Осип мандельштам родился. Мандельштам Осип Эмильевич – биография и произведения

ГОД МАНДЕЛЬШТАМА

Осип Мандельштам: рождение и семья 1

РОЖДЕНИЕ

Я рожден в ночь с второго на третье…

О. Мандельштам

День рождения

37-летний скорняк-ремесленник Эмиль Вениаминович Мандельштам и 23-летняя девица Флора Осиповна Вербловская сочетались законным браком 19/31 января 1889 года в российско-курляндском городе Динабурге 2 .

В ночь со среды на четверг - со второго на третье, или, по новому стилю, на 15 января 1891 года, в Варшаве у них родился первенец-сын - Иосиф, будущий поэт Осип Мандельштам.

В Варшаве день выдался непогожим - снежным и ветреным.

А чем дышала тогда планета? Какими событиями была взволнована?

Из газет этого дня узнаем, например, о недавнем (1 января) разрешении от бремени - сыном Константином - великой княжны Елизаветы Маврикиевны («Ведомости Московской городской полиции»). С этим сверстником судьба сведет поэта уже через год-полтора в Павловске - маршруты их гувернанток и колясок запросто могли пересекаться на аллеях бескрайнего и слегка запущенного парка.

А у русского посла в Берлине дан был в честь Шарлотты Прусской, наследной принцессы Майнингенской, обед. Стол был сервирован на 21 куверт, а главным гостем был сам германский Император Вильгельм II, апостол миролюбия и пламенный борец за всеобщее разоружение (sic!).

А если где еще и торжествовала воинственность, то разве что в Чили - там, говорят, ожидалась революция: конгресс требовал отставки президента Бальмаседы, а правительство стягивало к Вальпараисо войска.

А вот и чисто российские прелести - длиннющий список виновных в нарушении правил регистрации домовладельцев: в основном это попиратели режима черты оседлости, с указанием величины наложенных штрафов.

Интересно, что в Большом в этот вечер давали оперу композитора А. Серова «Юдифь» (из уважения к царице-еврейке режим оседлости на нее не наложили), а в цирке Соломонского (легал или нелегал?) - большое представление дрессировщика Фредерика: 25 кошек, 20 крыс, 20 мышей и 4 канарейки!

А вот суворинское «Новое время» от души порадовало читателей и полным текстом поэмы Пушкина «Руслан и Людмила», и задушевным разговором о еврейском засилье в России: жиды, объяснял Петр Евгеньевич Астафьев, ну абсолютно бесполезны в «духовной экономии народа русскаго».

«Воронежские губернские ведомости» сообщали о визите Наследника Цесаревича в Бомбей, где тот был «встречен торжественно, принял участие в процессии на слонах через весь город, в течение дня посетил магараджу и затем отбыл на тигриную охоту». Он же, «глубоко сочувствуя мысли о сооружении в Москве памятника Н.В. Гоголю, назначил вклад в 1000 рублей из собственных денег».

Бедный младенец великий князь Константин! Несчастный отрок Николай Александрович - Наследник Цесаревич! Первого, вместе с двумя братьями, большевики убьют обухом топора 18 июля 1918 года и сбросят в заброшенную шахту близ Алапаевска. А накануне в Ипатьевском доме в Екатеринбурге расстреляют и бывшего Цесаревича (он же отрекшийся Царь-Император), и нового - отрока Алексея.

…На Осипа Мандельштама ни пуль, ни топоров не тратили. Его жизненный путь - не менее гибельный - оборвется 27 декабря 1938 года и как бы сам по себе…

Год рождения

Итак, Мандельштам родился 15 января 1891 года на самом западном конце огромной Российской империи - в Варшаве, а умер, вернее, погиб - на самом восточном ее краю - под Владивостоком, на полпути до Колымы.

Дата его рождения имеет провиденциальное значение. Тысяча восемьсот девяносто первый год - год депортации евреев из Москвы и Ростова-на-Дону и начала первого массового исхода евреев из России (главным образом в США и Палестину). И сложись судьба Осипа Эмильевича (вернее, его родителей) иначе, и он мог бы угодить в Америку чуть ли не в возрасте пеленашки.

Но отец его был ремесленником (кожевенником, перчаточником) и цеховым купцом (экспортером кож), и это избавляло его, его жену и, до совершеннолетия, сыновей из тисков законодательства об еврейской оседлости. В результате семья хотя и переехала, но не так радикально: из Варшавы в Павловск, а из него - в Санкт-Петербург, столицу империи.

Так и там началась жизнь этого необычайно подвижного применительно и ко времени, и к пространству человека, которому суждено было еще «намотать» десятки тысяч вольных и невольных километров.

Место рождения

Символично, но с самого рождения не только пространство, но и время как бы разрывало Мандельштама на части!

Он, кстати, был не вполне точен, когда писал о рождении в ночь «января, со второго на третье». Он появился на свет именно в ночь с 14-го на 15-е, поскольку в Варшаве, где это произошло, уже действовал григорианский календарь, принятый в большинстве стран, но не в России.

Ту эпоху - 1890-е - Осип Эмильевич обозначил как глухие годы России: их медленное оползанье, их болезненное спокойствие и тихая заводь - последнее убежище умирающего столетия.

Точные метрические записи о рождении поэта, несмотря на все поиски, обнаружены не были. Вероятней всего, они погибли в Варшаве в годы Второй мировой, как и большинство материалов гражданского состояния за 1891 год. Единственный установленный адрес, связанный с семьей Мандельштамов, - это адрес Менделя Мандельштама, торговца, проживавшего в Мурануве, одном из еврейских районов Варшавы, на ул. Налевки (Nalewki), дом 19 3 .

Сын ремесленника и купца первой гильдии, Мандельштам жил с родителями вне черты оседлости и никогда ни в каком местечке не был.

Но гипотетически и местечко могло стать и его судьбой…

Да и помнил ли Мандельштам вообще хоть как-то родной город, который он оставил в годовалом примерно возрасте? Едва ли…

Тем более что там он не задержался - в 1892 году семья переехала в аристократический и дворцовый Павловск. Следующей станцией его детской «урбанистиче­ской карьеры» стал уже сам Санкт-Петербург, торжественный и великолепный.

Но именно в столице Мандельштам со временем и встретился с «местечком» - и всерьез. Произошло это в доме Бориса Синани, в годы первой русской революции, где Иосиф познакомился с одним крайне необычным человеком. В нем - в Семене Акимыче Ан-ском 4 , «родном человеке » в доме Синани, сутулившемся «от избытка еврейства и народничества », - в нем одном «помещалась тысяча местечковых раввинов - по числу преподанных им советов, утешений » и т.д. Блестящий представитель еврейства, он и в Мандельштаме, возможно, всколыхнул уснувшую в нем родовую «местечковую» память.

Имя рождения

Первенец, родившийся в семье перчаточника и купца Эмиля-Хацкеля Мандельштама, был наречен Иосифом - в честь отца матери 5 . Уже этот дед, Овсей (Евсей) Азриэлович Вербловский, по-видимому, знал муки раздвоения между изначальной и русифицированной версиями своего имени, о чем отчетливо говорит отчество матери: Флора Осиповна.

Оба имени сосуществовали рядом, но постепенно «Осип» все больше оттеснял «Иосифа», хотя «Иосиф» время от времени возникал и в более поздние времена, в последний раз, кажется, в 1913 году 6 . Иосифом его устойчиво именовали полиция в своих справках и внутренней переписке, а также администрация Санкт-Петербургского университета.

Дома же его все звали Осей - сразу и уменьшительная, и русифицированная форма: именно так, «Ося», подписаны самые первые из дошедших до нас писем поэта, датированные 1903 годом. Интересно, что его младшие братья получили имена уже однозначно русские - Александр и Евгений.

К 1909 году Ося уже достаточно подрос, чтобы называться отныне - в переписке с коллегами и в периодике - Осипом, а в переписке с инстанциями даже Осипом Эмильевичем (но в переписке с родными - отцом, братьями и женой - Мандель­штам так и остался Осей). Его первая подборка в «Аполлоне» была подписана, как и все его последующие книги, - «О. Мандельштам».

А вот «русифицировать» фамилию, то есть брать себе звучный и, главное, не царапающий ничье ухо псевдоним, Мандельштам не стал. Все его за жизнь псевдонимы, - а это «Фитиль» 1906 года и «О. Колобов» 1924 года, - сугубо разовые и технические. А если надо было уйти в тень, то не для того ли у человека инициалы?

Поразителен сам по себе тот гигантский эмансипационный прыжок, который в считаные годы совершил Осип, он же Иосиф, Мандельштам. У большинства даже на бытовую эмансипацию уходили поколения, а Осип Эмильевич из отцовского немецко-русского безъязычья шагнул в величайшие русские поэты, «кое-что изменившие в строении и составе» всей русской поэзии!

Так что пришлось миру поморщиться и скривиться, но привыкать и привыкнуть к этой «фамилии чертовой»: Ман-дель-штам! 7

СЕМЬЯ

Как крошка мускуса наполнит весь дом, так малейшее влияние юдаизма переполняет целую жизнь.

О. Мандельштам. Шум времени

Что хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна от рождения, - а между тем у нее было что сказать. Надо мной и над многими современниками тяготеет косноязычие рождения. Мы учились не говорить, а лепетать - и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пеной его гребня, мыобрели язык.

О. Мандельштам. Шум времени

У всех людей есть родственники. К моему удивлению, родственники обнаружились и у Мандельштама, который всегда мне казался отдельным человеком, плюс беспомощный и милый брат Шура.

Н. Мандельштам. Вторая книга

Жагоры, родовое древо

У самой границы нынешних Литвы и Латвии, на пути из Риги в Шяуляй, расположились Жагоры - полугород-полуместечко Шавельского уезда Ковенской губернии 8 . Собственно, Жагор было две - Старые и Новые Жагоры, и между ними - живописная речушка Швете. В Старых, по переписи 1897 года, проживало 1629 евреев из 2527 жителей (65%), в Новых - 3814 из 5602 (68%).

Кого только среди выходцев из Жагор не было! И знаменитый ортодоксальный раввин Исраэль Салантер (1810–1883), и еще более знаменитый чаеторговец Зеев Высоцкий (1824–1904), и идишский писатель Янкель Динесзон (1856–1919), и физик-атомщик Исаак Кикоин (1908–1984)!

Одно из множества еврейских местечек - довольно крупное, но ничем особенно не примечательное: каменные дома, ярмарка, размеренный ортодоксальный быт, местечковая замкнутость. Особенности? - не локального, но общеприбалтийского свойства: историческое тяготение ко всему немецкому (в память о своих корнях и в пику всему русскому) и ощутимая предрасположенность к Гаскале (еврейскому Просвещению), что косвенно результировалось и в интересе к реформистскому иудаизму.

В 1858 году в Новожагорской общине, членом которой был и 7-летний тогда Эмиль, имелось порядка двадцати семей с фамилией Мандельштам 9 . Почти все более или менее известные Мандельштамы, если копнуть, - выходцы из Жагор.

Согласно легенде, все Мандельштамы - потомки некоего ювелира и часовщика, в середине XVIII века приглашенного в Курляндию герцогом Эрнстом Иоганном Бироном и осевшего, по-видимому, в Жагорах 10 .

Романтизируя свой род, Осип Мандельштам уповал на то, что его предки - потомки сефардов, в конце XV века бежавших в Голландию и на север Германии из Испании от преследований Изабеллы Кастильской. Правда, типично ашкеназскую фамилию Mandelstamm (или, по-немецки, «Миндальный ствол») пращур, согласно легенде, взял себе только в Курляндии, заменив ею, в ознаменование vita nova, свою прежнюю, древнееврейскую 11 .

В «интересе» к сефардам прочитывалась совершенно иная «генеалогия» - литературная: прочитав в Воронеже в переводе Валентина Парнаха стихи испанских и португальских поэтов - жертв инквизиции, поэт ощутил с ними самое глубокое внутреннее родство.

Современные интернет-технологии позволили продвинуться в исследовании и реальной генеалогии поэта. Так кто же он - этот корневой Мандельштам, этот «праотец», этот, поверим легенде, ювелир-часовщик?

Разные генеалогические сайты указывают в качестве родоначальника на разных людей. Но очень уж похоже, что им является Мендель Мандельштам, родившийся около 1700 года. Ко времени избрания Бирона герцогом Курляндским в 1737 году был он в расцвете сил, так что переезд его вместе с сыновьями Хацкелем (ок. 1730–?) и Гиршем (1732–1820) весьма правдоподобен. Место же их нового жительства выдают места рождения внуков и правнуков Менделя - аккурат Жагоры! Внуки - это дети Хацкеля Иегуда-Лейб (1753–?), Мендель (1762–?) и Тевель (ок. 1765–?) и дети Гирша - Иосиф (1772 - не ранее 1858) и Хацкель (1778–1831).

Веточка, ведущая к Осипу Эмильевичу, протянулась через Иегуду-Лейба Хацкелевича к Зунделю Иегуда-Лейбовичу (1795–?) - прадеду поэта. У последнего было еще двое старших братьев - Хацкель (1773–1854) и Лейзер (1779–?). А вот у Зунделя было больше всего потомства в этой ветви - шестеро: четверо сыновей - Лейб (1816–?), Мендель (1826–?), Беньямин (1831 - не ранее 1909) и Хацкель (1838–1853) и еще две дочери - Лея (1820–?) и Хая (1833–?).

Дедушка поэта - Беньямин Зунделевич Мандельштам - первый в роду, о ком известны его специфические занятия, - и это характерные едва ли не для всей ветви обработка, выделка и сортировка кож плюс торговля ими: «Отец часто говорил о честности деда как о высоком духовном качестве. Для еврея честность - это мудрость и почти святость. Чем дальше по поколеньям этих суровых голубоглазых стариков, тем честнее и суровее. Прадед Вениамин 12 однажды сказал: “Я прекращаю дело и торговлю - мне больше не нужно денег”, ему хватило точь-в-точь по самый день смерти - он не оставил ни одной копейки » (2, 363).

Вместе с бабушкой, Мерэ Абрамовной (1832 - не ранее 1909), они жили в Жагорах, где родились все четверо их сыновей. Двое старших - Эмиль-Хацкель и Лейб, - соответственно, в 1851 и 1854 гг., а двое младших - Гирш (Герман) и Зундель - в 1868-м и 2 февраля 1869 гг.

С дедом же кончается эволюция и начинается революция в жизни этого колена Мандельштамов: прочь из родного местечка! Ни он сам, ни его сыновья, все родившиеся в Жагорах, там уже не остались. Словно бы полуторавековая ледяная глыба, подтаяв по неприметной снаружи трещине, с треском оторвалась от своего материкового основания и, влекомая течениями, покачиваясь, поплыла в океан - мир иной и куда более подвижной, текучей стихии. Произошло это предположительно на стыке 1870-х и 1880-х годов: прощайте, Жагоры, прощайте навсегда!

Итак: Осип Мандельштам и его братья - это седьмое поколение в мандельштамовском роду и первое внежагорское!..

Отец

В конце концов, всякая семья государство...

О. Мандельштам

Эмиль Вениаминович (Эмиль-Хацкель Бениаминович) Мандельштам родился в Новых Жагорах в 1851 году 13 . Детство его и юность легкими не назовешь. Учился в еврейской начальной (религиозной) школе - хедере, но, заинтересовавшись германской литературой и философией, самостоятельно выучил немецкий язык. Его личное германофильство в разы превосходило среднежагорское: любовь и верность своим «немцам» - писателям и философам - он пронес через всю свою жизнь, так что русская гимназия никакого особенного интереса для него не представляла.

