор этот случился в конце "веселого и печального" лета 1921 года на благословенной 9-й станции Большого Фонтана после того, как Бабель, якобы, показал ему толстенную, страниц на двести, рукопись, содержащую все двадцать два варианта рассказа "Любка Казак". Но рассказ о мадам Любке впервые появился лишь осенью 1924 года в московском журнале "Красная новь" и, будь он готов, по крайней мере в первом варианте, летом 1921-го, Бабель, наверное, не преминул бы отдать его в "Моряк" или "Известия". И дело не только в этом. Судя по напечатанному тогда же рассказу "Король", который напоминал скорее черновик, нежели законченное произведение, не очень похоже, чтобы Бабель к тому времени уже определил для себя столь четкие принципы работы над словом. А если и определил, то, будучи не самым открытым во всем, что касалось собственного творчества, вряд ли бы стал так прямодушно делиться ими, тем более, что никогда не считал и не вел себя как мэтр или ментор. А если бы, паче чаяния, и поделился, то трудно представить, что даже относившийся к нему с величайшим пиететом Паустовский без малого сорок лет, как говорят в Одессе, держал в голове все сказанное Бабелем со всеми нюансами и специфичными подробностями. Или ему не нужно было ничего запоминать? В обоснование такого дерзкого предположения можно вспомнить, что, задумав "Время больших ожиданий", Паустовский приехал в Одессу, где засел в научной библиотеке имени Горького, которую помнил еще, как "Публичку". И изучал он там обветшалую подшивку "Моряка" 1921 года, дабы воскресить в памяти и, сообразно романтичному настрою повести, потом запечатлеть на ее страницах тогдашний заголовок газеты, ее бумагу, верстку, шрифты и, главное, тех, кто печатал там статьи, морскую хронику, очерки, стихи, фельетоны, рассказы. Одним из персонажей своей книги Паустовский изначально намеревался сделать Бабеля и, прочитав в сотом номере газеты уже позабытую им первую редакцию "Короля", подивился ее разительным отличиям от хорошо знакомого канонического текста, скрупулезно проанализировал их и потом талантливо "сконструировал" блистательный монолог автора о писательском труде. И это вполне правомерно, поскольку Паустовский вовсе не собирался превращать повесть в хронологически выверенный перечень одесских событий начала 1920-х, но, насколько это было позволительно в конце 1950-х, стремился передать сам дух эпохи и создать образы некоторых населявших ее людей. А, может быть, все было иначе...

Но за написанный доброжелательным пером первый в художественной литературе образ Бабеля, которым автор навлек на себя неожиданные, обидные и даже оскорбительные претензии редакции журнала "Новый мир", мы должны быть только благодарны Константину Паустовскому. Равным образом самого низкого нашего поклона заслуживают те, кто, презрев опасность такого деяния, сберегли письма Бабеля. Теперь, после исчезновения его архива и ухода из жизни современников, они обрели особую ценность хотя бы потому, что в них остался живой голос писателя, его мысли, надежды, дерзания, терзания и признания вроде того, о чем написал Изе Лившицу: "Единственное тщеславие, которое у меня есть, - это написать как можно меньше ненужных слов".

Действительно, Бабель без устали распознавал и без жалости отбрасывал такие слова, наращивал, как он называл, "внутренние мускулы" рассказов, стремился приблизить их к "великим традициям литературы", коими считал "скульптурность, простоту и изобразительность искусства". Скульптор отсекает от глыбы мрамора ненужные куски, высвобождая доселе скрытую в ней фигуру и один неверный удар молотка по инструменту, как одно ненужное слово, может испортить все. А что касается скорости этой работы, то она зависит от творческой индивидуальности мастера. Когда-то одна возвратившаяся из Италии одесситка восхищалась тамошним скульптором: "Это же надо только подумать, как он за полчаса сделал мне бюст руки!" Бабель работал медленно, но делал "бюст души", высвобождая из глыбы повседневности потаенную романтику Молдаванки. Скульптор сначала довольно грубо намечает обобщенные очертания фигуры, а уже потом более тонким инструментом прорабатывает и отделывает детали, но промежуточные результаты этой работы уходят с осколками, крошкой и мраморной пылью. Зримые же, вернее, чтимые следы поэтапной реализации замысла писателя могут остаться в его черновых рукописях и, как утверждал известный литературовед и текстолог Борис Томашевский, "для науки важны все редакции и все стадии творчества".

Рукопись рассказа "Король" не сохранилась, но оставшиеся на страницах книг и периодических изданий пять авторских редакций его текста дают счастливую возможность чуть ли ни "от первого мгновенья до последнего" проследить работу Бабеля над текстом, который, помимо чисто качественных изменений, в финале оказался сокращенным процентов на десять. А создается впечатление, что он стал значительно короче, потому что читатель в своем восприятии рассказа теперь уже не убавляет скорость на крутых поворотах сюжета, не пробирается сквозь частокол прилагательных, не спотыкается о неточные сравнения, не отвлекается на созерцание ненужных подробностей. И афоризмы, пролетающие, как столбы за вагонным окном, только подчеркивают стремительность движения: "Если не стрелять в воздух, то можно убить человека", "Глупая старость жалка не менее, чем трусливая юность", "Подкладка тяжелого кошелька сшита из слез", "Страсть владычествует над миром". Продолжая эту "железнодорожную аналогию", нужно вспомнить, что читатель рассказа "Король" потом поимел непрошеную, рассчитанную разве что на больших оригиналов, возможность пересесть с курьерского или, как сейчас говорят, скорого поезда на так называемый рабочий, который никуда особенно не спешит и имеет обыкновение останавливаться на каждом Богом забытом полустанке или облюбованной дачниками платформе.

В 1926 году Бабель написал и вскоре напечатал сценарий "Беня Крик", который критики тотчас обозвали киноповестью и даже кинороманом, что, впрочем, не добавило достоинств ни ему, ни поставленному по нему одноименному фильму. Первая часть сценария представляла собой "переведенный" на язык тогда еще немого кинематографа дополненный вариант рассказа "Король" и законы жанра, помноженные на "правила игры", принятые в тогдашнем "важнейшем из искусств", сделали свое дело. Стоит ли сетовать на то, что великолепные реплики и диалоги персонажей оказались разорванными на узенькие ленточки титров, когда в одночасье испарилось само колдовство рассказа, выветрилась его афористичность, романтика, мудрость, восходящая к мифу, и лаконизм, отдающий многозначительностью. По изначальным словам Бабеля, в истории Бени Крика "все дело в налете", а тут этот эпизод начисто исчез, запропастился куда-то и сам Эйхбаум, а "поселившийся" в сюжете жалкий стукач нашептывает приставу дату свадьбы сестры Короля, как будто о сем эпохальном событии загодя не судачила вся Молдаванка. И шестидесятилетняя Манька с Пересыпи уже не выражает свой неуемный восторг пронзительным свистом, Беня не советует отцу бросить "этих глупостей", Двойра Крик не плотоядно смотрит на новоиспеченного мужа, а попросту тащит его в двуспальную кровать, и молодой порученец тети Ханы больше не имеет сказать Королю свои извечные пару слов.