В Жагорах он, несомненно, задыхался, так что вырваться из этого полугородка-полуместечка - так или иначе - стало его мечтой. Отсюда и семейная легенда: чуть ли не в 15-летнем возрасте - в видах продолжения образования - он убежал из дома в Берлин.

Но если решимость бежать и даже сам побег еще можно себе вообразить, то жизнь в чужом и столичном городе без денег и без родни - уже нет: местечковому мальчишке это просто не по зубам.

Возможно, все было немного прозаичней, и отец отправил старшего сына на берега Шпрее с тайной надеждой на то, чтобы тот вернулся назад раввином, первым в их роду? Такие случаи были, и нередко, - например, санкт-петербургский раввин Драбкин, который и записывал младших Мандельштамов в свою книгу.

Но почему тогда именно в Берлин? Если даже не местный, жагорский, бейт-мидраш 14 , то почему не мощные и знаменитые, к тому же институционально впервые оформившиеся, ешивы 15 в Вильно, Воложине или Мире? Почему не раввинские институты в Вильно или Житомире?

Может быть, дело в осознанной и потому особо притягательной ауре реформизма? Оставаться в лоне традиции и одновременно соответствовать духу времени? Такой симбиоз вполне мог показаться соблазнительным после застывшей, неизменной и не терпящей дискуссий жизни жагорской общины.

Берлин в еврейском образовании был своего рода Оксфордом - знаком высшего качества, при этом гарантирующим на порядок более широкие знания, в том числе и пласты светской учености. При этом он предоставлял и выбор: для тяготеющих к еврейской ортодоксии (а если и с тягой к реформированию, то к минималистскому) существовал Rabbinerseminar Азриэля Хильдесхаймера (коротко - Раввинская семинария), а для тяготеющих к собственно реформизму - Hochschule für die Wissenschaft des Judentums (Университет еврейских наук) 16 - детище Абрама Гайгера, реформиста, изначально ориентирующееся на уровень немецкого университета и формально открытое для представителей любых течений внутри иудаизма и даже для не-евреев.

Надо сказать, что оба «вуза» открылись почти одновременно - в 1872–1873 гг. Слух об этом облетел еврейский мир быстро, но какое-то время слуху все же требовалось для распространения. Так что вряд ли отправка Эмиля в Берлин состоялась раньше 1875 года. А если так, то ему тогда было не 15, а скорее уж все 25 лет!

Но честолюбивая мечта мандельштамовского деда не сбылась! На свободе, вдалеке от семьи время уходило не на Тору, а на Шиллера, Гете, Гердера и других Dichter und Denker * . Когда это дошло до Жагор, то Берлин пришлось отставить. Блудным сыном - с горящими глазами и пунцовыми от стыда щеками - Эмиль возвратился на круги своя, в лоно мишпухи 17 и семейной профессии.

Между тем и мишпуха не сидела на месте. Пока Эмиль в Берлине грыз то, что он грыз, родители с братьями перебрались в Ригу, где и осели на полтора поколения, покуда старшие сыновья - Лейб, а вместе с ним (или, скорее всего, за ним) и Эмиль - не покинут и Ригу.

Несостоявшемуся раввину, как и несостоявшемуся философу, пришлось признать поражение и, отставив амбиции и мечты, выучиться самому близкому и земному - ремеслу перчаточника и сортировщика кож. Но его собственные традиционность и консерватизм оказались уже основательно размытыми Берлином, Гаскалой и наивно-классическим еврейским желанием избавить детей от всех бед и трудностей, выпавших на родительскую долю. Поэтому он заранее и с пониманием относился к тому, что его дети выберут какие-то иные дороги и пройдут по ним. Но гнетущий стыд блудного сына, возвратившегося без «золотого руна», точнее, ожог от собственного фиаско, зарубцовываясь, как бы переносился на еще не рожденных детей - особенно на старшего, прорезаясь в них непонятными им самим моторностью и зудом новизны.

Ремесленником же Эмиль-Хацкель оказался крайне способным и удачливым. В 1878 году он был «командирован» в Санкт-Петербург в приказчики у Охтенского I гильдии купца Шлезингера сроком на один год (по 20 апреля 1879 года включительно) для изучения кожевенного дела 18 . Роста он был не богатырского - 2 аршина и 3 вершка (что соответствует 157 сантиметрам), с темно-русыми волосами и карими глазами, рот и нос - умеренные, подбородок средний; особых примет не имел. Предъявив свой паспорт новожагорца для регистрации еще 19 апреля, разрешение на проживание от градоначальника он получил лишь 9 октября 1878 года.

Непорядок, конечно, зато и восвояси к 20 апреля 1879 года приказчик Мандельштам не заторопился. Одно место в «Шуме времени», - а именно рассказ отца о «конспиративной молочной лавке на Караванной, откуда подводили мину под Александра» (2, 361), - заставляет предполагать, что задержался он самое меньшее до цареубийства (а оно случилось 1 марта 1881 года), если не дольше. Но при новом царе сами порядки по отношению к евреям почти не изменились, а вот соблюдение их резко устрожилось.

Так что в 1881 или 1882 году Эмиль Вениаминович вернулся в Ригу, а оттуда вскоре переместился в Динабург (Двинск). Именно в этом городе 19 января 1889 года состоялось его бракосочетание. В пригласительном билете на свадьбу, написанном от имени родителей молодых, можно было прочесть: «Покорнейше просим Вас пожаловать на бракосочетание детей наших Флоры Осиповны Вербловской с Эмилием Вениаминовичем Мандельштамом, имеющее быть в Динабурге 19 сего Января в 1 час дня ». Эмилю Вениаминовичу Мандельштаму было тогда 37 лет, а его невесте, Флоре Осиповне Вербловской, - 23 года 19 .

Сохранилась большая, за восемьдесят пять лет пожелтевшая бумага - аттестат, выданный 27 февраля 1891 года Динабургской ремесленной управой, подтверждающий факт «присвоения звания» мастера перчаточного дела «с присовокуплением вспомогательного ремесла сортировщика кож», выданный «по указу Его Императорского Величества». В подтверждение этого Эмиль Вениаминович приобрел специальный именной штемпель для маркировки кож.

Согласно примечанию к аттестату, «каждый ремесленник обязан на основании 370, 468, 469 ст<атей> Уст<ава> ремесл<енного> и промыш<ленного> изд<ания> 1887 г. при переходе своем в другое место жительства, т. е. в город или местечко, заявить Ремесленной Управе для получения увольнительного свидетельства на выезд ». Этим Эмиль Вениаминович явно пренебрег, если вспомнить время и место рождения его первенца.

Уже в 1890 году, если не в 1889-м, молодые сменили берега Даугавы (Западной Двины) на берега Вислы и оказались в Варшаве, где уже закрепился средний брат Лейб. Здесь, как следует из свидетельства, выданного 2/14 января (sic!) 1891 года, родился их первенец - Осип, любимец и гордость родителей. В свои молодые годы отец, по рассказам Осипа, был вполне общительным, рассказывал о своей юности, о родителях, братьях. Детям он хотел дать все, о чем мечтал и чего лишен был сам, в первую очередь - университетский диплом, этот еврейский пропуск в самостоятельную и культурную жизнь в большом городе, лучше всего в столичном.

Что ж, заложить основу жизни детей, дать им образование и поставить на ноги было в его власти, но ровно настолько, насколько успешным будет его скорняцко-купеческое дело. И тогда вчерашний романтический философ обернулся энтузиа­стом-трудоголиком, ставшим настоящим кормильцем: «Все силы и время отца поглощала работа. А с возрастом - вероятно, из-за ненормального режима дня и питания - отец стал часто болеть. Его одолевали мигрени, боли в желудке. Придя домой, он закрывался в кабинете и весь вечер лежал. В доме говорили вполголоса, все реже слышался смех, еще реже музыка » (ЕЭМ, 123).

В результате Эмиль Вениаминович попал в классическую отцовскую западню: обожая детей, не щадя себя ради их благополучия, он со временем практически устранился от их воспитания и от радостей семейной жизни. Он не ходил с ними в театр или на прогулки, он даже почти не разговаривал с ними, а если и разговаривал, то не переставал пребывать в какой-то своей угрюмости. Сыновья, в свою очередь, в штыки принимали его педагогические и душеспасительные инициативы, такие как изучение древнееврейского языка и посещение синагоги. Старшие от подобной размолвки страдали мало, - уже один их возраст придавал им иммунитет в этом отношении. А вот младшему, Жене, отцовского внимания недоставало.

То обстоятельство, что, начиная с февраля 1891 года, отец поэта имел аттестат мастера-ремесленника и звание купца I гильдии, фиксировалось в книгах гильдий, содержавших сведения об адресе, уплате налогов и о членах семьи. О принадлежности к определенной гильдии выдавалось свидетельство. Подразумевалось, что у купца I гильдии за душой как минимум 50-тысячный капитал. Этот статус давал ему право не только на розничную и внутреннюю, но и на оптовую и внеш­нюю торговлю.

Но главной привилегией в пакете пряников, которую давала евреям эта самая «первая гильдия», было правожительство , то есть право безусловного повсеместного проживания, в том числе вне черты оседлости. Однако были и еще рогатки: согласно Высочайше утвержденному 16 марта 1859 года мнению Государственного Совета, воспользоваться этим правом и приписаться в купечество I гильдии вне черты можно было не ранее чем через пять лет. Если переселившийся еврей-купец переставал платить гильдии, то он должен был вернуться в черту. Право безусловного жительства, вне зависимости от уплаты гильдейских сборов, наступало после десяти лет легального проживания за чертой. Впрочем, аттестат мастера-перчаточника и сортировщика кож делал это ограничение для Эмиля Вениаминовича неважным: как признанный ремесленник, он мог переселяться за черту хоть в 1891 году 20 .

Но в любом случае право это не было наследным, так что детям предстояло решать ту же самую задачу заново: сыновьям - до наступления совершеннолетия, каковым тогда считалось достижение 21 года, а дочерям - выходом замуж за людей с правожительством. (У Осипа, таким образом, критическим был бы уже январь 1912 года, в конце которого ему было бы самое время упаковать свои вещи и перебираться в Жагоры.)

Об Эмиле Вениаминовиче мы знаем, что официально он закрепился в Петербурге в 1896 году (может быть, даже в 1895 году). А в 1892 году, еще до рождения второго сына, Александра 21 , семья покинула Варшаву и переехала в Павловск 22 .

С точки зрения закона, нахождение в Павловске требовало точно такого же статуса, что и в Петербурге. Но казенного раввина в Павловске не было, так что, когда Шура родился, запись об этом делали в ведомстве петербургского казенного раввина.

В 1898 году появился на свет и третий сын - Евгений 23 , первый «чистый» петербуржец в семье. Семья в это время снимала квартиру в старом петербургском доме на Офицерской улице 24 , над цветочным магазином Эйлерса.

Совсем рядом, на углу Офицерской и Торговой (и в двух шагах от Мариинского театра!), располагалась столичная хоральная синагога. «Синагога была не гигант­ской, но и не маленькой, модерновой архитектуры и большого впечатления не производила: куполообразная крыша, массивная, широко распахнутая входная дверь… » 25

С нею у всех мальчиков (особенно у старших) было связано переживание, по-своему связанное и с музыкой. В строгом религиозном ритуале большое место занимали песнопения, да и канторами в синагогу приглашали только самых лучших оперных певцов 26 . Молитва тем самым превращалась в концерт (ЕЭМ, 125).

Женя, как, впрочем, и мать ходили туда исключительно для проформы, чтобы сделать приятное отцу. А старшие манкировали, как только могли. Конформист­ская пошлость молебнов за здоровье императорской фамилии - той самой, что заставляла общину совершать эту пошлость, - была непереносима. С другой стороны, когда в жизни Мандельштама наступил один из самых критических моментов - час номинального, но крещения, - она, вынужденная пошлость, послужила ему если не примером, то подспорьем.

Отцу, как в свое время и деду, конечно же, хотелось приобщить к своему делу кого-либо из сыновей. Двое младших даже иногда помогали ему вести деловую переписку - «снимая копии с писем на папиросной бумаге с помощью огромного допотопного пресса, стоявшего в углу кабинета » (ЕЭМ, 122). Осип же и этого не делал никогда!

С нескрываемым отвращением писал он в «Шуме времени» и о «черствой обстановке торговой комнаты » - кабинета отца, и о всепроникающем запахе дубленой кожи: «Сначала я думал, что работа отца заключается в том, что он печатает свои папиросные письма, закручивая пресс копировальной машины. До сих пор мне кажется запахом ярма и труда проникающий всюду запах дубленой кожи, и лапчатые шкурки лайки, раскиданные по полу, и живые, как пальцы, отростки пухлой замши - все это, и мещанский письменный стол с мраморным календариком, плавает в табачном дыму и обкурено кожами » (2, 354–355).

Между тем, работая не покладая рук, отец накопил определенную сумму и задумался о расширении гешефта. Первая мировая, казалось, только задувала в его паруса. 23 ноября 1915 года, приложив чертежи, он подал в Строительное отделение Петроградского губернского правления покорнейшее прошение о разрешении ему открыть крошечный кожевенный заводик на станции Белоостров Финляндской железной дороги (по адресу: Рутгодосский проспект 27 , д. 6).

Белоостров, между прочим, - станция пограничная: западнее была уже не совсем Россия, даже совсем не Россия, а Великокняжество Финляндское.

Шла война, и всякое начинание обязано было иметь патриотический крап или хотя бы флер. В данном случае предлагалось силами 10–15 рабочих изготовлять на заводике - для военных, разумеется, нужд - лайковую кожу для шоферских курток и перчаток. Предполагаемая годовая производительность - около 40 тыс. руб., расход дров - 8 кубосаженей в год, а воды, около 50 ведер в день, с последующей очисткой ее в трех емкостях и сбросом в реку Сестру 28 .

Это не было строительством на голом месте, отнюдь! Речь шла всего лишь об аренде уже существовавшего производства у некоего финского или, скорее, швед­ского партнера по фамилии Нильсон. Человек уже пожилой, был он женат на особе более молодой - «бальзаковского» возраста. Эмиль Вениаминович - бес ему в ребро! - увлекся фру Нильсон, да с такой пылкостью, какую уже не ждешь от 65-летнего мужчины. Каким-то образом это стало известно семье, и взаимная раздражительность, и без того провоцировавшая конфликты и испытывавшая семью на прочность, усилилась еще более.

В декабре 1915 года прошение господина Мандельштама было рассмотрено губернским инженером, после чего были затребованы дополнительные сведения, а на 27 февраля 1916 года был назначен осмотра завода Комиссией под председательством фабричного инспектора 4-го участка И.А. Неудачина. В протокол осмотра были вписаны постановления комиссии: улучшить имеющуюся вентиляцию, исправить стоки для воды, обеспечить бытовые условия рабочих, приобрести домашнюю аптечку, два огнетушителя, две приставные деревянные лестницы. Буде все это выполнено, писал 4 марта старший фабричный инспектор Петроградской губернии М. Семенов, то «к удовлетворению ходатайства Э.В. Мандельштама с моей стороны препятствий не встречается ».