Тетя Хана, как известно, обитала на Костецкой, и одесситам эта конкретная адресная привязка говорит больше, нежели какая-нибудь пространная характеристика. В другом же положении, если не сказать в неведении, оказываются читатели иногородние и, в особенности, иностранные. Кстати, во французском переводе рассказа молодой человек объявляет Королю, что его послала "тетя Хана с улицы Костецкой". Только в Одессе так не говорят и не говорили, потому всем с младых ногтей известно, что Костецкая - это не площадь, слобода или дачная местность, но улица на Молдаванке. А по-французски нельзя сказать "тетя Хана с Костецкой" - такова специфика языка, который по словам свободно говорившего и писавшего на нем Бабеля, "отточен до предельной степени совершенства и тем осложняет работу писателей". Затруднения и, зачастую, непреодолимые препятствия возникают и при переводе таких специфичных, рожденных Одессой и, как писал Бабель, "ее ярким собственноручно сделанным словом" выражений, оборотов и конструкций, как "Беня знает за облаву", "вас ждет такое, что это не слыхано", "что с этого будет?", "мине нарушают праздник" и других. Но самую большую трудность создает, конечно, мастерство автора рассказа, требующее если не адекватного, то хотя бы сравнимого с ним уровня переводчика.

Тем не менее, удачно или не очень, ближе к оригиналу или к подстрочнику, но рассказы Бабеля переводят и печатают, периодически повторяя это по прошествии лет и появлению новых, охочих до такого нелегкого дела людей. И Госпитальную, Балковскую, Дальницкую, Костецкую, Прохоровскую - легендарные улицы Молдаванки, "пересекающие" рассказы Бабеля, с его слов сегодня знают читатели в Англии, Германии, Израиле, Италии, Испании, США, Турции, Франции., где-то еще... Но только одесситы имеют возможность прикоснуться к истокам, заглянуть во дворы на Косвенной и Госпитальной, в которых отгремели когда-то свадьбы, чей отзвук остался в рассказе Бабеля, пройти по "первородным" адресам Ришельевской, Приморского бульвара, Красного переулка, где "Король" был написан, подготовлен к печати и впервые оттиснут типографскими литерами. И только одесситы имеют полное право и посчитали своей обязанностью возвести в ранг знаменательной даты 80-летие первой публикации "Короля", положившей начало "Одесским рассказам". И только одесситы отметили это единственно достойным литературного юбилея образом...

Если, не называя фамилий, произнести "Боря" или "Саша", то это ровным счетом ничего никому не скажет, потому что граждан с такими благозвучными именами в Одессе - как песка на Ланжероне. Но если сказать "Боречка", то все, кому не безразлична судьба нашего города, сразу уразумеют, что речь идет о Борисе Литваке, создателе и директоре детского реабилитационного Центра на Пушкинской улице, добром ангеле этого, как его называют, "Дома с ангелом". А те, кто имеет прикосновение к культурной жизни Одессы и следят за книжными новинками, услышав "Боря и Саша", тотчас поймут, что имеются в виду Борис Эйдельман и Александр Таубеншлак, соответственно директор и главный редактор издательства "Оптимум", которых известный филолог, профессор Марк Соколянский неизменно величает "оптимистами". И впрямь, нужно быть таковыми, чтобы на свой кошт, страх и риск издать в наше непростое время сборник Бабеля, притом, совсем немалым тиражом.

Сия идея родилась в занимаемом издательством подвале, подернутая голубым сигаретным дымом и сдобренная красным бессарабским вином, а потом обернулась книгой, в которой переплелись судьбы, принципы, совпадения. Случайно так оказалось, но символично, что издательство находится на расстоянии всего полутора кварталов от того дома на Дворянской улице, где по воле отца Бабель брал уроки скрипичной игры у самого маэстро Столярского. Но совершенно не случайно, что филологи Боря и Саша, которые, конечно, нашли бы слова и время, чтобы накатать предисловие страниц на пять, а то и на все десять, ограничились несколькими вступительными фразами, справедливо полагая, что в данном случае "лучшим предисловием есть вынесенное на обложку имя автора". Можно было включить в сборник самые разные произведения Бабеля, только издатели - коренные земляки автора посчитали нужным впервые собрать под одной обложкой все, написанное им о родном городе, и посвятить книгу юбилею рассказа "Король". Можно было, наконец, безо всяких хлопот тиснуть ее в Одессе, но она, к сожалению, не получилась бы такой, каковой хотелось. И пришлось издателям несколько раз мотаться в Симферополь, где тамошние мастера сумели сработать книгу, ладную, как ломоть доброго хлеба и теплую, как ласковая рука женщины. И помещена там, в частности, чудесная литография известного художника Ильи Шенкера, который уже много лет пребывает далеко от Одессы. А в его мастерской теперь трудится неотделимый от Одессы, как и Одесса от него, Геннадий Гармидер, работы которого на темы бабелевских рассказов тоже вошли в книгу. Напротив же мастерской Гармидера, в подвале на Белинской улице угол Лермонтовского переулка, жил когда-то Эдуард Багрицкий и его карандашный рисунок, изображающий могучего биндюжника Менделя Крика с неизменными кнутом и рюмкой водки, предваряет в книге пьесу "Закат". А своеобразным "приглашением к книге" изображен на обложке смачный "красный арбуз с черными косточками, с косыми косточками, как глаза лукавых китаянок" - работа Танечки Поповиченко, чьи предки испокон веку обитали на Пересыпи, которая, по словам Бабеля, лучше всяких тропиков. И совершеннейшую прелесть придает этой книге обращенные к читателю полные светлой грусти и тихой радости слова родственницы Бабеля Татьяны Калмыковой, доселе живущей на благословенной Молдаванке, совсем недалеко от давно разрушившегося "семейного гнезда"...

Думаю, Бабель был бы доволен этой книгой. Касаемо же опуса о "Короле", то он мог бы вызвать лукавую и ироничную улыбку автора, поскольку рассказ-то занимает всего несколько страничек, а мне пришлось написать о нем.., впрочем, читатель сам знает, сколько пришлось написать, если, конечно, у него хватило интереса и терпения осилить его до конца.