Но 26 апреля все пошло прахом: управляющий отделом промышленности Министерства торговли и промышленности просителю строго отказал! В письме Петроградскому губернатору он сообщал, что ввиду загруженности Петроградского района 29 его превосходительство министр удовлетворить означенное ходатайство затруднилось, о чем просило просителю объявить через полицию под расписку, вернув подлинный проект и поручив полиции блюсти, чтобы названный завод в действие допущен не был. В тот же день Петроградский уездный исправник получил предписание о прекращении действия завода и расчете рабочих, за исключением 6 человек, оставленных для окончания уже начатых выпусков кож, что ожидалось в первых числах июля-месяца.

Но Эмиль Мандельштам не смирился, он ходатайствовал и дальше и… победил! 19 октября управляющий отделом промышленности Министерства торговли и промышленности написал Петроградскому губернатору о том, что его превосходительство министр признал возможным отменить состоявшийся по настоящему делу отказ и предоставил просителю испрашиваемое разрешение. Причины? Во-первых, означенное ходатайство было возбуждено до публикации министра торговли и промышленности о недопущении в Петроградский район во время войны устройства новых и расширения действующих фабрично-заводских предприятий, а, во-вторых, предприятие это небольшого размера, двигателей не имеет, а топлива (дров) требует всего-то 8 куб. саженей в год 30 .

Одержанная победа не произвела фурора и не принесла радости. Соответствующий окончательный протокол был препровожден Эмилю Мандельштаму только 9 января 1917 года, то есть через год с лишним после подачи прошения и полгода спустя после смерти жены 31 . К этому времени руки его совершенно опустились. Ну, а еще через полтора месяца грянула Февральская революция. Временное правительство окончательно разорило Эмиля Вениаминовича: постановлением его от 21 апреля 1917 года вся промышленная кожа конфисковывалась в пользу государства.

После смерти матери отношения между отцом и сыновьями до крайности напряглись. Все мальчики обожали мать и, вероятно, с юношеским максимализмом осуждали отца за фру Нильсон и винили его в преждевременной кончине матери. Младший порвал с отцом и съехал от него, старшие еще некоторое время продолжали жить с бабушкой, Софьей Григорьевной, и отцом на его иждивении.

Весной 1917 года Эмиль Вениаминович окончательно разорился. Когда умерла теща, он ликвидировал последнюю общую квартиру на Каменноостровском, распродал ставшую ненужной мебель, а остатки, включая книжный шкаф, письменный стол и кресло с дугой и рукавицами (с надписью: «Тише едешь - дальше будешь»), перевез в свое последнее съемное жилье на Петроградской стороне, на Большой Спасской.

Тогда-то и у старших братьев началась взрослая жизнь: Ося снял комнату на Песочной, недалеко от Жени, а Шура устроился у друзей.

Женя продолжал сердиться на отца, причем настолько, что даже не пригласил его на свадьбу. Но воздадим младшему должное: именно он, женившийся раньше всех братьев, взял отца в свою семью. Во второй в жизни раз обстоятельства Эмиля Вениаминовича заставляли вернуться его в «лоно семьи» - на этот раз семьи Евгения, о которой еще будет сказано.

Но даже еще не родившийся тогда внучек, Юрка, позднее вспоминал, что дед так и не нашел правильного тона в общении с детьми. Весь день он пропадал в своей комнате или уходил по своим стариковским делам куда-то, появлялся к обеду и всегда просил налить ему «супу погорячее, с самого донышка » 32 .

Жертва не социалистической, а буржуазной революции, Эмиль Вениаминович все же остался в отрасли, но вынужденно переменил род деятельности: кожевенным сырьем он занимался до самой старости, выступая экспертом или посредником между заготовителями и производителями. Сохранились его «мандаты» и «удостоверения» 1920-х годов, свидетельствующие о его активной работе: в 1922 году - по заготовке конских хаз 33 для нужд Красной Армии, в 1921 (или 1931 - неразборчиво) году - по сортировке сырья на обувной фабрике «Скороход», в 1925 году - в качестве сырьевщика на заводе «Коминтерн» на кожевенной линии.

Тогда же индивидуальная его предприимчивость, подстегиваемая законным желанием иметь самолично заработанные карманные деньги, прорыла себе неожиданное русло. Он стал крупным изготовителем и поставщиком кусок для обуви 34 , пользовавшихся спросом среди чистильщиков всего Васильевского острова. Все бы ничего, но мастерил он свои куски из… твердых переплетов книг, стоявших или лежавших за зеленой тафтой. Заметили это не сразу, так что немало добротных фолиантов серьезно пострадало.

Где-то в середине 1920-х гг. в деде 35 проснулась забитая, но не забытая мечта юности - философия, и он сел за трактат на общебиологическую тему, каковой писал по-немецки: «Фрагменты его немецкой, трудночитаемой рукописи заинтересовали Осипа, и он пытался их расшифровать. Правильно замечание Оси в письме к отцу, что смолоду он не понимал его и относился к отцу чисто потребительски. Не помню, чтобы в те годы брат читал бы отцу свои стихи. Созрев, переживая трудные годы, испытав на себе травлю, провозглашение его “внутренним эмигрантом”, Осип особенно ценил возможность более близкого общения с родными, особенно с отцом. С годами у них находилось все больше общих интересов».

В конце жизни оба - и отец, и сын - испытали ренессанс взаимной теплоты, привязанности, любви и интеллектуального влечения друг к другу. В письме отцу от декабря 1932 года Мандельштам писал: «Я все больше убеждаюсь, что между нами очень много общего именно в интеллектуальном отношении, чего я не понимал, когда был мальчишкой. Это доходит до смешного: я, например, копаюсь сейчас в естественных науках - в биологии, в теории жизни, т. е. повторяю в известном смысле этапы развития своего отца. Кто бы мог это подумать? ». Младший брат писал о старшем: «...Взамен отчужденности и полного отсутствия интереса к духовному миру отца, пришло глубокое, возраставшее с годами желание большей близости ».

«Мечтой Осипа и отца было их объединение. Но его так и не удалось осуществить » (ЕЭМ, 171). Но тут надо сказать, что между братьями постоянно возникали споры на тему, кому содержать отца, с кем и у кого ему жить. Поскольку старшие не слезали с мели, то дед так и прожил до смерти на попечении младшего. Старшие помогали - только деньгами и только тогда, когда таковые у них заводились. Иногда дед выбирался в Москву, останавливаясь то у Шуры в Старосадском, то у Оси - на Якиманке, Полянке или в Нащокинском.

С годами дед стал все чаще замыкаться в себе, впадать в угрюмство и раздражительность, все чаще болел. На фотографиях 1934 года он и его старший сын выглядели не как отец с сыном, а как братья.

11 июля 1938 года - в больничной грязи и в отчаянном одиночестве - 87-летний Эмиль Вениаминович Мандельштам умер от рака. Но простилась с «дедом» одна Надежда Яковлевна: тот радовался снохе и плакал, сетуя и возмущаясь старшим и непочтительным сыном, все не едущим к нему, даже к умирающему!..

Об Осином аресте старику не сказали.

Книжный шкап как геном

Книжный шкап раннего детства - спутник человека на всю жизнь. Расположенье его полок, подбор книг, цвет корешков воспринимаются как цвет, высота, расположенье самой мировой литературы. Да, уж тем книгам, что не стояли в первом книжном шкапу, никогда не протиснуться в мировую литературу, как в мирозданье. Волей-неволей, а в первом книжном шкапу всякая книга классична, и не выкинуть ни одного корешка.

О. Мандельштам

Речь отца и речь матери - не слиянием ли этих двух питается всю долгую жизнь нашязык, не они ли слагают его характер?

О. Мандельштам

В том же табачном дыму плавал и тонул еще один предмет обстановки отцов­ского кабинета: задернутый зеленой тафтой книжный шкап.

Для старшего сына - то ли Joseph’а, то ли Осипа - он стал чуть ли не классической былинной развилкой: направо пойдешь?.. налево?.. или, может быть, справа налево?..

Шкаф был многоязычным: книги и фолианты на древнееврейском, на идише, на немецком и на русском языках. В еврейско-немецко-польско-литовском обиходе семей его родителей русский язык был безоговорочно самым изгойским и маргинальным, отчего он невольно обретал статус острова наибольшей свободы.

Рижские дедушка с бабушкой дотянулись в своем русскоязычии до одного-единственного и вопрошающе произносимого слова: «покушали?». Другая родственница, тетя Иоганна Копелянская, родом откуда-то еще из Прибалтики, говорила по-русски с немецким акцентом и, сидя в кресле и раскладывая пасьянс, делала это примерно так: «Жени-Жени, ты хочешь чай с молока или без молоком?».

Да и сам Эмиль Вениаминович был человеком не русской, а немецкой языковой культуры. По-немецки вел он свои гроссбухи и деловую переписку, по-немецки писал свой философский трактат. Находя в нем признаки «прирожденного мыслителя - смеси талмуда и немецкой философии », Екатерина Лившиц (жена Бена Лившица) аттестует его как «старого еврея, плохо говорящего по-русски » 36 .

Но - плохо говорить по-русски и говорить по-русски с еврейским акцентом - не одно и то же. Сколько раз и мне приходилось слышать великолепную русскую речь, но… с сильнейшим жаргоном! Такой акцент, безусловно, одна из разновидностей той знаменитой мандельштамовской «крошки мускуса»: заговорившему на жаргоне с детства избавиться от него уже не получится.

Поэтому отнесемся с доверием к свидетельству такого ненадежного свидетеля, как Георгий Иванов. Один из очень немногих мандельштамовских знакомцев, кто бывал у него дома, он утверждал 37: никаких следов акцента русский язык Мандельштама-старшего не содержал. Косвенно об этом говорит и фраза матери поэта в одном из писем: «…еврейская дама из Москвы. Как тень за мной - все на жаргоне, сил моих нет! » 38 - по-видимому, дома у Флоры Осиповны такого источника страданий не было. Да о том же свидетельствовал и сам поэт. «В детстве я совсем не слышал жаргона, лишь потом я наслушался этой певучей, всегда удивленной и разочарованной, вопросительной речи с резкими ударениями на полутонах» (2, 361).

Акцент, который чуткое ухо могло уловить у Эмиля Вениаминовича, был даже не немецкий: разве может быть акцент у безъязычия?

«У отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие. Русская речь польского еврея? - Нет. Речь немецкого еврея? - Тоже нет. Может быть, особый курляндский акцент? - Я таких не слышал. Совершенно отвлеченный, придуманный язык, витиеватая и закрученная речь самоучки, где обычные слова переплетаются со старинными философскими терминами Гердера, Лейбница и Спинозы, причудливый синтаксис талмудиста, искусственная, не всегда договоренная фраза - это было все что угодно, но не язык, все равно - по-русски или по-немецки. // По существу, отец переносил меня в совершенно чужой век и отдаленную обстановку, но никак не еврейскую. Если хотите, это был чистейший восемнадцатый или даже семнадцатый век просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге. Религиозные интересы вытравлены совершенно. Просветительная философия претворилась в замысловатый талмудический пантеизм. Где-то поблизости Спиноза разводит в банках своих пауков. Предчувствуется - Руссо и его естественный человек. Все донельзя отвлеченно, замысловато и схематично. Четырнадцатилетний мальчик, которого натаскивали на раввина и запрещали читать светские книги, бежит в Берлин, попадает в высшую талмудическую школу, где собирались такие же упрямые, рассудочные, в глухих местечках метившие в гении юноши: вместо Талмуда читает Шиллера, и, заметьте, читает его как новую книгу; немного продержавшись, он падает из этого странного университета обратно в кипучий мир семидесятых годов, чтобы запомнить конспиративную молочную лавку на Караванной, откуда подводили мину под Александра, и в перчаточной мастерской и на кожевенном заводе проповедует обрюзгшим и удивленным клиентам философские идеалы восемнадцатого века » (2, 360–361).

Совершенно иные сигналы посылала сыновьям Флора Осиповна, отличница из русской гимназии: «Речь матери, ясная и звонкая, без малейшей чужестранной примеси, с несколько расширенными и чрезмерно открытыми гласными, литературная великорусская речь; словарь ее беден и сжат, обороты однообразны, - но это язык, в нем есть что-то коренное и уверенное. Мать любила говорить и радовалась корню и звуку прибедненной интеллигентским обиходом великорусской речи. Не первая ли в роду дорвалась она до чистых и ясных русских звуков?» (2, 361).

Закономерно, что всю переписку и все переговоры на русском языке, в том числе и об учебе сыновей, вела именно мать.

Но вернемся к книжному шкапчику раннего детства.

Мандельштам сравнивает его с геологическим разрезом, чьи пласты отлагались десятилетиями: и, как и в геологии, - чем ниже горизонт, тем он древней!

Что же там, в самом низу?

«Нижнюю полку я помню всегда хаотической: книги не стояли корешок к корешку, а лежали, как руины: рыжие Пятикнижия с оборванными переплетами, русская история евреев, написанная неуклюжим и робким языком говорящего по-русски талмудиста. Это был повергнутый в пыль хаос иудейский » (2, 355).

Туда же вскоре «…упала древнееврейская моя азбука, которой я так и не обучился. В припадке национального раскаянья наняли было ко мне настоящего еврейского учителя. Он пришел со своей Торговой улицы и учил, не снимая шапки, отчего мне было неловко. Грамотная русская речь звучала фальшиво. Еврейская азбука с картинками изображала во всех видах - с кошкой, книжкой, ведром, лейкой одного и того же мальчика в картузе с очень грустным и взрослым лицом. В этом мальчике я не узнавал себя и всем существом восставал на книгу и науку. Одно в этом учителе было поразительно, хотя и звучало неестественно, - чувство еврейской народной гордости. Он говорил об евреях, как француженка о Гюго и Наполеоне. Но я знал, что он прячет свою гордость, когда выходит на улицу, и поэтому ему не верил » (2, 355–356).

Итак, первый горизонт - это Жагоры и хедер, а второй - короткая берлин­ская вольница, отозвавшаяся в шкафу большими закупками в более позднее время - для ума и сердца: «Над иудейскими развалинами начинался книжный строй, то были немцы: Шиллер, Гете, Кернер - и Шекспир по-немецки - старые лейпцигско-тюбингенские издания, кубышки и коротышки в бордовых тисненых переплетах, с мелкой печатью, рассчитанной на юношескую зоркость, с мягкими гравюрами, немного на античный лад: женщины с распущенными волосами заламывают руки, лампа нарисована, как светильник, всадники с высокими лбами, и на виньетках виноградные кисти. Это отец пробивался самоучкой в германский мир из талмудических дебрей » (2, 356).

А вот и третий - самый верхний - пласт этого почвенного среза, самый плодородный его слой, питательнейший перегной - несколько полок русских книг матери!

Поэт называет не всех своих книжных любимцев. На пути к Надсону - их всего шестеро, включая двух иностранцев: Гете и Шиллера. А из своих это Пушкин, Лермонтов, Тургенев и Достоевский.

Вот «…Пушкин в издании Исакова - семьдесят шестого года. Я до сих пор думаю, что это прекрасное издание, оно мне нравится больше академического. В нем нет ничего лишнего: шрифты располагаются стройно, колонки стихов текут свободно, как солдаты летучими батальонами, и ведут их, как полководцы, разумные четкие годы включительно по тридцать седьмой. <…> // Черная песочная ряска за четверть века все любовно впитывала в себя, - духовная затрапезная красота, почти физическая прелесть моего материнского Пушкина так явственно мною ощущается. На нем надпись рыжими чернилами: “Ученице III-го класса за усердие” » (2, 356).

И вот он уже держит в руках - «…ключ эпохи, книгу, раскалившуюся от прикосновений, книгу, которая ни за что не хотела умирать и в узком гробу 90-х годов лежала как живая, книгу, листы которой преждевременно пожелтели, от чтенья ли, от солнца ли дачных скамеек, чья первая страница являет черты юноши с вдохновенным зачесом волос, черты, ставшие иконой? Вглядываясь в лицо вечного юноши - Надсона, я изумляюсь одновременно настоящей огненностью этих черт и совершенной их невыразительностью, почти деревянной простотой. Не такова ли вся книга? Не такова ли эпоха? Пошли его в Ниццу, покажи ему Средиземное море, он все будет петь свой идеал и страдающее поколенье, - разве что прибавит чайку и гребень волны. Не смейтесь над надсоновщиной - это загадка русской культуры и в сущности непонятый ее звук, потому что мы-то не понимаем и не слышим, как понимали и слышали они. Кто он такой - этот деревянный монах с невыразительными чертами вечного юноши, этот вдохновенный истукан учащейся молодежи, именно учащейся молодежи, то есть избранного народа неких столетий, этот пророк гимназических вечеров? <.. > Сюда шел тот, кто хотел разделить судьбу поколенья вплоть до гибели, - высокомерные оставались в стороне с Тютчевым и Фетом. В сущности, вся большая русская литература отвернулась от этого чахоточного поколенья с его идеалом и Ваалом » (2, 357–358).

А в двадцатом веке явление Надсона уже не повторится: неоромантическая революционная поросль поделится между Маяковским (волнующие темы) и Есениным (трогательный стиль), а «высокомерные» останутся с Пастернаком и самим Мандельштамом.

Но, вступившись за оригинального Надсона, Мандельштам не пощадил его двойника от литературоведения - родственника своего Семена Афанасьевича Венгерова, который «…ничего не понимал в русской литературе и по службе занимался Пушкиным, но “это” он понимал. У него “это” называлось: о героическом характере русской литературы. Хорош он был с этим своим героическим характером, когда плелся по Загородному из квартиры в картотеку, повиснув на локте стареющей жены, ухмыляясь в дремучую, муравьиную бороду! » (2, 358).

Итак, именно русской литературе - этой чужой и властной крови - суждено было стать победителем в этом тройственном рыцарском турнире культур, чемпионом книжного шкапа.

Но не следует недооценивать и проигравших - отцовские самые нижние полки, эти запыленные «клочки черно-желтого ритуала » (2, 354). Еще рижский дед-бунтарь (прощайте, Жагоры!), как и бунтарь-отец Мандельштама (здравствуй, Петербург!), соблюдали традиции, пытаясь приобщить к этому и внука. И неважно, что не преуспели в этом, важнее, что в этом хаосе иудейском он родился, что он его слушал и, даже отталкиваясь, слышал.

Так и повелось: русское и еврейское взялись за руки и зашагали, пусть и не в такт друг другу, но вместе, отбрасывая друг на друга таинственный взаимный свет: «Крепкий румяный русский год катился по календарю, с крашеными яйцами, елками, стальными финляндскими коньками, декабрем, вейками и дачей. А тут же путался призрак - новый год в сентябре и невеселые странные праздники, терзавшие слух дикими именами: Рош-Гашана и Иом-Кипур » (2, 354).

Мать

Матери мы обязаны всем, особенно Осип.

Е.Э. Мандельштам

В светлом храме иудеи
Хоронили мать мою…

О. Мандельштам

Мать поэта, Флора Осиповна (Овсеевна) Мандельштам, урожденная Вербловская, родилась 13 апреля 1866 года в Вильне 39 . Отец - Овсей (Евсей) Азриелович Вербловский, мать - Раша-Ита Гиршевна (Софья Григорьевна) Вербловская, в девичестве Эльяшева, родом из Юрбурга 40 . Флора была третьим из шестерых детей: старшими были брат Израиль-Мендель (1863) 41 и сестра Маша (1865), а младшими - еще трое братьев: Алексей (1867), Иоаким (1868) и Гершон (1871).

О корнях и веточках рода Вербловских или рода Эльяшевых, к которым она принадлежала, мало что известно. Но ее собственная семья, проживавшая в больших губернских городах, отчетливо отличалась от мужниной. В сущности, то был образчик интеллигентной еврейской семьи, причастной или тянущейся уже не к Гаскале даже или к реформизму, а напрямую к русской и/или европейской культуре: «С исаковским Пушкиным вяжется рассказ об идеальных, с чахоточным румянцем и дырявыми башмаками, учителях и учительницах: 80-е годы в Вильне. Слово “интеллигент” мать и особенно бабушка выговаривали с гордостью » (2,356).

В Вильне Флора окончила не польскую, а русскую гимназию и навсегда полюбила русскую литературу и русскую музыку. До замужества она жила в Минске, так же, как и ее брат Гершон (он же Генрих) с племянником Михаилом. В Минске же проживали и другие родственники - Венгеровы: Афанасий Леонтьевич, например, был директором банка, его жена Паулина Юльевна (урожденная Эпштейн, из Бобруйска, 1833–1916) - со временем станет знаменитостью, а именно немецко-еврейской (sic!) писательницей, выпустившей «Записки бабушки: картины из культуры русских евреев в XIX столетии» (1908–1910). Их старший сын, упомянутый уже Семен Афанасьевич Венгеров, будущий пушкинист, рос в Минске, получая домашнее воспитание и образование.

Всю свою собственную жизнь - всю без остатка! - Флора Осиповна посвятила семье. В сыновьях она обрела главный смысл существования, в чем ее целиком и полностью поддерживала мать, Софья Григорьевна Вербловская, после смерти мужа (видимо, ранней) прилепившаяся к семье именно этой дочери. Убежденная сторонница культурно-интеллигентской и русскоязычной модели пути развития россий­ского еврейства, или, попросту, культурной ассимиляции, она искренне радовалась, видя, как эта модель раскрывалась в дочери и распускалась во внуках. Сопряженные с этим соблазны и риски недобровольного, в сущности, перехода в христианство ее не смущали. Перед глазами стояли примеры из семейного круга - профессорские карьеры Николая Максимовича Виленкина (он же революционер и поэт Минский) и того же Семена (Симона) Венгерова, крестившихся, соответственно, первый - в 1882 году (ради женитьбы по любви) и второй - в 1872 году (сразу же по окончании гимназии и ради поступления в Медико-хирургическую академию).

Будучи в молодости, как и ее мать, хорошей пианисткой, Флора Мандельштам прививала сыновьям музыкальный вкус, воспитывала в них искусство вслушиванья и понимания музыки. Старшего, Осипа, игре на фортепьяно она учила сама - по системе Лешетицкого: в результате он и во взрослые годы мог пропеть в «Египетской марке» осанну нотописи, свободно вставить в текст нотную цитату или вдруг присесть к инструменту и запросто, с лету, спонтанно наиграть сонатину Моцарта или Клементи или что-то еще, занадобившееся к разговору. Младшие - Шура и Женя - учились игре на скрипке: их педагогом был Миша Пиастро -консерваторский однокурсник Сергея Прокофьева и один из учеников великого Леопольда Ауэра, создателя известной «русской скрипичной школы» 42 .

Мать не пропускала ни одного выступления питерских и приезжих виртуозов. Не жалея денег, она - чаще по очереди, по одному - водила сыновей на концерты и спектакли, причем не только в залы или на сцены Петербурга (Дворянское собрание, Капелла, Мариинка), но и в Павловске («Концерт на вокзале») или на Рижском взморье. Их можно было встретить и на симфонических концертах дирижеров Александра Зилоти, Сергея Кусевицкого и (тогда восьмилетнего!) Вилли Ферреро 43 , и на сольных или совместных выступлениях скрипачей и пианистов - Яши Хейфеца, Яна Кубелика и Йозефа Гофмана, Эсфири Чернецкой-Гешелин и совсем еще юной Марии Юдиной, певиц Ольги Бутомо-Названовой, Зои Лодий и многих других.

Свое увлечение музыкой, ее исполнением, Флора Мандельштам переносила на исполнителей, с энтузиазмом собирая автографы любимых артистов. Последние, как правило, останавливались в гостинице «Европейской», визави Филармонии. Поджидая гениев в скоплении таких же, как она, почитателей у входа в гостиницу, а иногда и проникая внутрь, она, как правило, знакомилась с гастролером и добывала желанный автограф. А во время гастролей Гофмана и Кубелика она даже оказалась принятой чешским (то бишь еврейским) скрипачом в его роскошном гостиничном номере. С собою на поклон она взяла Осипа, спустя 20 лет живо описавшего такую немую сценку: «Он [Гофман - П.Н. ] тревожно взмахнул ручкой, испугавшись, что мальчик играет на скрипке, но сейчас же успокоился и подарил свой автограф, что от него и требовалось » (2, 365–366).

Осип же вынес из этого концерта совершенно иное - проблему гениальности как дара и проблему соотношения, связи, слияния между художником и аудиторией:

«…Эти маленькие гении, властвуя над потрясенной музыкальной чернью, от фрейлины до курсистки, от тучного мецената до вихрастого репетитора, - всем способом своей игры, всей логикой и прелестью звука делали все, чтобы сковать и остудить разнузданную, своеобразно дионисийскую стихию. Я никогда ни у кого не слыхал такого чистого, первородно ясного и прозрачного звука, трезвого в рояли, как ключевая вода, и доводящего скрипку до простейшего, неразложимого на составные волокна голоса: я никогда не слышал больше такого виртуозного, альпийского холода, как в скупости, трезвости и формальной ясности этих двух законников скрипки и рояля. Но то, что было в их исполнении ясного и трезвого, только больше бесило и подстрекало к новым неистовствам облепившую мраморные стены, свисавшую гроздьями с хоров, усеявшую грядки кресел и жарко уплотненную на эстраде толпу. Такая сила была в рассудочной и чистой игре этих двух виртуозов » (2, 366).

Мандельштамовские стихи без труда выдают его музыкальные влечения: тут и Бах, и Бетховен, и Моцарт, и Шуберт, и Брамс, и Глюк, и Лист, и Вагнер, и Чайков­ский, и Скрябин.

Если для жагорских Мандельштамов переселение Эмиля в столицу было самым настоящим прорывом и десантом (в Санкт-Петербурге у него, правда, был мастер-учитель, но практически не было родственников), то для виленских Вербловских это было далеко не так: родственников в столице у них было довольно много.

Самая близкая - тетя Вера (Вера Сергеевна Пергамент), пианистка и переводчица Оскара Уайльда, секретарь сенатора М.М. Ковалевского, крупнейшего русского экономиста и государственного деятеля. Одинокая женщина, она в 60 лет неожиданно вышла замуж за такого же одинокого и даже более, чем она, пожилого человека - Михаила Валерьяновича Карпинского (1871–1942), преподавателя французского языка. Зажили они хорошо и безоблачно, и Шура с Женей охотно навещали их во втором дворе одного из домов на Невском. Оба умерли в 1942 году, что безошибочно указывает и на причину - голод в самую страшную блокадную зиму.

Другим маминым родственником был «беспомощно-ластоногий » Юлий Матве­евич Розенталь, финансист и купец II гильдии с 1892 года, родившийся около 1840 года где-то в Новороссии: «Буйная радость охватывала нас, детей, всякий раз, когда показывалась его министерская голова, до смешного напоминающая Бисмарка, нежно безволосая, как у младенца, не считая трех волосков на макушке » (2, 373). Вопреки «Шуму времени», Юлий Матвеич не был бездетен: в 1897 году он проживал в доме 71 по Екатерининскому каналу вместе с женой Полиной и дочерью Эрнестиной 44 .

Был он не просто завсегдатаем, но и «семейным домовым» - своего рода домашним психотерапевтом и медиатором, превосходно умевшим выслушивать всех и вся, гасить конфликты, находить и подсказывать то, что разряжало ситуацию, облегчало ее для всех, восстанавливало мир. «Все мы находили у него доброту, мудрый совет, заботливое внимание » (ЕЭМ, 123). Однако сама потребность в таком медиаторе - лишний признак того, что идиллическими отношения в семье не были.

Близкими (правда, не вполне все же ясно, какими именно) родственниками Вербловских были Венгеровы: Семен Афанасьевич (1855–1922) - крупнейший историк литературы, пушкинист и библиограф, и его сестры - Зинаида Афанасьевна (1867–1941), переводчица и жена поэта Н. Минского, и Изабелла Афанасьевна (1877–1956), профессор Петербургской консерватории по классу рояля.

…А вот здоровье у Флоры Осиповны было слабое. Больное сердце толкало ее каждое лето за границу, к европейским врачам, и почти каждое лето она выезжала «на воды», откуда, изнывая от тоски, писала своим деткам бодрые-пребодрые открытки или поучательные письма. Иногда она брала с собой маленького Женю, ино­гда ездила одна и всегда очень скучала без остальных мальчиков.

Так, весной и летом 1904 года она побывала в Берлине - вместе с мужем и младшим сыном - еще дошкольником. Старшие в это время оставались в Петербурге под присмотром бабушки: «Мамочка, дай Осеньке его полотняную куртку, ему жарко, бедняжка томится в комнате летом. Отец закажет вам все летнее. Калоши купи Шуриньке у Маркова, уг<ол> Невского и Лит<ейного>, везде Prix-fixe. Жарко, к чему калоши, но нужны необходимо, зимние долой » 45

Следующая поездка - летом 1906 года, и сопровождающее лицо - снова Женя, но вскорости и он вернулся в Россию. А в 1908 году в Берлине она была в обществе и Жени, и Оси.

Отношения внутри семьи были сложными. Родители женились, как тогда было принято, не по любви, не по взаимному влечению, а по сватовству и уговору родителей. И если даже книжный шкап зафиксировал два обособленных внутренних мира, то в жизни дистанция была еще больше. Конфликты вспыхивали то тут, то там: и возможно, что мать, светская интеллигентка в первом поколении, слишком рьяно и пассионарно размахивала знаменем эмансипации перед носом своего мужа, религиозного традиционалиста в последнем поколении (революции, в его понимании, были допустимы только внутри традиции, без ее слома «до основанья, а затем»). Оба, конечно же, обожали своих детей, и каждый, - разумеется, по-своему, - все делал для их благополучия, но именно дети, их поведение и воспитание, вероятней всего, и были главной ареной жарких боев, выигранных, скорее всего, пассионарной Флорой. Нет сомнения, что идея отдавать сыновей в элитарную частную школу - Тенишевское училище, считавшееся тогда одним из лучших в столице, принадлежала матери, неважно, собственная или подсказанная кем-то из Венгеровых. При этом старшие сыновья были отнюдь не «маленькими Эротами любознательности с колчаном метких вопросов за плечами » (3, 193), а самыми обыкновенными мальчишками, то есть порядочными балбесами. Лишенный честолюбия Шура тенишевских стандартов просто не выдержал, а не лишенному честолюбия Осипу приходилось нанимать репетиторов, хорошо и со знанием дела знакомивших его с основами революционности.

Внутрисемейная атмосфера перманентного мировоззренческого конфликта, как и глухая стена, стоявшая между родителями, конечно же, не могла не влиять на мальчиков. Особенно тяжело это давалось самому впечатлительному и ранимому - Осипу. Итог: желание дистанцироваться и его (вместе с Шурой) отчуждение от семьи в целом, все нараставшая центробежная тяга. Даже младший брат подмечал, что старшие «…никогда не могли позвать к себе товарищей, вся их жизнь, по существу, проходила вне семьи и оставалась неизвестной домашним . <…> С возрастом отчуждение Осипа и Александра от семьи все усиливалось » (ЕЭМ, 123). Привычно держась друг за друга, старшие сыновья взрослели и все меньше времени проводили дома.