И. Э. Бабель талантливо описал жизнь одесских обитателей начала XX века. Героями его рассказом становятся преимущественно простые евреи из низших слоев общества. Многих из них нужда заставляет заниматься неблаговидными с точки зрения законодательства поступками Поэтому у автора так много налетчиков, бандитов, мошенников. Каждый живет своей жизнью. Только горе способно собрать всех вместе. Тогда мы видим, что помимо бандитов на улице живут и старосты, и члены общества приказчиков евреев, и доктора медицины, и куриные торговки, и почетные молочницы. Общество довольно разношерстное и колоритное. Несмотря на различность занятий, все обитатели улицы связаны друг с другом незаметной нитью. Именно поэтому возможны мгновенные и удивительные превращения из неудачливого маклера вдруг получается превосходный управляющий, из беспутного молодого человека - коль преступной группировки, из обычного приказчика при жизни - символ всего трудового народа после «го смерти. Даже еврейские нищие на еврейских свадьбах преображаются и могут претендовать на глоток ямайского рома или «маслянистую мадеру», а также на сигары с плантаций Пирпонта Моргана и апельсины из окрестностей Иерусалима.
Так, в своих «Одесских рассказах» автор повествует о жизни королей преступного мира, налетчиков. Главному герою Бене Королю не легко. С одной стороны, он должен выдержать натиск стороны правоохранительных органов, полиции, с другой стороны, он должен постоянно доказывать свою компетентность в плане главаря, своим же. Бабель рассуждает о молниеносном восхождении Бени Крика на вершину власти: «Вот Фром Грач. Сталь его поступков - разве не выдержит она в сравнении с силой Короля? Вот Колька Паковский. Бешенство этого содержало в себе все, что нужно для того, чтобы властвовать... Но почему же один Беня Крик взошел на вершину веревочной лестницы, а все остальные повисли внизу, на шатких ступенях?» Наверное, все дело тут в бесшабашной смелости, не знающем преград натиске и даже озорстве, характерном для Короля. Люди живут в определенной атмосфере удальства. Здесь не принято лить слезы. Если тебе что-то надо - протяни руку и возьми это. Главные герои беззастенчивы и свободолюбивы. Они не боятся обратить на себя внимание окружающих. Внешний вид действующих лиц говорит сам за себя: в моде оранжевые костюмы, малиновые жилеты, рыжие пиджаки, кремовые штаны, малиновые штиблеты или башмаки цвета небесной лазури. Несмотря на вполне взрослые игры, герои - рассказов Бабеля в какой-то мере остаются детьми. Возможно, именно отсюда и любовь к яркой одежде и всевозможным побрякушкам, и детская непосредственность, и даже жестокие шутки. Так, к примеру, когда известный богач, владелец многочисленных лавок, Тартаковский, не желая платить, убегает от налетчиков, покушающихся на его жизнь и собственность уже в девятый раз, он встречает похоронную процессию. Та с певчими движется по Софийской. Ужаса богача не было предела, когда он узнает, что это хоронят его, Тартаковского. По-детски прозорливыми и емкими являются и прозвища, которыми наделяют налетчики друг друга: Беня - Король, Тартаковский - Полтора жида, Любка - Казак, Иван - Пятирубель. Жители одесских кварталов так же щедры, как и предприимчивы. К примеру. На свадьбе сестры Бени Короля гости «показали, чего стоит голубая кровь и неугасающее еще молдаванское рыцарство..., небрежным движением руки кидали они на серебряные подносы золотые монеты, перстни, коралловые нити». Бабель превосходно передает особенности разговора одесситов, еврейскую народную мудрость, которая формируется путем долгих наблюдений за окружающей действительностью, за деятельностью простого народа, его горестями и радостью. Среди налетчиков не принято раздавать почести по старшинству, поскольку «глупая старость жалка не менее, чем трусливая юность». Здесь действует своеобразный неписаный закон, согласно которому человек оценивается по его достоинствам, по его умению успешно выживать в этом мире. Богатство не играет решающей роли, поскольку каждый знает, что «подкладка тяжелого кошелька сшита из слез». Автор передает неповторимый одесский колорит, юмор и через разговор своих героев. Так, примеру, посыльный не может просто передать сообщение, он «имеет сказать пару слов». Любая информация сопровождается присказкой, интересным разговорным оборотом: «каждая девушка имеет свой интерес в жизни, и только одна я живу как ночной сторож при чужом складе». Многие фразы из рассказов Бабеля становятся «летучими»: «перестанем размазывать кашу по чистому столу»; «тот берег, к которому я прибьюсь, будет в выигрыше», «Маня, вы не на работе, хладнокровней, Маня» и др.
В своих рассказах Бабель не только исторически правдиво показывает жизнь одесских налетчиков, но и доказывает обреченность людей преступного мира. Смерть постоянно сопровождает главных героев. Несмотря на внешнее бахвальство и бесстрашие, одесские налетчики понимают, что их жизнь каждый день подвергается серьезной опасности. Даже Беня Король не застрахован от неприятностей.

Все люди нашего круга - маклеры, лавочники, служащие в банках и пароходных конторах - учили детей музыке. Отцы наши, не видя себе ходу, придумали лотерею. Они устроили ее на костях маленьких людей. Одесса была охвачена этим безумием больше других городов. И правда - в течение десятилетий наш город поставлял вундеркиндов на концертные эстрады мира. Из Одессы вышли Миша Эльман, Цимбалист, Габрилович, у нас начинал Яша Хейфец.

Когда мальчику исполнялось четыре или пять лет - мать вела крохотное, хилое это существо к господину Загурскому. Загурский содержал фабрику вундеркиндов, фабрику еврейских карликов в кружевных воротничках и лаковых туфельках. Он выискивал их в молдаванских трущобах, в зловонных дворах Старого базара. Загурский давал первое направление, потом дети отправлялись к профессору Ауэру в Петербург. В душах этих заморышей с синими раздутыми головами жила могучая гармония. Они стали прославленными виртуозами. И вот - отец мой решил угнаться за ними. Хоть я и вышел из возраста вундеркиндов - мне шел четырнадцатый год, но по росту и хилости меня можно было сбыть за восьмилетнего. На это была вся надежда.

Меня отвели к Загурскому. Из уважения к деду он согласился брать по рублю за урок - дешевая плата. Дед мой Лейви-Ицхок был посмешище города и украшение его. Он расхаживал по улицам в цилиндре и в опорках и разрешал сомнения в самых темных делах. Его спрашивали, что такое гобелен, отчего якобинцы предали Робеспьера, как готовится искусственный шелк, что такое кесарево сечение. Мой дед мог ответить на эти вопросы. Из уважения к учености его и безумию Загурский брал с нас по рублю за урок. Да и возился он со мною, боясь деда, потому что возиться было не с чем. Звуки ползли с моей скрипки, как железные опилки. Меня самого эти звуки резали по сердцу, но отец не отставал. Дома только и было разговора о Мише Эльмане, самим царем освобожденном от военной службы. Цимбалист, по сведениям моего отца, представлялся английскому королю и играл в Букингэмском дворце; родители Габриловича купили два дома в Петербурге. Вундеркинды принесли своим родителям богатство. Мой отец примирился бы с бедностью, но слава была нужна ему.

Не может быть, - нашептывали люди, обедавшие за его счет, - не может быть, чтобы внук такого деда…

У меня же в мыслях было другое. Проигрывая скрипичные упражнения, я ставил на пюпитре книги Тургенева или Дюма, - и, пиликая, пожирал страницу за страницей. Днем я рассказывал небылицы соседским мальчишкам, ночью переносил их на бумагу, Сочинительство было наследственное занятие в нашем роду. Лейви-Ицхок, тронувшийся к старости, всю жизнь писал повесть под названием «Человек без головы». Я пошел в него.

Нагруженный футляром и нотами, я три раза в неделю тащился на улицу Витте, бывшую Дворянскую, к Загурскому. Там, вдоль стен, дожидаясь очереди, сидели еврейки, истерически воспламененные. Они прижимали к слабым своим коленям скрипки, превосходившие размерами тех, кому предстояло играть в Букингэмском дворце.

Дверь в святилище открывалась. Из кабинета Загурского, шатаясь, выходили головастые, веснушчатые дети с тонкими шеями, как стебли цветов, и припадочным румянцем на щеках. Дверь захлопывалась, поглотив следующего карлика. За стеной, надрываясь, пел, дирижировал учитель с бантом, в рыжих кудрях, с жидкими ногами. Управитель чудовищной лотереи - он населял Молдаванку и черные тупики Старого рынка призраками пиччикато и кантилены. Этот распев доводил потом до дьявольского блеска старый профессор Ауэр.

В этой секте мне нечего было делать. Такой же карлик, как и они, я в голосе предков различал другое внушение.