В середине июля 1916 года ей выпала последняя в жизни радость: любимый ее Женечка принят в Политехнический. Тотчас же ему была послана из дома телеграмма.

А через несколько дней после этого - примерно 20 июля - с ней случился инсульт. 25 июля 1916 года, так и не приходя в сознание, Флора Осиповна скончалась от апоплексии мозга.

Все эти дни с ней были муж и мать. Все сыновья находились в разъездах: старшие - в Коктебеле, у Макса Волошина 46 , а младший - на Волге, на плавучем госпитале. Вызванные телеграммами, они приехали: Женя - успев попрощаться, а старшие - только к похоронам.

Флору Осиповну Мандельштам похоронили 28 июля на Преображенском еврейском кладбище 47: она умерла в 50 лет!

Софья Григорьевна осталась жить с зятем и внуками, но пережила дочь всего на год - она умерла в следующем, 1917 году.

Средний брат

21 сентября / 5 октября 1892 года - уже не в Варшаве, а в Павловске родился, а 28 сентября был обрезан средний брат Осипа Мандельштама. Мальчика сразу же нарекли христианским именем Александр 48 , но все близкие и домашние всю жизнь будут называть его Шурой.

Учиться его отдали туда же, куда и Осю, - в Тенишевское, но Шура не потянул: пришлось его оттуда забрать и перевести в 4-й класс 1-й мужской гимназии, где он и проучился с 1905 по 1912 гг. 49 В 1907 году с гимназического полупансиона Шуру перевели на экстерн: видно, дела у отца шли не ахти как 50 . В 1909 году мать хлопотала, последовательно, о переводе сына в следующий класс без экзаменов или о назначении ему возможно более позднего срока для сдачи экзамена, ссылаясь при этом на его болезни (крупозное воспаление легких, левосторонний плеврит и др.), но все кончилось оставлением Шуры на второй год. 7-й класс он окончил в 1910 году, но в 1911-м снова был оставлен на второй год, что было против правил и потребовало уже не только материнского прошения, но и ходатайства директора гимназии перед Управлением столичным учебным округом 51 .

И вот, наконец, 1 июня 1912 года Шура закончил Первую гимназию. В его «Аттестате зрелости» за № 1240 две пятерки (Закон Божий и немецкий язык), пять четверок (философская пропедевтика, французский, математика, математическая география и законоведение) и пять троек (русский язык и словесность, латынь, физика, география и история) 52 .

20-летний Шура настолько закопался в зигзагах своего второгодничества, что не заметил, как вплотную - всего лишь с годом в запасе - подкралось к нему его совершеннолетие, а с ним и проклятые еврейские вопросы правожительства в столице и воинской повинности! Демон черты оседлости соткался перед ним точно так же, как и годом раньше перед Осипом.

Так что же делать?!

Как что? - то же, что и Осип годом раньше: креститься и поступать в университет!

Причем уже в этом, 1912 году, потому что если в будущем году не поступишь, то тогда точно все - пеняй на себя и готовься сменить родительский дом на царскую казарму.

И вот в течение трех дней - с 4 по 6 июня - с совершенно неожиданным для себя проворством Шура собирает три необходимейших свидетельства - о принадлежности отца к купцам II гильдии, о своей приписке к призывному участку и о своем крещении 53 . Особенно интересно последнее, за № 2395, датированное 6/19 июня. Вот его перевод с финского: «Сим удостоверяется с приложением казенной печати, что пастор находящейся в Выборге Методистской Епископской церкви Н.И. Розен есть подлежашее должностное лицо для выдачи означенного на обороте свидетельства, каковое по сему должно быть признано действительным. В Выборгской Губернской Канцелярии 20 июня 1912 года. Губернатор Ф. Фон-Фалер. Ландссекретарь Г.В. Моландер » 54 .

Как видим, крестясь, Шура пошел строго по дорожке, проторенной старшим братом, но, вероятно, без таких последствий, как разрыв с отцом, уже выпустившим весь свой правоверный гнев на Осипа, а других вариантов для Шуры (например, заграничный университет) он в разгар своей коммерческой авантюры в Белоострове оплатить не мог.

Первым августа датировано Шурино прошение ректору университета о зачислении его в студенты математического отделения Физико-математического факультета 55 . Но только 22 сентября он был зачислен в студенты - после уплаты отцом 25 рублей в пользу Alma Mater 56 и после нового зигзага судьбы - перекрещения из методистов в лютеране!

17 сентября он принес в университетскую канцелярию «Свидетельство» за № 1063 о своем переходе 16 сентября 1912 года из Методистской Епископской церкви в Евангелически-Лютеранское исповедание и записи в члены прихода церкви Св. Марии на Петербургской стороне (пастор Мазинг) 57 . Связано это было, вероятно, с тем, что у пастора Розена к этому времени, по-видимому, уже начались неприятности из-за этой его деятельности, в легальности которой у антисемитов и полицейских появились сомнения. Вполне возможно, что слухи об этом достигли и университета, после чего тот стал косо смотреть на соответствующие свидетельства 58 .

Как бы то ни было, но дорога в университет открылась и ему, и Шура устремился по ней. Но как? 28 сентября, когда не прошло и недели с момента зачисления, непоседливый Шура обратился к ректору с новой просьбой - о переводе с физико-математического факультета на юридический, что и произошло 3 октября 59 .

В 1913 году - по жеребьевке - он едва не загремел в армию, но, на основании 61 ст. Устава о воинской повинности, получил отсрочку от призыва вплоть до 1919 года 60 . При этом, поскольку призывные виды на старших Мандельштамов имело не только Санкт-Петербургское (3-й московский участок), но и Ковенское по воинской повинности городское присутствие, то вопрос этот, как и в случае Осипа, еще некоторое время - с марта по август 1914 года - муссировался в треугольнике из двух присутствий и одного призывника, пока Шуру от Ковно не отписали и не освободили от штрафа в 300 рублей 61 .

К сожалению, мы не знаем, какие предметы Шура прослушал в alma mater, кому и какие экзамены сдавал.

Его переход с физико-математического факультета на юридический в 1912 году был не последним его переходом. 14 октября 1918 года, уже при Советах, Шура попросил ректора Первого Петроградского университета (так теперь назывался бывший Императорский) перевести его на факультет… восточных языков, по разряду христианского Востока! И был назавтра же зачислен!..

Но 19 ноября / 2 декабря того же года - новое прошение. На сей раз об оставлении его - «в связи с обстоятельствами переживаемого времени, тяжелыми душевными переживаниями и материальными затруднениями » - на третий (sic!) год на 4-м курсе. И вновь ему пошли навстречу, оставив в университете до 1 июня 1919 года 62 .

Так или иначе, но, начиная с осени 1912 года, Шура проучился около 6 лет: в каком-то смысле он учился даже успешнее старшего брата, ибо его ни разу не отчисляли. Тем не менее, как и Осип, он был, что называется, вечным студентом по призванию, и диплома об окончании не имели ни тот, ни другой.

6 декабря Шура получил на руки удостоверение в том, что он студент Первого Петроградского университета и что «недоимщиком не состоит » 63 . С этой ксивой, надо полагать, он вскоре и отправился вместе со старшим братом в их долгое путешествие на Юг - путешествие, подарившее каждому из них по невесте и прямое личное знакомство с Гражданской войной и тюремными камерами.

Вообще-то Осип и Александр, погодки, и в детстве, и в юности, и в молодости были неразлучны. Шура был своеобразной тенью Осипа: вместе они живали в Коктебеле, вместе пустились в 19-м году в Харьков и Киев, затем вновь Коктебель и Феодосия, а затем Батум и Тифлис, вместе вернулись в Санкт-Петербург. В 1921 году в поездке по Закавказью спутником Осипа был уже не он, а Надя. Но после того как они вернулись в Москву, Шура снова стал жить под крылом у брата: под крышей Дома Герцена и буквально на птичьих правах.

Со своей будущей женой - художницей Элеонорой Самойловной (или, по-семейному, - Лелей 64) Гурвич (1900–1989) Шура познакомился еще в 1919 году в Коктебеле. Ее семья постоянно жила в Феодосии, а на лето Гурвичи снимали у Е.О. Волошиной целых три комнаты, выходившие на нижнюю террасу ее дома.

Шура же был молод, весел, остроумен, общителен и попросту красив: высокий, стройный, с кудрявыми черными волосами, с большими серо-голубыми глазами и длинными, как у Осипа, ресницами. Он любил музыку, хорошо пел, отлично играл на скрипке, с удовольствием посещал концерты (но театр, особенно оперный, не признавал). Он красиво грассировал по-французски, и сама речь его была музыкальна. Отлично играл он и в бильярд, но бильярд был и его слабостью - нередко он оставлял в лузах свои последние деньги.

Осенью 1922 года судьба свела Шуру и Лелю в Москве, где Шура жил вместе с Осипом в Доме Герцена, а Леля училась во ВХУТЕМАСе. «После этой встречи мы уже не расставались», - вспоминала Э.С. Гурвич. Поженились они в 1926 году.

Несколько лет Шура платил взносы в строительный кооператив, Леля в это время жила на Сретенке - в комнатке, которую получила как студентка ВХУТЕМАСа. Когда Шура вернулся в Москву, его новая комната была готова: они сложили свои «жировки» и обменяли их на одну комнату в Старосадском переулке, дом 10, кв. 3 - большую, узкую, светлую, с высоким потолком и большим венецианским окном: в окне - вид на Ивановский монастырь, весной заглядывала в него, благоухая, цветущая липа.

Вся трудовая карьера Шуры была связана с книгами. Началась она на стыке 1918–1919 гг., когда работал во Всеукриздате, а затем в Госиздате. В июле 1923 года Александр Эмильевич окончил первые производственные курсы по книжному делу при Госиздате, а в апреле 1925 года - книжный техникум. В 1926 году в сборнике «Книга и ее работники» вышла, кажется, единственная его статья (в соавторстве с Е. Евгеньевым) - «Красный книгоноша» (этому движению Александр Эмильевич отдал много сил). В 1926–1927 гг. он жил в Армавире и работал в местном отделении КОГИЗа, сюда к нему заезжал Ося. Дело свое он любил, трудился много и добросовестно, возвращался домой нередко около полуночи, на выходной приносил домой для обработки библиографические карточки.

Книги были не только его работой, они были и его любовью, его сердечной привязанностью. Как вспоминал его сын, тоже Шура, он говорил: «Мне ничего не надо, мне нужен уголок на диване и книги » 65 .

Жили они на Старосадском скромно, почти что бедно - на его небольшую зарплату и на случайные заработки жены, работавшей художником-оформителем. Но пропорционально скромными были и потребности (никакого бильярда!). Рождение сына осенью 1931 года высветило его семейственность и домашность, обнаружило доброту, мягкость и покладистость характера. Голоса он никогда не повышал, чего не скажешь о Леле.

Когда Шурик был маленький, Шура читал ему сказки собственного сочинения, ближе к школе подбирал и читал ему книжки посерьезней, например, «Возмутителя спокойствия» Леонида Соловьева или «Приключения капитана Врунгеля» Андрея Некрасова. По выходным отец с сыном гуляли по окрестным улицам, бульварам и садам, чаще всего - в скверике, что в Солянском тупике (зимой там заливали каток). В «Арктике» - бывшей кирхе на Старосадском - открылся кинотеатр, заходили и в него. Несколько раз выбирались на автобусе в Нескучный сад или на Воробьевы горы, один раз плавали на пароходе по каналу Москва - Волга. Под Новый год - обязательная елка с самодельными игрушками.

В свои последние годы Шура чувствовал себя и выглядел очень неважно, гораздо старше своих лет. Лицо и горбатый нос как бы вытянулись, а шапка седых волос только подчеркивала их величину. Но все чаще он впадал в депрессию, делаясь легкой добычей любых болезней. Во время вспышки какой-то из них маленького Шурика отправили в Нащокинский переулок, к дяде Осе и тете Наде и ее матери, Вере Яковлевне. Это, наверное, тогда, приняв живейшее участие в заботах о племяннике, Осип Эмильевич кормил трехлетнего племянника лучшим, что, по его мнению, создал коллективный кулинарный разум, - вареными яйцами.

Тридцать восьмой слизнул дядю Осю, но война принесла новые беды и новое горе. В конце июня 1941 года школа, где учился Шурик, организовала выезд детей из Москвы куда-то в Рязанскую область. Обратно в Москву с детьми уже не пускали, и в начале июля в лагерь приехала Леля - одна, налегке, с маленьким чемоданчиком, и, забрав сына, двинулась в «глубокий тыл» - в Ростов-на-Дону, к своему брату. Шура оставался работать в Москве в КОГИЗе, но в августе его отправили в командировку в город Горький на барже по Оке. Приходилось быть и матросом, и грузчиком. Из Рязани (sic!) он написал своим: «…Я здоров и бодр. Дорога очень хорошая. Много простора и разнообразия... Березовые холмы местами напоминают крымские… О тебе и Шурике думаю больше, чем о себе. Побыть с тобой и Шуриком хоть несколько дней хочу, как никогда не хотел… ».

В сентябре Шура снова в Москве, ночами в команде по противовоздушной обороне тушит на крышах зажигалки. А 16 октября - в самый разгар страхов о том, сдадут Москву или не сдадут, - неожиданный и экстренный приказ по КОГИЗу: эвакуироваться в Красноуфимск на Урале, а оттуда в Нижний Тагил. Отъезд был настолько неожиданным, что самых нужных вещей взять с собой он не смог. В поезде Шура встретился с Ахматовой, и какое-то время они ехали вместе. Ахматова потом рассказывала, что Шура был очень изможден: вещей, кроме рюкзака, у него не было, и главное - страхи из-за незнания того, где же его семья.

Между тем уже и Ростов стал угрожаемым немцами городом. И вот Леля с Шуриком эвакуируется из него сначала в Ташкент, а затем в Самарканд. В Ташкенте их повстречал Е.Я. Хазин и привел Лелю к Ахматовой и Надежде Яковлевне. Вскоре Шура, Леля и Шурик отыскали друг друга и начали переписываться, а жена начала подыскивать ему «книжную» работу в Самарканде.

В Нижнем Тагиле Шура заведовал небольшим книжным магазином, при котором и поселился в комнатке уборщицы. Уральские зимы суровы. В магазине холод, одежды не хватает, еды тоже. Но самое тяжкое - тоска по семье. Он рвался к своим, в Самарканд, но так и не спросил, отпустят ли его, - время-то военное.

Вот фрагмент из последнего его письма - от 6 мая 1942 года: «...Сегодня получил письмо от Шуреныша. Я готов ехать к вам немедленно. Однако, насколько я знаю, разрешение на это получить сейчас нельзя… Строю на всякий случай здесь жизнь на зиму. Посадил 40 кг картошки. Посадка не очень удачная, и нет дождей. Стараюсь оборудовать отдельное жилье. Однако твой приезд сюда - крайний выход для встречи. Последнее время бытовые условия моей жизни стали лучше. 23/IV послал тебе 100 рублей. Сегодня вышлю еще 200. На днях успешно выполнил задание по району о скупке стабильных учебников. На руках мозоли от лопаты. Перо кажется лопатой… ».

От последнего письма и до кончины - молчание, а прежде писал по 2–3 письма в месяц. Видимо, ему было очень плохо.

А 20 июня 1942 года Александр Эмильевич Мандельштам умер в больнице. Официальная причина - упадок сердечной деятельности, а скорее всего - просто от истощения, физического и психического.

Младший брат

Самый младший брат - Евгений - родился 1/14 мая и был обрезан 8/25 мая 1898 года 66 , когда семья жила на Офицерской. С самого детства он питал слабость к музыкальным вечерам, на которые его брала мать, к чтению приключенческой литературы, к столярному делу и моделированию самолетиков. Среди его главных отличительных черт - собранность, активность, инициативность и недюжинные лидерские качества: все то, чего начисто не было у братьев.

Учась - с 1907 по 1916 гг. - в Тенишевском училище, он был автором и редактором журнала «Юная мысль», который выпускал его класс. В 1914 году, после объявления войны, создал в училище «Лазаретный комитет» по сбору средств на лечение раненых, устраивал в их пользу благотворительные концерты, на которые съезжался весь Петербург. Это позволяло тенишевцам содержать в одном из госпиталей Союза городов до 20 больничных коек!

Весной 1916 года, когда он - и заметьте: с золотой медалью! - окончил Тенишевское училище 67 , над ним уже не тяготел тяжкий выбор, стоявший перед братьями: креститься или нет? Золотая медаль предусматривала конкуренцию только среди медалистов, да и черты оседлости к тому времени фактически уже не существовало: война дунула на нее, и она отлетела далеко-далеко на восток - вслед за еврейскими беженцами и эвакуированными.

В июле его приняли в Петроградский Политехнический институт имени императора Петра Великого в Лесном, на электромеханическое отделение.

Занятия начинались с осени, но разрыв с отцом и отказ от его помощи 68 сделали Женину учебу и карьеру инженера проблематичными. Необходимость зарабатывать самому заставила его сменить институтскую скамью на оплачиваемые занятия. Так что летняя, первоначально лишь в фимиаме патриотизма им самим воспринимавшаяся работа на плавучем госпитале Петроградского Союза городов, а затем в 11-м Городском лазарете (Женя вскоре стал его заведующим), оказалась провозвестником нового - сугубо взрослого и самостоятельного - этапа в его жизни.

Для начала он покинул отчий кров на Каменноостровском и поселился у родителей своего школьного друга Вадима Конради, в крошечной мансарде на седьмом этаже одного из доходных домов на Песочной улице. А вскоре нашел себе и работу - сначала в Петроградском комитете Союза городов, а затем в студенческом отряде станции Скорой помощи Красного Креста в Свечном переулке. А начав зарабатывать, снял себе комнату в Геслеровском переулке.

Но Великая война требовала все новых участников, и в 1917 69 году Евгения призвали в армию уже напрямую. Он стал юнкером - сначала училища, готовившего прапорщиков для инженерных войск, а затем Михайловского артиллерийского училища 70 . Переехав в казарму, сполна хлебнул и муштры на плацу, и офицерского чванства, и салажьих прелестей дедовщины в казарме (тогда это называлось «цуканьем»), и даже ночную кадетскую атаку черносотенных русаков на юнкеров-евреев в летнем лагере в Красном Селе! (ЕЭМ, 142–143)

25 октября вместе с батареей училища Евгений был поставлен защищать Зимний дворец! Но юнкера, по его словам, не сделали по штурмующим толпам ни единого выстрела - вместо этого они договорились с революционными солдатами Павловского полка, и те, приняв орудия, выпустили их из громимого дворца.

Новая, Советская, власть демобилизовала студентов, но возвращаться в Политех уже не хотелось. Опыт 1914 года с «Лазаретным комитетом» и опыт 1917 года со студенческим отрядом Скорой помощи заронил в нем интерес к медицине и профессии врача, и в самом начале 1918 года он поступил во Второй (бывший Жен­ский) Медицинский институт, он же Санитарно-гигиенический, базировавшийся при Петропавловской больнице в Архиерейском переулке - той самой, в которой умирала мать. В институте его избрали в совет старост и делегировали в аналогичный общегородской совет.

Время было еще свободное, но уже голодное, и для смягчения продовольственной ситуации Женя организовал огородную студенческую артель, став ее председателем. В нее сразу же записалась чуть ли не тысяча нуждающихся медичек и медиков. Землю (40 десятин) и особняк под общежитие артели выделили в национализированном, но еще не утратившем своей живописности поместье Белый Вал в 18 верстах от Луги, а финансирование (кредитование) взял на себя Союз рабочих производственно-трудовых кооперативов (сокращенно - «Производсоюз») под руководством гуталинного короля Брауде - «красивого человека с черной ассирийской бородой » и в вошедшей уже в моду кожаной куртке. Впрочем, у себя в Белом Валу Женя и сам косил под «комиссара», когда на коне и с наганом в кобуре выезжал на место стычки артельщиков с монахами Череменецкого монастыря, вооружившимися косами: и правда - на что еще им косы, если монастырские заливные луга городские агрокоммунары у них реквизировали?! (ЕЭМ, 144–146).

Не забывал Женя-председатель и о своих братьях. Шуру назначил представителем в Петрограде, а неожиданно заявившегося Осипа, к этому времени уже служившего и даже переехавшего в Москву, определил в полевую бригаду: «И вот среди белых косынок девушек появилась на поле фигура поэта О. Мандельштама - сугубо городского человека, абсолютно не приспособленного к такому труду ни физически, ни душевно. Осип с трудом, страшно уставая, выдержал три дня и, вконец измученный, уехал в Петроград » (ЕЭМ, 146) 71 .

Но самое главное - здесь, в Белом Валу, Евгений Мандельштам встретил и полюбил Надю Дармолатову, вскоре ставшую его женой: «Прошли десятилетия, я уже восьмидесятилетний старик, а в памяти живут эти первые дни супружества и ничем не замутненного счастья » (ЕЭМ, 146).

По возвращении в Петроград молодые поселились в однокомнатной квартирке Евгения в Геслеровском 72 . В феврале 1919 года они поженились 73 , после чего переехали в куда более основательное жилье - в квартиру Дармолатовых в доме 31 на 8-й линии Васильевского острова, на долгие годы ставшую для Жени домом, а для обессмертившего ее Осипа («Я на лестнице черной живу, и в висок…») - приютом.

Самое время рассказать о семье Дармолатовых и об их квартире.

Коллежский советник Дмитрий Иванович Дармолатов (1863–1915) происходил из донских казаков, его матушка была женщиной очень простой и, по слухам, классической антисемиткой, что его крайне угнетало. Сам он был весь устремлен к высотам мировой культуры и вершинам избранной профессии - банковско-финансового дела. Начав в 1894 году с заведующего Орловским отделением Госбанка, в 1896 году он принял ростовское отделение Азово-Донского банка - одного из крупнейших в России. В 1899 году он перебрался в столицу в качестве члена его правления 74 .

В конце 1890-х годов он женился на девушке поразительной красоты, доброты и христианской кротости. С нею, с Марией Николаевной Дармолатовой, они прожили четверть века и родили четырех дочерей.

В квартиру на 8-й линии семья переселилась в 1915 году, после смерти Дмитрия Ивановича. После революции квартира стала коммунальной, но первые уплотнения были почти добровольными: хозяин еще мог выбирать, кого к себе подселять.

Двух младших дочерей, Веру и Надю, - близнецов, родившихся 17 сентября 1894 года, даже мать различала с трудом. Все и всегда было у них одинаковое и общее, в том числе учеба в Женской гимназии П.А. Макаровой и на Бестужевских курсах.

Но Надино замужество оказалось непосильным испытанием для психики Веры. Ведь, как нередко у близнецов, они с Надей были до этого буквально неразлучны! И 2 марта 1919 года, когда Надя уехала на Украину и разлука с сестрой стала не угрозой, а реальностью 75 , Вера выбросилась из окна 76 .

25 марта 1920 года у Жени и Нади родилась дочь Наташа (Татька). В 1924 году Надя родила сына - Алексея, но заразилась при этом стрептококковой инфекцией и через два месяца умерла. Вскоре, без матери, умер и малыш 77 . Четырехлетняя Татька, всеобщая любимица, осталась сиротой. Воспитывала ее бабушка, Мария Николаевна, обещавшая дочери, что не оставит внучку и будет жить с ней и зятем.

Татька, или Татуся, красивая и милая девушка, хорошо училась и обладала литературными способностями: писала стихи, занималась в литературном кружке С.Я. Маршака, увлекалась стихами дяди Оси (сохранилась тетрадка его стихов, переписанная ее рукой). По окончании школы в 1938 году она поступила в университет на исторический (?) факультет, занятия в котором оборвала война. Татька с бабушкой остались в осажденном Ленинграде. Мачеха 78 , уехавшая с Юриком в Арбаж, усиленно звала Татьку с бабушкой приехать к ним, но Татька упорно отказывалась. У нее был сердечный друг, некто Юра Поляков, с первых дней войны ушедший на фронт. Возможно, она хотела быть поближе к нему, но он погиб.

В феврале 1942 года, в самую страшную блокадную зиму, умерла бабушка. И только тогда Татьку, заболевшую в блокаду милиарным туберкулезом, удалось вы­проводить в Арбаж. Прибыла она туда очень истощенной, и, несмотря на отчаянные усилия мачехи, вскоре заболела и 3 ноября 1942 года умерла.

Вот что писал о ней Осип Мандельштам 18 февраля 1926 года: «Мария Николаевна она очень неплоха - настоящая умница - велит вставить ему челюсть. Эта бабушка - прекрасно ухаживает за дедой и Татькой, все понимает, меня приняла без всякой натяжки - хорошо» (4, 64).

Учиться Евгению было решительно некогда: сдавать такие трудные предметы, как анатомия, физиология или гистология и переходить с курса на курс ему помогала дружба с сокурсницей Наташей Григорьевой. А вот общественническая жилка (вечный староста!), в молодости не перестававшая в нем клокотать, была его стихией. Но стихией не вполне управляемой, поскольку в начале 1920-х годов Евгения трижды арестовывали, трижды!

В первый раз - 28 декабря 1920 года по обвинению в проведении контрреволюционной агитации среди студентов и преподавателей Медицинского института. Постановлением Петроградской ЧК от 5 февраля 1921 года он был осужден к шести месяцам принудительных работ 79 . Но после хлопот свояка С.Э. Радлова, Евгения отпустили под домашний арест: его беременная Татькой жена, Надежда Дармолатова, была тогда на сносях.

Первую пару недель он просидел на Гороховой, в самом штабе ЧК: в камере столкнулся с Яковом Шпиро, своим соучеником по Тенишевке, выросшим в крупного авантюриста. Так и не допросив, Женю перевели в настоящую тюрьму - в Дом предварительного заключения на Шпалерной, где он провел еще два с половиной месяца. Оттуда он попал на принудительные работы в Чесменский лагерь, находившийся в старинных зданиях бывшей богадельни на окраине города - близ Чесменской церкви. Режим был нестрогим, и все напоминало обнесенную колючей проволокой казарму с «палатами» на 15–20 человек.

После освобождения Евгений продолжил обучение в институте, а на работу устроился в Производсоюз - заведующим сельскохозяйственным отделом и организатором очередной сельхозартели 80 .

Летом 1922 года Надя ждала второго ребенка, но роды окончились трагически: умерли оба - и мать (от сепсиса), и новорожденный мальчик (от пиемии). Самого Евгения в эти дни арестовали во второй раз. На этот раз из Гороховой его вытащил доктор Ю.Ю. Джанелидзе, ходивший на прием к председателю петроградской ЧК Н.П. Комарову. Тот распорядился перевести Мандельштама под домашний арест: так что домой Женя вернулся и около недели прожил вместе с конвоиром, после чего конвоира отозвали (ЕЭМ, 155–156).

А вот в третий раз его арестовали 23 марта 1923 года - по обвинению в проведении антисоветской агитации и распространении в контрреволюционных целях ложных слухов - и постановлением Комиссии НКВД по административным высылкам от 11 мая 1923 года он был осужден к высылке из Петрограда без указания срока и с запрещением проживания в перечисленных в постановлении местностях 81 . Постановлением все той же Комиссии НКВД по административным высылкам от 23 мая 1923 года высылка в его отношении была отменена без указания причин 82 . Причина же на самом деле была: энергичные - через Бухарина и Зиновьева - хлопоты старшего брата.

При этом сам Евгений Мандельштам говорил и писал о том, что на допросах ему инкриминировали связь с меньшевиками - реальными или мнимыми, и что, несмотря на то что сам он был беспартийным, к меньшевикам причислили как бы и его самого 83 .

После третьего ареста Женю долго не восстанавливали в институте, никуда не брали на работу. Но помог случай: по протекции Павла Болеславовича Зенкевича, кузена своей однокурсницы Наташи Григорьевой, он устроился на службу в МОДПИК (Московское общество драматических писателей и композиторов) - агентом по сбору авторского гонорара при уполномоченном общества по Ленинграду Б.К. Рынде-Алексееве. Когда в 1924 году последнего сменил С.Э. Радлов, Евгений Мандельштам стал ответственным секретарем ленинградского МОДПИКа.

Служба в МОДПИКе была для него оптимумом: ненормированный рабочий день позволял ему сочетать продолжение учебы с зарабатыванием на жизнь. Временная, как ему поначалу думалось, работа привлекала общением с интересными людьми и участием в организации творческих вечеров и диспутов. А в результате он прослужил в МОДПИКе и других писательских организациях вплоть до 1931 года, то есть около 11 лет (ЕЭМ, 159–167).

Впрочем, в 1926 году, когда Евгений окончил, наконец, Медицинский институт, на короткое время он вновь оказался на развилке: мир искусства или мир науки? Ему предлагали стать научным сотрудником Института профессиональных заболеваний, но он «уже с головой окунулся в мир литературы и театра и отойти от него уже не смог, да и не захотел» (ЕЭМ, 160–161).

При Радлове и Мандельштаме в Ленинградском отделении МОДПИКа членствовало более 400 человек. В 1925 году с переводом драмы «Кромдейр-Старый» вступил в нее и Осип, поражавшийся братниной активности и близко к сердцу принимавший сопутствующие трудности и проблемы.

После смерти жены Евгений нескоро пришел в себя. Но в 1927 году он по уши влюбился, причем - в ту самую Ольгу Ваксель (Лютика), из-за которой в 1924 году его старший брат чуть было не развелся со своей Надеждой. Втроем с Ольгой и ее сыном Арсиком Евгений Мандельштам поехал на Черное море: было у них что-то вроде медового месяца, но вот только без свадьбы - все существо Лютика было антиматерией к институту брака 84 .

Во второй раз Евгений Эмильевич женился в 1928 году. Его вторая жена, Татьяна Григорьевна Григорьева (1904–1981), была энтомологом, сотрудником Ленинград­ского института защиты растений. Вместе с ней на 8-ю линию переехала и ее старшая сестра Наташа (1899–1975): по специальности врач-эпидемиолог, она училась вместе с Евгением в институте, а до 1929 года и работала вместе с ним в МОДПИКе.

Мария Николаевна Дармолатова одинаково хорошо относилась и к «своей» Татьке, и к «чужому» Юрке. Фактически до самой своей смерти она воспитывала обоих - и Юру, и Наташу.

Юрий Евгеньевич со временем окончил 2-й медицинский (Санитарно-гигиенический) институт в Ленинграде, работал по распределению санитарным врачом в Кингисеппе, а с 1958 года и до конца жизни - в академическом Институте эволюционной физиологии и биохимии имени И.М. Сеченова, где прошел путь от лаборанта до ведущего научного сотрудника и доктора биологических наук (1979) 85 . Он умер 15 октября 1990 года.