Трудно мне дался первый шаг. Однажды я вышел из дому, навьюченный футляром, скрипкой, нотами и двенадцатью рублями денег - платой за месяц ученья. Я шел по Нежинской улице, мне бы повернуть на Дворянскую, чтобы попасть к Загурскому, вместо этого я поднялся вверх по Тираспольской и очутился в порту. Положенные мне три часа пролетели в Практической гавани. Так началось освобождение. Приемная Загурского больше не увидела меня. Дела поважнее заняли все мои помыслы. С однокашником моим Немановым мы повадились на пароход «Кенсингтон» к старому одному матросу по имени мистер Троттибэрн. Неманов был на год моложе меня, он с восьми лет занимался самой замысловатой торговлей в мире. Он был гений в торговых делах и исполнил все, что обещал. Теперь он миллионер в Нью-Йорке, директор General Motors Co, компании столь же могущественной, как и Форд. Неманов таскал меня с собой потому, что я повиновался ему молча. Он покупал у мистера Троттибэрна трубки, провозимые контрабандой. Эти трубки точил в Линкольне брат старого матроса.

Джентльмены, - говорил нам мистер Троттибэрн, - помяните мое слово, детей надо делать собственноручно… Курить фабричную трубку - это то же, что вставлять себе в рот клистир… Знаете ли вы, кто такое был Бенвенуто Челлини?.. Это был мастер. Мой брат в Линкольне мог бы рассказать вам о нем. Мой брат никому не мешает жить. Он только убежден в том, что детей надо делать своими руками, а не чужими… Мы не можем не согласиться с ним, джентльмены…

Неманов продавал трубки Троттибэрна директорам банка, иностранным консулам, богатым грекам. Он наживал на них сто на сто.

Трубки линкольнского мастера дышали поэзией. В каждую из них была уложена мысль, капля вечности. В их мундштуке светился желтый глазок, футляры были выложены атласом. Я старался представить себе, как живет в старой Англии Мэтью Троттибэрн, последний мастер трубок, противящийся ходу вещей.

Мы не можем не согласиться с тем, джентльмены, что детей надо делать собственноручно…

Тяжелые волны у дамбы отдаляли меня все больше от нашего дома, пропахшего луком и еврейской судьбой. С Практической гавани я перекочевал за волнорез. Там на клочке песчаной отмели обитали мальчишки с Приморской улицы. С утра до ночи они не натягивали на себя штанов, ныряли под шаланды, воровали на обед кокосы и дожидались той поры, когда из Херсона и Каменки потянутся дубки с арбузами и эти арбузы можно будет раскалывать о портовые причалы.

Мечтой моей сделалось уменье плавать. Стыдно было сознаться бронзовым этим мальчишкам в том, что, родившись в Одессе, я до десяти лет не видел моря, а в четырнадцать не умел плавать.

Как поздно пришлось мне учиться нужным вещам! В детстве, пригвожденный к Гемаре, я вел жизнь мудреца, выросши - стал лазать по деревьям.

Уменье плавать оказалось недостижимым. Водобоязнь всех предков испанских раввинов и франкфуртских менял - тянула меня ко дну. Вода меня не держала. Исполосованный, налитый соленой водой, я возвращался на берег - к скрипке и нотам. Я привязан был к орудиям моего преступления и таскал их с собой. Борьба раввинов с морем продолжалась до тех пор, пока надо мной не сжалился водяной бог тех мест - корректор «Одесских новостей» Ефим Никитич Смолич. В атлетической груди этого человека жила жалость к еврейским мальчикам. Он верховодил толпами рахитичных заморышей. Никитич собирал их в клоповниках на Молдаванке, вел их к морю, зарывал в песок, делал с ними гимнастику, нырял с ними, обучал песням и, прожариваясь в прямых лучах солнца, рассказывал истории о рыбаках и животных. Взрослым Никитич объяснял, что он натурфилософ. Еврейские дети от историй Никитича помирали со смеху, они визжали и ластились, как щенята. Солнце окропляло их ползучими веснушками, веснушками цвета ящерицы.

За единоборством моим с волнами старик следил молча сбоку. Увидев, что надежды нет и что плавать мне не научиться, - он включил меня в число постояльцев своего сердца. Оно было все тут с нами - его веселое сердце, никуда не заносилось, не жадничало и не тревожилось… С медными своими плечами, с головой состарившегося гладиатора, с бронзовыми, чуть кривыми ногами, - он лежал среди нас за волнорезом, как властелин этих арбузных, керосиновых вод. Я полюбил этого человека так, как только может полюбить атлета мальчик, хворающий истерией и головными болями. Я не отходил от него и пытался услуживать.

Он сказал мне:

Ты не суетись… Ты укрепи свои нервы. Плаванье придет само собой… Как это так - вода тебя не держит… С чего бы ей не держать тебя?

Видя, как я тянусь, - Никитич для меня одного из всех своих учеников сделал исключение, позвал к себе в гости на чистый просторный чердак в циновках, показал своих собак, ежа, черепаху и голубей. В обмен на эти богатства я принес ему написанную мною накануне трагедию.

Я так и знал, что ты пописываешь, - сказал Никитич, - у тебя и взгляд такой… Ты все больше никуда не смотришь…

Он прочитал мои писания, подергал плечом, провел рукой по крутым седым завиткам, прошелся по чердаку.

Надо думать, - произнес он врастяжку, замолкая после каждого слова, что в тебе есть искра божия…

Мы вышли на улицу. Старик остановился, с силой постучал палкой о тротуар и уставился на меня.

Чего тебе не хватает?.. Молодость не беда, с годами пройдет… Тебе не хватает чувства природы.

Он показал мне палкой на дерево с красноватым стволом и низкой кроной.

Это что за дерево?

Я не знал.

Что растет на этом кусте?

Я и этого не знал. Мы шли с ним сквериком Александровского проспекта. Старик тыкал палкой во все деревья, он схватывал меня за плечо, когда пролетала птица, и заставлял слушать отдельные голоса.

Какая это птица поет?

Я ничего не мог ответить. Названия деревьев и птиц, деление их на роды, куда летят птицы, с какой стороны восходит солнце, когда бывает сильнее роса - все это было мне неизвестно.

И ты осмеливаешься писать?.. Человек, не живущий в природе, как живет в ней камень или животное, не напишет во всю свою жизнь двух стоящих строк… Твои пейзажи похожи на описание декораций. Черт меня побери, - о чем думали четырнадцать лет твои родители?..

О чем они думали?.. О протестованных векселях, об особняках Миши Эльмана… Я не сказал об этом Никитичу, я смолчал.

Дома - за обедом - я не прикоснулся к пище. Она не проходила в горло.

«Чувство природы, - думал я. - Бог мой, почему это не пришло мне в голову… Где взять человека, который растолковал бы мне птичьи голоса и названия деревьев?.. Что известно мне о них? Я мог бы распознать сирень, и то когда она цветет. Сирень и акацию, Дерибасовская и Греческая улицы обсажены акациями…»

За обедом отец рассказал новую историю о Яше Хейфеце. Не доходя до Робина, он встретил Мендельсона, Яшиного дядьку. Мальчик, оказывается, получает восемьсот рублей за выход. Посчитайте - сколько это выходит при пятнадцати концертах в месяц.