Его жена - Татьяна Викторовна Мандельштам (Домарева; 5 августа 1931 - 3 октября 2011) была кандидатом химических наук. В 1957 году, после окончания химфака Ленинградского государственного университета и аспирантуры, осталась на химфаке, где работала младшим научным сотрудником лаборатории природных соединений, затем ассистентом кафедры радиохимии, а с 1964 года - доцентом кафедры органической химии 86 . В 1990-е гг. занялась историей семьи Мандельштамов и сделала об этом несколько публикаций 87 .

В конце 1920-х гг. правление МОДПИКа ставило перед Наркомпросом вопрос об объединении с Драмсоюзом и создании общей и единой организации (Всероскомдрам), что и произошло - официально, начиная с 1 апреля 1930 года, председателем был назначен директор МОДПИКа В.А. Тронин, драматург и партийный функ­ционер 88 . Евгений Мандельштам стал ответственным секретарем ленинградского отделения Всероскомдрама.

Но всякая реформа чревата неожиданными последствиями, в том числе и для реформаторов-активистов. Они, как правило, первыми и подпадают под взмахи новой метлы. На ленинградское свое отделение Тронин наслал комиссию, которая искала и нашла в отчетности какие-то злоупотребления. Осип, измученный своей «битвой под Уленшпигелем» (см. об этом: «Знамя», 2014, № 5–6), писал 24 февраля 1930 года жене в Крым о «битве» младшего брата: «У моего Жени - процесса пока нет. Никаких злоупотреблений. Но травля и шельмование грандиозные. <…> Он исключен из Модпика. Без всяких средств. Хочет по врачебной линии, когда все выяснится. <…> Вся шайка писателей Женю предала, разбежалась » (4, 133).

Как бы то ни было, но в 1931 году и со Всероскомдрамом пришлось распроститься.

Приезд Осипа с женой в Ленинград в январе 1931 года совпал с этим кризисом у младшего брата. Отношения со старшим тогда напряглись до чрезвычайности, и именно тогда Женя закатил Осипу скандал из-за его стихов: в прочитанных старшим братом гениальных строчках младший вдруг опознал и «лестницу черную» в своем подъезде, и «вырванный с мясом звонок» своей квартиры: он возмущался и кричал, что он с женой - настоящие советские люди и что такие стихи для них - мерзость.

Но улеглось и это. Тогда, в 1931 году, в отличие от 1923 года, альтернативы трудоустройства у Евгения Эмильевича все же были, и некоторые вчерашние его клиенты готовы были за него похлопотать. Сочетание организационного опыта в сфере искусства с медицинским образованием впервые навело его на мысли о научно-популярном кинематографе. Евгений Мандельштам поступил на «Ленфильм» в качестве законтрактованного сценариста научно-популярных фильмов с обязательством сдавать по два фильма в год (и вот вам тематический план на первый год: «Санитарная культура села» и «Охрана труда в СССР»!).

Он засучил рукава и взялся за дело с тем же самым энтузиазмом, с каким, будучи горожанином-первокурсником, взялся за сельскохозяйственную коммуну в глубинке. Чтобы преуспеть в кинодокументалистике, нужно было нырять в нее с головой - идти в ассистенты или помрежи съемочной группы. Но зарплата в таком случае была бы настолько малой, что не давала бы возможности прокормить семью.

Тогда в 1932 году подвернулся другой выход. Один Женин приятель, В.Н. Владимиров-Венцель, служил в Ленинградском профкоме писателей ответственным секретарем. Он настоял на принятии Е. Мандельштама в члены горкома и предложил ему работу во вновь создаваемой при горкоме организации - Ленинградской комиссии по улучшению быта литераторов (сокращенно - Ленкублите) 89 , размещавшейся, вместе со столовой, в доме Шлякова на Невском (дом 106). Председателем правления была избрана Лидия Сейфуллина, а Женя проработал в этой комиссии и затем в Литфонде около четырех лет.

В 1936 году Жене пришлось уйти и из Ленкублита. И тогда впервые «заработал» его медицинский диплом. До самого начала войны Евгений проработал врачом-гигиенистом, следя за гигиеной труда на производствах, основами социального страхования и организации отдыха.

Заработки врача-гигиениста были скромны. Денег для того, чтобы обеспечить семью, до войны состоявшую из семи человек, не хватало. И Евгений Эмильевич хватался за любую «халтуру» - читал лекции, чуть ли не любые, вел занятия на курсах, чуть ли не любых, и т.п. Возможно, он «экономил» и на казавшейся ему непосильной помощи старшему брату.

На стык 1936 и 1937 гг. пришлись самые трудные месяцы в отношениях с Осипом, когда старший брат, реагируя на письмо или разговор по телефону, клеймил его, правда, не отсылая письма, в которых он его клеймил: «Здравствуй, брат! // Впрочем, - кажется, уже не брат. // Это - другое. // Это - что-то другое ». Или: «Евгений Эмильевич! <…> Денег я у тебя не прошу, но запрещаю тебе где бы то ни было называть себя моим братом » (4, 175).

В 1941 году он был призван в армию и прошел всю войну военным эпидемиологом, обслуживал «Дорогу жизни» на Ладоге. А в 1946 году Евгений Эмильевич вернулся к научно-популярной кинодокументалистике. Сначала как редактор и консультант, а позднее - как сценарист: около 50 его скриптов пошли в производство. Особое место в его фильмографии занимала лента о классической генетике «В глубине живого» (1958; совместно с Д. Даниным и Н. Жинкиным). Борьба вокруг этой картины, в разгар лысенковщины, продолжалась девять лет и завершилась тем, что ее создатели получили звание лауреатов Ломоносовской премии (1966) и Государственной премии РСФСР имени братьев Васильевых (1967).

В 1963 году Евгений Эмильевич женился в третий раз 90 и переехал в Москву, где поселился у своей новой жены, Евгении Павловны Зенкевич 91 . Так что знакомство с Павлом Болеславовичем Зенкевичем отозвалось в его судьбе не только МОДПИКом.

В 1979 году Евгений Эмильевич Мандельштам умер, и с ним завершилось земное пребывание седьмого колена рода Мандельштамов из Жагор.

1Главы из книги «Собеседник. Жизнеописание Осипа Мандельштама», готовящейся для издания в издательстве «Вита-Нова». Благодарю Б. Басса, С. Василенко, Л. Жукова, Д. Иткину, В. Левина, Г. Смирина и А. Шнеера за помощь и консультации. В круглых скобках в тексте приводятся ссылки на следующие источники: Мандельштам О. Собрание сочинений в 4 томах. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993–1997 (том и страницы арабскими цифрами); Мандельштам Н. Собрание сочинений. в двух томах. Редакторы-составители: С.В. Василенко, П.М. Нерлер, Ю.Л. Фрейдин; Екатеринбург: Гонзо (при участии Мандельштамовского общества), 2014 (НМ, том и страницы арабскими цифрами). ЕЭМ - Мандельштам Е.Э. Воспоминания / Публ. Е.П. Зенкевич. Примечания А.Г. Меца // Новый мир. 1995. № 10. С. 119–179.

2Позднее Двинск, затем и ныне Даугавпилс (Латвия).

3Степень родства Менделя и Эмиля Мандельштамов не прояснена. Также не прояснено и родство с Элией Мандельштам (1887–1957), матерью известного польско-еврейского врача-нейрохирурга Ежи Шапиро (1920–2003), похороненной в единственной могиле на Варшавском еврейском кладбище, где встречается эта фамилия.

4Ан-ский Семен Акимович (настоящее имя Раппопорт Шлойме-Зейнвил Аронович; 1863–1920) - русско-еврейский писатель и драматург, сочетавший в себе, по словам Мандель­штама, «еврейского фольклориста с Глебом Успенским и Чеховым ». В 1880-е гг. проповедовал народнические идеи. В 1890-е гг. - жил за границей, был личным секретарем философа-народника Петра Лаврова. Стал одним из организаторов эсеровской партии. В России в начале ХХ в. сотрудничал с одним из «провозвестников» первой русской революции Гапоном. После 1905 г. занимался просветительской деятельностью, сбором еврейского фольклора в черте оседлости, решая задачу «спасения» и «созидания» еврейского народа.

5К этому времени он, по всей видимости, умер, ибо у евреев не было принято называть детей в честь живых предков.

6Практика двойного - «иудейского» и «христианского» - держания имен была узаконена для деловой документации Циркуляром Министерства финансов № 608 от 19 января 1889 г.: «Ввиду неудобств, проистекающих на практике вследствие воспрещения евреям именоваться в торговых документах теми христианскими именами, по коим они известны в обществе, м-вом финансов по соглашению с м-вом внутр. дел признано возможным, чтобы при внесении евреев в торговые документы именами, показанными в их метрических свидетельствах, проставлялись в скобках и те имена, коими они пользуются при торговых сношениях » (Гимпельсон Я.И. Законы о евреях: Систематический обзор действующих законоположений о евреях с разъяснениями правительствующего Сената и центральных правительственных установлений. Ч. II. Пг., 1915. С. 685; цит. по: Сальман М. Осип Мандельштам: Годы учения в Санкт-Петербург­ском университете (по материалам Центрального государственного архива Санкт-Петербурга) // Russian Literature. Vol. LXVIII. 2010. Nr. III–IV. P. 473).

7Но не счесть при этом вольных или невольных искажений: «Мендельштам», «Мондельштам», «Мандельштамп» и др.

8Ныне Жагаре в Ионишкском районе Литвы. О еврейской жизни в Жагорах см. в: Žagare // Cohen-Mushlin A., Kravtsov A., Levin V. a.o. Sinagogues in Lithuania N - Ž. A catalogue. Vol. 2. Vilnus, 2012. P. 371–381.

9 Баранова Г., Беляускене Р. Леон и Осип из династии Мандельштамов (по документам Государственного исторического архива Литвы) // Евреи в меняющемся мире. Материалы 4-й международной конференции. Рига, 20–22 ноября 2001. / Под ред. Г. Брановера и Р. Фербера. Рига, 2002. С. 82.

10 Л. Кацис вводит в контекст истории рода поэта легенду о том, что по мужской линии он восходит к известному талмудисту XII в. Раши, а через него к царю Давиду (Кацис Л. Русское слово на земле Израиля. Из еврейских комментариев к биографии и творчеству О. Мандельштама // Еврейский книгоноша. М. - Иерусалим: Мосты культуры. 2003. № 4. С. 61–68). Изыскание и обретение глубоких, вплоть до праотцев, библейских родословных ассоциаций - прием нередкий, но редко убедительный.

11 Ср. у Н.Я. Мандельштам рассказ о случайно встреченных ялтинских родственниках (кстати, часовщиках) - обладателях родового генеалогического древа Мандельштамов. Выписывая квитанцию, часовщик «…ахнул, услыхав фамилию, и побежал за женой. Оказалось, что она тоже Мандельштам, и семья эта считается “ихесом”, то есть благородным раввинским родом. <…>. Старуха никак не могла добиться от Мандельштама сведений о той ветке, из которой он вышел. Мандельштам даже не знал отчества своего деда. Старики пригласили нас в комнату за лавкой и вытащили из сундука большой лист с тщательно нарисованным генеалогическим деревом. Мы нашли всех - переводчика Библии, киевского врача, физика, ленинградских врачей, жену часовщика и даже деда и его отца. Мандельштамов оказалось ужасно много, гораздо больше, чем мы думали » (НМ. 2, 514; физик - это, очевидно, академик Леонид Исаакович; ленинградские врачи - дантист Александр и гинеколог Мориц Эмильевичи).

12 Но прадедом был Зундель.

13 Согласно паспорту, выданному ему 19 апреля 1878 г. на основании книги записей Шавель­ской городской думы. А согласно данным свидетельства о рождении старшего сына - в 1852 г.

14 Отдельное от синагоги место для изучения Торы.

15 Своего рода еврейские религиозные университеты, в которых изучался Талмуд и готовились раввины.

16 Оба учебных заведения просуществовали до 1938 г.

17 Несколько более широкое, чем семья, понятие: еврейский клан.

18Право такое определялось Высочайше утвержденным 28 июня 1865 г. мнением Государственного Совета.

19Возраст отца Е.Э. Мандельштам указал, согласно данным, приведенным в свидетельстве о рождении Мандельштама. Однако более достоверные сведения о возрасте Э.В. Мандельштама - в его паспорте, выданном 19 апреля 1878 г. на основании книги записей Шавельской городской думы, - 27 лет; таким образом годом рождения Э.В. Мандельштама следует считать 1851 г.

20Согласно закону 1855 г., в число правомочных входили также купцы первой гильдии, врачи, советники коммерции и мануфактур, солдаты, отбывшие воинскую повинность по рекрутскому уставу, кантонисты, аптекарские помощники, дантисты, фельдшеры и повитухи, а также ремесленники (портные, шапочники, ювелиры, часовщики, стекольщики, кожевники, красильщики, кондитеры, пивовары, слесари, переплетчики, кузнецы, каменщики, камнетесы, плотники, штукатуры, садовники, мостовщики (с точки зрения закона к ним приравнивались и… проститутки). Ремесленник должен был представить документ о знании дела и свидетельство о несудимости. Власти следили за тем, чтобы ремесленники не уклонялись от своей профессии: в противном случае их ждало выселение в течение суток. Все они имели право проживать в городах вместе с членами семей и постоянной прислугой из евреев.

21А.Э. Мандельштам родился 23 сентября 1892 г.; в том же году семья Мандельштамов поселяется в Павловске, а в 1896 г. переезжает в Петербург.

22Перепись 1897 года зафиксировала за чертой оседлости в Европейской части России (без Сибири и Средней Азии) около 128 тысяч европейских (без бухарских и кавказ­ских, но с крымчаками) евреев: это менее 3% всего еврейского населения империи.

24Теперь улица Декабристов.

25 Дымов О. Вспомнилось, захотелось рассказать… Из мемуарного и эпистолярного наследия. В 2 тт. Т. 1 / Пер. с идиша М. Лемстера. Под ред. В. Хазана. Иерусалим, 2011. С. 388–389.

26Многие христиане посещали синагогу из-за голоса кантора Звулуна Квартина (1874–1953). Квартин эмигрировал в 1919 г.

27Другое название: Земская дорога.

28См. дело «О рассмотрении проекта кожевенного завода Э.В. Мандельштама по Рутгодосскому проспекту, д. № 6 на ст. Белоостров, чертежи» (ЦГИА СПБ СПб. Ф. 256. Оп. 33. Д. 371 ). На л. 20 - цветной план предполагаемого кожевенного завода.

29Незадолго до этого министр (В.Н. Шаховской) издал приказ о недопущении во время войны устройства новых и расширения действующих фабрично-заводских предприятий в Петроградском районе.

30 ЦГИА СПБ. Ф. 256. Оп. 33. Д. 371. Л. 38.

31 ЦГИА СПБ. Ф. 256. Оп. 33. Д. 371. Л. 39 –48.

32 Мандельштам Т. Студенческая артель в Белом Валу // «Сохрани мою речь…»: Записки Мандельштамовского общества. [Т. 14.] Вып. 4. [Ч. 1]. М.: РГГУ, 2008. С. 112–119.

33Плотная часть конской шкуры с крупа лошади (Морковкин В.В., Морковкина А.В. Словарь агнонимов (слова, которые мы не знаем). М., 1997. С. 388; указано Р. Тименчиком).