Я сосчитал - получилось двенадцать тысяч в месяц. Делая умножение и оставляя четыре в уме, я взглянул в окно. По цементному дворику, в тихонько отдуваемой крылатке, с рыжими колечками, выбивающимися из-под мягкой шляпы, опираясь на трость, шествовал господин Загурский, мой учитель музыки. Нельзя сказать, что он хватился слишком рано. Прошло уже больше трех месяцев с тех пор, как скрипка моя опустилась на песок у волнореза…

Загурский подходил к парадной двери. Я кинулся к черному ходу - его накануне заколотили от воров. Тогда я заперся в уборной. Через полчаса возле моей двери собралась вся семья. Женщины плакали. Бобка терлась жирным плечом о дверь и закатывалась в рыданиях. Отец молчал. Заговорил он так тихо и раздельно, как не говорил никогда в жизни.

Я офицер, - сказал мой отец, - у меня есть имение. Я езжу на охоту. Мужики платят мне аренду. Моего сына я отдал в кадетский корпус. Мне нечего заботиться о моем сыне…

Он замолк. Женщины сопели. Потом страшный удар обрушился в дверь уборной, отец бился об нее всем телом, он налетал с разбегу.

Я офицер, - вопил он, - я езжу на охоту… Я убью его… Конец…

Крючок соскочил с двери, там была еще задвижка, она держалась на одном гвозде. Женщины катались по полу, они хватали отца за ноги; обезумев, он вырывался. На шум подоспела старуха - мать отца.

Дитя мое, - сказала она ему по-еврейски, - наше горе велико. Оно не имеет краев. Только крови недоставало в нашем доме. Я не хочу видеть кровь в нашем доме…

Отец застонал. Я услышал удалявшиеся его шаги. Задвижка висела на последнем гвозде.

В моей крепости я досидел до ночи. Когда все улеглись, тетя Бобка увела меня к бабушке. Дорога нам была дальняя. Лунный свет оцепенел на неведомых кустах, на деревьях без названия… Невидимая птица издала свист и угасла, может быть, заснула… Что это за птица? Как зовут ее? Бывает ли роса по вечерам?.. Где расположено созвездие Большой Медведицы? С какой стороны восходит солнце?..

Мы шли по Почтовой улице. Бобка крепко держала меня за руку, чтобы я не убежал. Она была права. Я думал о побеге.

Едва кончилось венчание и стали готовиться к свадебному ужину, как к молдаванскому налётчику Бене Крику по прозвищу Король подходит незнакомый молодой человек и сообщает, что приехал новый пристав и на Беню готовится облава. Король отвечает, что ему известно и про пристава, и про облаву, которая начнётся завтра. Она будет сегодня, говорит молодой человек. Новость эту Беня воспринимает как личное оскорбление. У него праздник, он выдаёт замуж свою сорокалетнюю сестру Двойру, а шпики собираются испортить ему торжество! Молодой человек говорит, что шпики боялись, но новый пристав сказал, что там, где есть император, не может быть короля и что самолюбие ему дороже. Молодой человек уходит, и с ним уходят трое из Бениных друзей, которые через час возвращаются.

Свадьба сестры короля налётчиков - большой праздник. Длинные столы ломятся от яств и нездешних вин, доставленных контрабандистами. Оркестр играет туш. Лева Кацап разбивает бутылку водки о голову своей возлюбленной, Моня Артиллерист стреляет в воздух. Но апогей наступает тогда, когда начинают одаривать молодых. Затянутые в малиновые жилеты, в рыжих пиджаках, аристократы Молдаванки небрежным движением руки кидают на серебряные подносы золотые монеты, перстни, коралловые нити.

В самый разгар пира тревога охватывает гостей, неожиданно ощутивших запах гари, края неба начинают розоветь, а где-то выстреливает в вышину узкий, как шпага, язык пламени. Внезапно появляется тот неизвестный молодой человек и, хихикая, сообщает, что горит полицейский участок. Он рассказывает, что из участка вышли сорок полицейских, но стоило им удалиться на пятнадцать шагов, как участок загорелся. Беня запрещает гостям идти смотреть пожар, однако сам с двумя товарищами все-таки отправляется туда. Вокруг участка суетятся городовые, выбрасывая из окон сундучки, под шумок разбегаются арестованные. Пожарные ничего не могут сделать, потому что в соседнем кране не оказалось воды. Проходя мимо пристава, Беня отдаёт ему по-военному честь и выражает своё сочувствие.

Как это делалось в Одессе

О налётчике Бене Крике в Одессе ходят легенды. Старик Арье-Лейб, сидящий на кладбищенской стене, рассказывает одну из таких историй. Ещё в самом начале своей криминальной карьеры Бенчик подошёл к одноглазому биндюжнику и налётчику Фроиму Грачу и попросился к нему. На вопрос, кто он и откуда, Беня предлагает попробовать его. Налётчики на своём совете решают попробовать Беню на Тартаковском, который вместил в себя столько дерзости и денег, сколько ни один еврей. При этом собравшиеся краснеют, потому что на «полтора жида», как называют Тартаковского на Молдаванке, уже было совершено девять налётов. Его дважды выкрадывали для выкупа и однажды хоронили с певчими. Десятый налёт считался уже грубым поступком, и потому Беня вышел, хлопнув дверью.

Беня пишет Тартаковскому письмо, в котором просит его положить деньги под бочку с дождевой водой. В ответном послании Тартаковский объясняет, что сидит со своей пшеницей без прибыли и потому взять с него нечего. На следующий день Беня является к нему с четырьмя товарищами в масках и с револьверами. В присутствии перепуганного приказчика Мугинштейна, холостого сына тёти Песи, налётчики грабят кассу. В это время в контору вламывается опоздавший на дело пьяный, как водовоз, еврей Савка Буцис. Он бестолково размахивает руками и случайным выстрелом из револьвера смертельно ранит приказчика Мугинштейна. По приказу Бени налётчики разбегаются из конторы, а Савке Буцису он клянётся, что тот будет лежать рядом со своей жертвой. Через час после того как Мугинштеина доставляют в больницу, Беня является туда, вызывает старшего врача и сиделку и, представившись, выражает желание, чтобы больной Иосиф Мугинштейн выздоровел. Тем не менее раненый ночью умирает. Тогда Тартаковский поднимает шум на всю Одессу. «Где начинается полиция, - вопит он, - и где кончается Беня?» Беня на красном автомобиле подъезжает к домику Мугинштейна, где на полу в отчаянии бьётся тётя Песя, и требует от сидящего здесь же «полтора жида» для неё единовременного пособия в десять тысяч и пенсии до смерти. После перебранки они сходятся на пяти тысячах наличными и пятидесяти рублях ежемесячно.

Похороны Мугинштейна Беня Крик, которого тогда ещё не звали Королём, устраивает по первому разряду. Таких пышных похорон Одесса ещё не видела. Шестьдесят певчих идут перед траурной процессией, на белых лошадях качаются чёрные плюмажи. После начала панихиды подъезжает красный автомобиль, из него вылезают четыре налётчика во главе с Беней и подносят венок из невиданных роз, потом принимают на плечи гроб и несут его. Над могилой Беня произносит речь, а в заключение просит всех проводить к могиле покойного Савелия Буциса. Поражённые присутствующие послушно следуют за ним. Кантора он заставляет пропеть над Савкой полную панихиду. После её окончания все в ужасе бросаются бежать. Тогда же сидящий на кладбищенской стене шепелявый Мойсейка произносит впервые слово «король».

Отец

История женитьбы Бени Крика такова. К молдаванскому биндюжнику и налётчику Фроиму Грачу приезжает его дочь Бася, женщина исполинского роста, с громадными боками и щеками кирпичного цвета. После смерти жены, умершей от родов, Фроим отдал новорождённую тёще, которая живёт в Тульчине, и с тех пор двадцать лет не видел дочери. Ее неожиданное появление смущает и озадачивает его. Дочь сразу берётся за благоустройство дома папаши. Крупную и фигуристую Басю не обходят своим вниманием молодые люди с Молдаванки вроде сына бакалейщика Соломончика Каплуна и сына контрабандиста Мони Артиллериста. Бася, простая провинциальная девушка, мечтает о любви и замужестве. Это замечает старый еврей Голубчик, занимающийся сватовством, и делится своим наблюдением с Фроимом Грачем, который отмахивается от проницательного Голубчика и оказывается не прав.

С того дня как Бася увидела Каплуна, она все вечера проводит за воротами. Она сидит на лавочке и шьёт себе приданое. Рядом с ней сидят беременные женщины, ожидающие своих мужей, а перед её глазами проходит обильная жизнь Молдаванки - «жизнь, набитая сосущими младенцами, сохнущим тряпьём и брачными ночами, полными пригородного шику и солдатской неутомимости». Тогда же Басе становится известно, что дочь ломового извозчика не может рассчитывать на достойную партию, и она перестаёт называть отца отцом, а зовёт его не иначе как «рыжий вор».

Так продолжается до тех пор, пока Бася не сшила себе шесть ночных рубашек и шесть пар панталон с кружевными оборками. Тогда она заплакала и сквозь слезы сказала одноглазому Фроиму Грачу: «Каждая девушка имеет свой интерес в жизни, и только одна я живу как ночной сторож при чужом складе. Или сделайте со мной что-нибудь, папаша, или я делаю конец своей жизни...» Это производит впечатление на Грача: одевшись торжественно, он отправляется к бакалейщику Каплуну. Тот знает, что его сын Соломончик не прочь соединиться с Баськой, но он знает и другое - что его жена мадам Каплун не хочет Фроима Грача, как человек не хочет смерти. В их семье уже несколько поколений были бакалейщиками, и Каплуны не хотят нарушать традиции. Расстроенный, обиженный Грач уходит домой и, ничего не говоря принарядившейся дочери, ложится спать.

Проснувшись, Фроим идёт к хозяйке постоялого двора Любке Казак и просит у неё совета и помощи. Он говорит, что бакалейщики сильно зажирели, а он, Фроим Грач, остался один и ему нет помощи. Любка Казак советует ему обратиться к Бене Крику, который холост и которого Фроим уже пробовал на Тартаковском. Она ведёт старика на второй этаж, где находятся женщины для приезжающих. Она находит Беню Крика у Катюши и сообщает ему все, что знает о Басе и делах одноглазого Грача. «Я подумаю», - отвечает Беня. До поздней ночи Фроим Грач сидит в коридоре возле дверей комнаты, откуда раздаются стоны и смех Катюши, и терпеливо ждёт решения Бени. Наконец Фроим стучится в дверь. Вместе они выходят и договариваются о приданом. Сходятся они и на том, что Беня должен взять с Каплуна, повинного в оскорблении семейной гордости, две тысячи. Так решается судьба высокомерного Каплуна и судьба девушки Баси.

Любка Казак

Дом Любки Шнейвейс, прозванной Любкой Казак, стоит на Молдаванке. В нем помещаются винный погреб, постоялый двор, овсяная лавка и голубятня. В доме, кроме Любки, живут сторож и владелец голубятни Евзель, кухарка и сводница Песя-Миндл и управляющий Цудечкис, с которым связано множество историй. Вот одна из них - о том, как Цудечкис поступил управляющим на постоялый двор Любки. Однажды он смаклеровал некоему помещику молотилку и вечером повёл его отпраздновать покупку к Любке. Наутро обнаружилось, что переночевавший помещик сбежал, не заплатив. Сторож Евзель требует с Цудечкиса деньги, а когда тот отказывается, он до приезда хозяйки запирает его в комнате Любки.

Из окна комнаты Цудечкис наблюдает, как мучается Любкин грудной ребёнок, не приученный к соске и требующий мамашенькиного молока, в то время как мамашенька его, по словам присматривающей за ребёнком Песи-Миндл, «скачет по своим каменоломням, пьёт чай с евреями в трактире „Медведь“, покупает в гавани контрабанду и думает о своём сыне, как о прошлогоднем снеге...». Старик берет на руки плачущего младенца, ходит по комнате и, раскачиваясь как цадик на молитве, поёт нескончаемую песню, пока мальчик не засыпает.

Вечером возвращается из города Любка Казак. Цудечкис ругает её за то, что она стремится все захватить себе, а собственное дитё оставляет без молока. Когда матросы-контрабандисты с корабля «Плутарх», у которых Любка торгует товар, уходят пьяные, она поднимается к себе в комнату, где её встречает упрёками Цудечкис. Он приставляет мелкий гребень к Любкиной груди, к которой тянется ребёнок, и тот, уколовшись, плачет. Старик же подсовывает ему соску и таким образом отучает дитё от материнской груди. Благодарная Любка отпускает Цудечкиса, а через неделю он становится у неё управляющим.

Пересказал

"Смеховое слово" как наиболее актуальная проблема в изучении малой прозы И. Бабеля. Характеристика новеллы "Король". Смерть в художественном мире И. Бабеля как отправная точка балаганной сценки. Анализ главных героев новеллы "Как это делалось в Одессе".

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Одной из наиболее актуальных проблем в изучении малой прозы И.Э. Бабеля можно назвать использование писателем «смехового слова». Понимая под «смеховым словом» категорию поэтики М.М. Бахтина, которая «реализуется в «обрядово-зрелищных формах», «словесносмеховых произведениях», в «формах и жанрах фамильярно-площадной речи» , можно отметить, что «Одесские рассказы» являются более чем продуктивным нарративным полем, где «смеховое слово» проявляется через карнавальные «смеховые образы», которые составляют существенную часть общей поэтики новеллистического цикла.

Заглавный образ первой новеллы цикла «Король» достаточно традиционен для смеховой народной культуры. Король и шут, переодетый в короля, непременные участники любого карнавала, в финале которого происходит развенчание самозванца. В начале рассказа поддельным королем является новый пристав, который представляет государственную власть. Он убежден в том, что «там, где есть государь император, там нет короля», поэтому решает устроить облаву на Беню Крика (Короля воров) во время свадьбы его сестры. В финале рассказа, согласно закону карнавала Беня Крик, настоящий Король Молдаванки, развенчивает своего противника: «Городовые, тряся задами, бегали по задымленным лестницам. Пожарные были исполнены рвения, но в ближайшем кране не оказалось воды. Пристав та самая метла, что чисто метет, стоял на противоположном тротуаре и покусывал усы, лезшие ему в рот» . Очистительный огонь горящего участка выполняет функцию оберега свадебного действа, которое хотел разрушить пристав, за что и был наказан.

Время карнавала это свадебное время. В «Одесских рассказах» свадьба одно из главных событий в жизни Молдаванки. Две свадьбы описаны Бабелем в новелле «Король»: брак Бени с Цилей и сестры Бени Двойры Крик «с щуплым мальчиком, купленным на деньги Эйхбаума» .

Женитьба на Циле, дочери Эйхбаума, сопровождается мотивами изобилия и плодородия: «Новобрачные прожили три месяца в тучной Бессарабии, среди винограда, обильной пищи и любовного пота». Можно согласиться с мнением М.Б. Ямпольского, для которого любовь, поразившая сердце Короля, была новой победой Крика, а не «поражением», о чём с иронией писал Бабель, «его инициацией возмужанием».

Вторая свадьба, организованная Королем, это буффонада. Крик на деньги Эйхбаума покупает жениха для своей сестры Двойры: «сорокалетняя Двойра, изуродованная болезнью, с разросшимся зобом и вылезающими из орбит глазами, сидела на горе подушек рядом с щуплым мальчиком, купленным на деньги Эйхбаума».

Если возрождающая сила свадьбы Бени Крика на Циле передана через тучность Бессарабии, то во второй мы наблюдаем «выпячивание» карнавального мира через разросшийся зоб и вылезающие из орбит глаза Двойры. Если первая свадьба это торжество любви, то вторая ее травестия, а «молодожены» сорокалетняя сестра Крика и «щупленький мальчик» это клоунская пара, которая разыграет свою цирковую репризу в финале рассказа: «Одна только Двойра не собиралась спать. Обеими руками она подталкивала оробевшего мужа к дверям их брачной комнаты и смотрела на него плотоядно, как кошка, которая, держа мышь во рту, легонько пробует ее зубами».

Исследователь М. Б. Ямпольский проводит параллель между «Королем» и новеллой из «Конармии» Бабеля «Пан Аполек». По его предположению, сватовство Крика это пародия на евангельский сюжет: оранжевый костюм Бени и оранжевый кунтуш Христа, мгновенно излеченный удар Эйхбаума, который тут же «поднялся» и второе чудо Христа в Галилее . Литературовед сравнивает Дебору из притчи Аполека с ее карнавальным образом Двойрой. Соответствие устанавливается на основе «симметрической инверсии: «слоновьему качеству мужа Деборы соответствует «мышь» у Двойры, рвоте Деборы смакование Двойрой несчастной мыши, зажатой во рту» .

Ссылаясь на известное высказывание В.Н. Турбина: «И Евангелие карнавал» , нельзя отрицать наличие в цикле Бабеля смеховых аллюзий на «евангельский текст». Несмотря на это, нужно с осторожностью отнестись к сопоставлению образов Бени и Христа, Двойры и Деборы, так как М.Б. Ямпольский проводит параллель между рассказами, опубликованными с разницей в два года («Король», 1921; «Пан Аполек», 1923).

К образу свадьбы Бабель обращается в рассказе «Отец», когда описывает налетчиков, отправляющихся в публичный дом Иоськи Самуэльсона: «Глаза их были выпучены, одна нога отставлена в каждом экипаже сидел один человек с букетом, и кучера, торчавшие на высоких сиденьях, были украшены бантами, как шафера на свадьбах». В эпизоде пародируется и гиперболизируется мотив «свадебного поезда», с помощью которого создается гротескный образ торжествующего, выпячивающегося мира Молдаванки и компенсируется отсутствие описания еще одной свадьбы Баськи Грач и Бени Крика.

Брак дочери Фроима Грача и Короля воров не изображается Бабелем, но, зная, что слово Бени Крик не расходится с делом, можно не сомневаться в том, что свадьба состоялась. Скорее всего, ее описание не укладывалось в художественный мир, созданный Бабелем в «Одесских рассказах». Мужеподобная Баська и красавец Бенчик представляли бы собой комическую пару, сама же свадьба, построенная на денежном договоре Крика и Фроима Грача, выглядела бы буффонно, отчего облик короля заметно поблек в глазах читателей.

Несмотря на отсутствие описания брака по расчету, И.А. Есаулов отмечает, что «в сущности, карнавальность художественного мира Бабеля лишь внешняя, так как за ней скрывается весьма рациональный подход к «владычеству», когда все решают деньги, а не страсть. Отчасти можно согласиться с логикой размышлений исследователя, но материальная подоплека событий не соответствует романтизированному художественному миру Молдаванки, в котором, по словам Бабеля, «владычествует страсть».

Если обратиться к изначальным истокам свадьбы, то сама по себе она восходит к ритуальной трапезе, «производящей» род . Поэтому при анализе свадьбы Двойры Крик особого внимания заслуживают пиршественные образы.

О творящей силе еды и питья М.М. Бахтин писал: «Еда и питье одно из важнейших проявлений жизни гротескного тела. Особенности этого тела его открытость, незавершенность, его взаимодействие с миром. Тело выходит здесь за свои границы» .

В начале рассказа «Король» описывается приготовление к ужину, устроенному в честь свадьбы Двойры: «столы, поставленные во всю длину двора высовывали свой хвост за ворота Перекрытые бархатом столы вились по двору, как змеи, которым на брюхо наложили заплаты всех цветов, и они пели густыми голосами».

Квартиры превращены в кухни, где полыхает «тучное», «пьяное и пухлое пламя» символическое расширение образа очага раздвигает границы пространства художественного текста. Гиперболичность в описании создает ощущение вселенского пира, подтверждением чему становится неявное уподобление вьющихся, «как змеи», столов, которые, не умещаясь во дворе, «высовывали свой хвост за ворота». Традиционный образ крохотной восьмидесятилетней Рейзл, хозяйки свадебной кухни, это одновременно комический контраст между крошечной Рейзл и великанской кухней, в которой она «царит», и символ плодородия (Рейзл горбата, а горб в «смеховой культуре» наделен производительной силой). Плодородие передано через описание пиршественного изобилия: «На этой свадьбе к ужину подали индюков, жареных куриц, гусей, фаршированную рыбу и уху нездешнее вино и апельсины из окрестностей Иерусалима».

Энергия, конденсирующаяся во время свадебного пира, получает выход: еврейские нищие, «насосавшись, как трефные свиньи», ямайского рома, стучат костылями, а налетчики начинают бушевать: «Лева Кацап разбил на голове своей возлюбленной бутылку водки. Моня Артиллерист выстрелил в воздух». Пьянство и побои неотъемлемая часть как свадебного действа, так и карнавально-смеховой культуры в целом.

Если свадьба Бени Крика с Баськой это «карнавальная мистификация», то за «свадебные тумаки» можно принять избиение пьяного мужика Любкой Шнейвейс в новелле «Отец». Она била «сжатым кулаком по лицу, как в бубен, и другой рукой поддерживала мужика, чтобы он не отваливался», после чего «он упал на камни и заснул» . Сцена выглядит комично, благодаря сравнению лица мужика с бубном и авторскому комментарию к действиям бой-бабы. Верх комизма неожиданный финал. Побои, заканчивающиеся сном, или бандитский налет, итог которого пышные похороны, органично вписываются в карнавал Молдаванки.

В новелле «Как это делалось в Одессе» похороны приказчика Мугинштейна, случайно застреленного пьяным налетчиком, становятся праздником, по торжественности не отличающимся от свадьбы: «Таких похорон Одесса еще не видала, а мир не увидит. Городовые в этот день одели нитяные перчатки. Шестьдесят певчих шли впереди процессии. Старосты синагоги торговцев кошерной птицей вели тетю Песю под руки. За старостами шли члены общества приказчиков евреев, а за приказчиками евреями присяжные поверенные, доктора медицины и акушерки фельдшерицы...» .

Смерть в художественном мире Бабеля это отправная точка балаганной сценки, например, богач Тартаковский встречает похоронную процессию, которая хоронит его же, Тартаковского, но в гробу оказывается пулемет, а сама процессия превращается в налетчиков, которые нападают на слободских громил.

Молдаванка приемлет смерть как праздник, как травестию и даже как глумление.

В рассказе «Отец» повествуется об остановке в Одессе российских мусульман, возвращающихся со святых мест. Один из паломников находится при смерти, но отказывается от врачебной помощи, потому что «тот, кто кончается по дороге от Бога Мухаммеда к себе домой, тот считается у них первый счастливец и богач...» Сторож Евзель издевается над больным: «Халваш, закричал Евзель умирающему и захохотал, вот идет доктор лечить тебя...» .

Как предполагает И.А. Есаулов, подобный смех возможен только над «страдающим и умирающим «чужим» , который не является частью народного гротескного тела, в данном случае над иноверцем. В рамках оппозиции «свой чужой» становится понятен смеховой контекст, куда вкраплен эпизод со смертью муллы: пьяницы, валяющиеся «как сломанная мебель» на Любкином дворе, и Беня Крик, развлекающийся с публичной женщиной Катюшей. Подобное соседство, снижая пафос смерти, утверждает бессмертие жизни Молдаванки, которую увидела Баська из Тульчина, с «сосущими младенцами и брачными ночами, полными пригородного шику и солдатской неутомимости» .

Смерть в карнавальной смеховой культуре это еще и оборотная сторона зарождающейся жизни. Давидка из завершающего цикл рассказа «Любка Казак», символизирует плод любви описанных выше свадеб Молдаванки. Генетическую мать Давидки Бабель лишает не только материнских черт (Любка Казак пьет водку стоя, бьет мужика, ругается, носит мужское прозвище), но и способности накормить свое дитя. Когда у Любки кончается молоко, Цудечкис засовывает ей в рот «худой и грязный локоть».

Этот жест Цудечкиса можно рассматривать как некий род фамильярности, которая устанавливается между участниками во время карнавала. Сюда же относятся бранные обращения героев (Любка «арестантка», «бессовестная», «паскудная мать», Цудечкис «мурло», «старый плут»). Оригинальна точка зрения М.Б. Ямпольского, который считал, что «локоть очевидный «мужской» эквивалент груди, но также и бесплодного фаллоса» . Может быть, это связано с тем, что матьДавидки, по определению Цудечкиса, «паскудная» и «жадная», то есть в карнавальном мире она «бесплодна» и не может иметь детей. Тогда становится понятно, почему Бабель вводит сцену отлучения ребенка от материнской груди. Теперь о младенце будет заботиться хлебосольная, любвеобильная Молдаванка, карнавальным законам которой научит Давидку мудрый Цудечкис.

Давидка, Любка Казак, Цудечкис и другие герои «Одесских рассказов» Бабеля плоть от плоти «Молдаванки, щедрой нашей матери» . Пользуясь определением М.М. Бахтина, можно сказать, что Бабель изобразил в цикле «народно-праздничную концепцию рождающегося, кормящегося, растущего и возрождающегося всенародного тела» . Давидка, усыновленный Молдаванкой, в будущем займет место Короля Бени Крика, о чем свидетельствует царственное имя младенца (ср. иудейский царь Давид). Но судьба «нового» Короля сокрыта в историях Цудечкиса, о которых автор собирается рассказать в следующих новеллах. Тем самым Бабель обозначает незавершенность карнавала Молдаванки, перешагнувшего за границы цикла «Одесских рассказов», выплеснувшегося за временные, пространственные и официальные рамки, чтобы обрести бессмертие.

Таким образом, анализ «смехового слова» в «смеховых образах» новеллистики Бабеля позволяет утверждать, что его роль в повествовательной ткани текста значительна.

смеховой слово новелла

Литература

1.Бабель И.Э. Как это делалось в Одессе. М., 2005. С. 111 145.

2.Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса М.,1990.

3.Есаулов И.А. «Одесские рассказы» Исаака Бабеля: логика цикла // Москва. 2004. № 1. С. 204 216.

4.Турбин В.Н. О Бахтине // Турбин В.Н. Незадолго до Водолея: Сборник статей. М., 1994. С. 446 464.

5.Ямпольский М.Б. Структуры зрения и телесность // Жолковский А.К. Бабель/ВаЬе1 /А.К. Жолковский, М.Б. Ямпольский. М., 1994.

Размещено на Allbest.ru

...

Подобные документы

Ведущее место в творчестве Бабеля занимает роман "Конармия". Этот роман не похож на произведения других авторов, описывающих события гражданской войны и революции. Большинство романов состоит из глав, а "Конармия" - из 36 новелл.

сочинение , добавлен 16.02.2006


Политика и идеологическая направленность журнала "Летопись", издававшегося под руководство Максима Горького. Анализ рассказов Исаака Бабеля "Мама, Римма и Алла" и "Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна", опубликованных в журнале, в социальном контексте.

курсовая работа , добавлен 26.10.2016


Бабель и его роман "Конармия". Художественное своеобразие романа. Рождение человека нового типа в огне гражданской войны по произведению Бабеля "Конармия". Вера в необходимость революции и войны, крови и смерти ради будущего.

реферат , добавлен 12.12.2006


Детские годы и образование Исаака Эммануиловича Бабеля. Учеба в Киевском институте финансов и предпринимательства. Знакомство с Максимом Горьким. Работа в Наркомпросе и в продовольственных экспедициях. Обвинение в шпионаже, арест и смерть писателя.

презентация , добавлен 14.05.2013


Формирование и характерные особенности жанра новеллы в русской литературе. Исследование преломления классических и модернистских художественных систем в новеллистике М. Булгакова 20-х годов ХХ века: физиологический очерк, реалистический гротеск, поэтика.

дипломная работа , добавлен 09.12.2011


Отражение событий революции и Гражданской войны в русской литературе, военное творчество поэтов и прозаиков. Изучение жизни и творчества И.Э. Бабеля, анализ сборника новелл "Конармия". Тема коллективизации в романе М.А. Шолохова "Поднятая целина".

реферат , добавлен 23.06.2010


Знакомство с творческой деятельностью Эдгара По, общая характеристика новелл "Падение дома Ашеров" и "Убийство на улице Морг". Рассмотрение особенностей выявления жанрового своеобразия новеллы как литературного жанра на материале творчества Эдгара По.

курсовая работа , добавлен 19.12.2014


Изучение трагедии творческой личности в романе Дж. Лондона "Мартин Иден". Рассмотрение особенностей литературного стиля Ги де Мопассана в создании психологического портрета при помощи художественной детализации. Критический анализ новеллы "Папа Симона".

контрольная работа , добавлен 07.04.2010


Новеллы и драмы в творчестве Клейста. Правда и мистификация в комедии "Разбитый кувшин". Сотрясённый мир в новеллистике Г. Клейста "Маркиза д’О", "Землетрясение в Чили", "Обручение на Сан-Доминго". Специфические особенности жанров в творчестве Клейста.

курсовая работа , добавлен 06.06.2010


Особенности творческой индивидуальности М. Веллера, внутренний мир его героев, их психология и поведение. Своеобразие прозы Петрушевской, художественное воплощение образов в рассказах. Сравнительная характеристика образов главных героев в произведениях.