34Специальные подкладки под пятки, сделанные из картона или кожи и используемые тогда, когда задник обуви натирает ногу или когда обувь мала и требуется слегка удлинить стельку. Чтобы повышение пятки происходило плавно, эта подкладка «в профиль» скошена, откуда и название.

35Так домашние звали Эмиля Вениаминовича.

36Екатерина Лившиц. «Я с мертвыми не развожусь!..». Из воспоминаний и дневниковых записей / Публ. П. Нерлера и П. Успенского. Вступит. статья П. Нерлера. // Новый мир. 2015. № 9. С. 138.

37Г. Иванов в «Ответе Струве и Филиппову» писал: «Повторяю: отец Мандельштама отлично говорил по-русски » (Новый журнал. 1956. Кн. 45).

38Из письма Ф.О. Мандельштам из Халлензее от 9 июня 1908 года (цит. по собранию Е.П. Зенкевич).

39По другой версии - в Шавли (совр. Шяуляй) под Вильно.

40Современный Юрбаркас - город в западной Литве.

41Это, видимо, о нем в «Шуме времени»: «Какая скудная жизнь, какие бедные письма, какие несмешные шутки и пародии! Мне показывали в семейном альбоме дагеротипную карточку дяди Миши, меланхолика с пухлыми и болезненными чертами, и объясняли, что он не просто сошел с ума, а “сгорел”: так гласил язык поколенья » (2, 358).

42Ауэр Леопольд (Лев) Семенович (1845–1930), скрипач-вундеркинд и профессор Санкт-Петербургской консерватории в 1868–1918 гг., основоположник русской скрипичной школы, автор книги «Моя школа игры на скрипке» (1-е изд. 1929, на англ. яз.). Среди самых известных его учеников - Яша Хейфец.

43О. Мандельштам потом встретится с ним еще раз - в Воронеже.

44Справочная книга о лицах Санкт-Петербургского купечества и других званий, акционерных и паевых обществах и торговых домах, получивших с 1 ноября 1896 г. по 1 февраля 1897 г. свидетельства и билеты по I и II гильдиям на право торговли и промыслов. СПб., 1897. С. 523. Стлб. 2. В 1916 г. он был еще жив.

45Цит. по собранию Е.П. Зенкевич.

46По данным В. Купченко, все трое братьев были вместе в Коктебеле, но едва ли можно заподозрить в выдумке детальнейшее описание всей поездки от Петрограда до Астрахани (ЕЭМ, 140).

47 ЦГИА СПБ. Ф. 422. Оп. 3. Д. 531. Л. 71.

48Конечно, это имя было включено и в еврейский именник - как дань благородству и милосердию Александра Македонского при вежливом завоевании им Земли Обетованной, только вряд ли за наречением стояла привязанность к рыжему непобедимцу.

49ЦГИА СПБ. Ф. 114. Оп. 246. Д. 10423; Оп. 1. Д. 4032. Л. 1 –5; Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 8.

50ЦГИА СПБ. Ф. 114. Оп. 1. Д. 4032. Л. 14.

51ЦГИА СПБ. Ф. 114. Оп. 1. Д. 4032. Л. 8–13 . Управляющий округ разрешил, но с такой оговоркой: «Разрешаю, если позволяет норма для учеников-евреев. 23 августа 1911 года ».

52ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 8.

53ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 9, 11, 13.

54ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 9–9об. С припиской: «Сохранил имя и отчество». Свидетелями (возможно, приглашенными пастором) были Ю. Фагеррус, вдова Д.С.С. и Инна Шредер.

55

56ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 2.

57ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 10.

58См. ниже. В феврале 1914 года у Пристава 3 уч. Московской части Санкт-Петербургской столичной полиции снова возникли вопросы о праве жительства А. Мандель­штама в столице, и они обратились в Канцелярию университета с просьбой об уведомлении о том, «когда, где и каким причтом совершен обряд Св. Крещения над означенным Мандельштамом » (ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 23)

59ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 3.

60ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 12. Ср. подобный случай с пропуском срока об определении по воинской повинности вольноопределяющимся у В.П. Семенова-Тян-Шанского (срок службы - 2 года) (Невский архив. Историко-краеведческий сборник. Вып. VIII. СПб., 2008. С. 39–40).

61ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 24, 10а, 26.

62ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 5.

63ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 6.

64Элеонора Самойловна Гурвич (1900–1989). Детство и юность - в Феодосии. Отец - служащий - был как художник-любитель принят в феодосийское литературно-артистическое общество «Киммерика», организованное М. Волошиным и К. Богаев­ским. Училась у Волошина, Богаевского, Пискарева, Фаворского, окончила ВХУТЕМАС, член Союза художников. Ее творческие возможности как мастера станковой графики в полной мере проявились с начала 1960-х гг.

65 Мандельштам А.А. Несколько слов о моем отце // Новый мир. 2016. № 1. С. 166.

66Согласно метрической записи в Петроградской хоральной синагоге, обряд обрезания совершил все тот же отставной рядовой Авсей Клинкельштейн (ЦГИА СПБ. Ф. 422. Оп. 3. Д. 296. Л. 8б )

67Вот отметки из его «Аттестата», выданного 23 мая 1916 г.: Закон Божий - 1; Русский язык и словесность - 5; Немецкий язык - 5; Французский язык - 5; Русская и всеобщая история - 5; География - 5; Зоология и ботаника - 5; Физиология - 5; Химия - 5; Геология и физическая география - 5; Космография - 5; Арифметика - 5; Алгебра - 5; Геометрия - 5; Тригонометрия - 5; Аналитическая геометрия - 5; Физика - 5; Коммерческая арифметика - 5; Счетоводство - 5; Политическая экономия - 5; Гражданское и торговое право - 5; Товароведение - 5; Коммерче­ская география - 5; Рисование - 4 (ЦГИА СПБ. Ф. 478. Оп. 3. Д. 4119. Л. 4).

68Напомню, что отец со своим белоостровским заводиком стремительно катился в это время навстречу разорению.

70ЦГИА СПБ. Ф. 478. Оп. 3. Д. 4119. Л. 24.

71Такое явление старшего брата могло произойти только на стыке июня - июля 1918 г., когда он взял отпуск в Наркомпросе и - в полном нервном расстройстве - уехал (чтобы не сказать - бежал) в Петроград (вероятно, спасаясь от угроз Блюмкина, но скорее всего - дистанцируясь от июльского эсеровского переворота).

72Весьма возможно, что он делил ее с Шурой, ибо тот в переписке с университетом указывал ее в качестве своего адреса (но не исключено, что Шуре нужен был только сам адрес, а фактически он жил у своих друзей).

73Своего отца Женя на свадьбу так и не позвал.

74Кроме того, Дармолатов был членом совета Киевского Частного коммерческого банка, председателем правлений: Общества ртутного и угольного дела «А. Ауэрбах и К о » и Общества Карпово-Обрывских каменноугольных копей; директором Общественной Токмакской железной дороги.

75Надя сопровождала Женю в поездке в Харьковскую губернию за вареньем (ЕЭМ, 147–148).

76У нее, правда, был и собственный жених - Владимир Павлович Покровский, родной брат Корнилия Покровского, ухаживавшего за Анной, старшей сестрой. После ее смерти Владимир еженедельно приходил с букетом к Марии Николаевне и подолгу беседовал с ней (ЕЭМ, 148).

77Евгений Эмильевич в это время находился под арестом.

78Татьяна Григорьева - см. ниже.

79Арх. дело № П-44067. Реабилитирован по этому делу заключением Прокуратуры СПб. от 9 октября 2003 г. Письмо начальника Управления ФСБ РФ по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области П.П. Аникина Е.П. Зенкевич № 10/21-3-502 от 5 июля 2004 г.

80На станции Новоселье Варшавской дороги, между Лугой и Псковом (ЕЭМ, 154).

81Арх. дело № П-87820.

83Весьма вероятно, что эти ниточки тянулись к «Производсоюзу», где работали такие заметные меньшевики, как Филипп Юдин или Федор Исаевич Ежов-Цедербаум (1883–1937), двоюродный брат Юлия Осиповича Мартова (см.: http://socialist.memo.ru/lists/bio/l23.htm).

84См.: «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» Стихи и воспоминания Ольги Ваксель / Редактор-составитель и автор послесловия: А. Ласкин; научный редактор и автор вступительной статьи: П. Нерлер; подготовка текста: И.Г. Иванова, А. Ласкин, Е. Чурилова; комментарии: Е. Чурилова. М.: РГГУ, 2012. 437 с. (Записки Мандельштамовского общества. Вып. 20).

87 Мандельштам Т.В. Студенческая артель в Белом Валу // СМР. Вып. 4/1. М., 2008. С. 112–119.

88 Плотников К.И. История литературной организации Всероскомдрам (по материалам Отдела рукописей ИМЛИ РАН). Диссертация на соискание ученой степени канд. фил. наук. М.: ИМЛИ, 2015. 284 с.

89Своего рода предшественница Литфонда, оформленного на Первом съезде писателей в 1934 году.

90 Роман закручивался в те же самые 60–65 лет, что и у Эмиля Вениаминовича с фру Нильсон!

91 Случайно совпало, что ее московская квартира располагалась в районе метро «Речной вокзал», недалеко от московской студии научно-документального кино.

* Поэтов и мыслителей (нем. - прим. ред.)

(3 января по старому стилю) 1891 года в Варшаве (Польша) в семье кожевенника и мастера перчаточного дела. Старинный еврейский род Мандельштамов дал миру известных раввинов, физиков и врачей, переводчиков Библии и историков литературы.

Вскоре после рождения Осипа, его семья переехала в город Павловск недалеко от Петербурга, а затем в 1897 году — в Петербург.

В 1900 году Осип Мандельштам поступил в Тенишевское коммерческое училище. Большое влияние на формирование юноши во время учебы оказал преподаватель русской словесности Владимир Гиппиус. В училище Мандельштам начал писать стихи, одновременно увлекшись идеями эсеров.

Сразу же после окончания в 1907 году училища Мандельштам уехал в Париж, слушал лекции в Сорбонне. Во Франции Мандельштам открыл для себя старофранцузский эпос, поэзию Франсуа Вийона, Шарля Бодлера, Поля Верлена. Познакомился с поэтом Николаем Гумилевым.

В 1909-1910 годах Мандельштам жил в Берлине, занимался философией и филологией в Гейдельбергском университете.

В октябре 1910 года он вернулся в Петербург. Литературный дебют Мандельштама состоялся в августе 1910 года, когда в журнале "Аполлон" были напечатаны пять его стихотворений. В эти годы он увлекался идеями и творчеством поэтов-символистов, стал частым гостем Вячеслава Иванова, теоретика символизма, у которого собирались талантливые литераторы.

В 1911 году Осип Мандельштам, желая систематизировать свои знания, поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. К этому времени он прочно вошел в литературную среду — принадлежал к группе акмеистов (от греческого "акме" — высшая степень чего-либо, цветущая сила), к организованному Николаем Гумилевым "Цеху поэтов", в который входили Анна Ахматова, Сергей Городецкий, Михаил Кузмин и др.

В 1913 году в издательстве "Акмэ" вышла первая книга Мандельштама "Камень", куда вошли 23 стихотворения 1908-1913 годов. К этому времени поэт уже отошел от влияния символизма. В эти годы стихи Мандельштама часто печатались в журнале "Аполлон", молодой поэт завоевывал известность. В декабре 1915 года вышло второе издание "Камня" (издательство "Гиперборей"), по объему почти втрое больше первого (сборник был дополнен текстами 1914-1915 годов).

В начале 1916 года на литературном вечере в Петрограде Мандельштам познакомился с Мариной Цветаевой. С этого вечера началась их дружба, своеобразным "поэтическим" итогом которой стало несколько стихотворений, посвященных поэтами друг другу.

1920-е годы были для Мандельштама временем интенсивной и разнообразной литературной работы. Вышли новые поэтические сборники: Tristia (1922), "Вторая книга" (1923), "Камень" (3-е издание, 1923). Стихи поэта печатались в Петрограде, Москве, Берлине. Мандельштам опубликовал ряд статей по важнейшим проблемам истории, культуры и гуманизма: "Слово и культура", "О природе слова", "Пшеница человеческая" и др. В 1925 году Мандельштам выпустил автобиографическую книгу "Шум времени". Вышли несколько книг для детей: "Два трамвая", "Примус" (1925), "Шары" (1926). В 1928 году была опубликована последняя прижизненная книга стихов Мандельштама "Стихотворения", а чуть позже — сборник статей "О поэзии" и повесть "Египетская марка".

Много времени Мандельштам отдавал переводческой работе. В совершенстве владея французским, немецким и английским языками, он брался (нередко в целях заработка) за переводы прозы современных зарубежных писателей. С особой тщательностью относился к стихотворным переводам, проявляя высокое мастерство. В 1930-е годы, когда началась открытая травля поэта и печататься становилось все труднее, перевод оставался той отдушиной, где поэт мог сохранить себя. В эти годы он перевел десятки книг.

В 1930 году Мандельштам посетил Армению. Результатом этой поездки явилась проза "Путешествие в Армению" и стихотворный цикл "Армения", который был лишь частично опубликован в 1933 году.

Осенью 1933 года Мандельштам написал стихотворную эпиграмму против Сталина "Мы живем, под собою не чуя страны…", за которую в мае 1934 года был арестован. Его выслали в Чердынь на Северном Урале, где он пробыл две недели, заболел и попал в больницу. Затем он был выслан в Воронеж, где работал в газетах и журналах, на радио. После окончания срока ссылки Мандельштам вернулся в Москву, но здесь ему жить было запрещено. Поэт жил в Калинине (сейчас город Тверь).

В мае 1938 года Мандельштама вновь арестовали. Приговор — пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Этапом был отправлен на Дальний Восток.

Умер Осип Мандельштам 27 декабря 1938 года в больничном бараке в пересыльном лагере на Второй речке (сейчас в черте города Владивостока).

Имя Осипа Мандельштама оставалось в СССР под запретом около 20 лет.

Жена поэта Надежда Яковлевна Мандельштам и друзья поэта сохранили его стихи, которые в 1960-х годах стало возможным опубликовать. В настоящее время изданы все произведения Мандельштама.

В 1991 году в Москве было создано Мандельштамовское общество, целью которого является собирание, сохранение, изучение и популяризация творческого наследия одного из великих русских поэтов XX столетия. С 1992 года Мандельштамовское общество базируется в Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ).

В апреле 1998 года как совместный проект университета и Мандельштамовского общества был открыт Кабинет мандельштамоведения научной библиотеки РГГУ.

Материал подготовлен на основе информации открытых источников

В уходящем году тихо и незаметно прошоло 125-летие Осипа Мандельштама. Известного литературного критика, переводчика, прозаика, эссеиста и одного из прекраснейших поэтов прошлого века.

«Я рожден в ночь с второго на третье...»

В столице Польши, Варшаве, в январе 1891 года появился на свет Осип Мандельштам. Практически сразу семья переезжает в Петербург. Это город детства и юношества поэта.

Мандельштам, биография поэта тому подтверждение, вспоминать эти годы, давать им комментарии, как и своим стихам, не любил. Как поэт он созрел достаточно рано, поэтому стиль его был очень строгим и серьезным.

Вот те крупицы, которые можно найти о годах детства:

«Из омута злого и вязкого

Я вырос, тростинкой шурша,

И страстно, и томно, и ласково

Запретною жизнью дыша.»

("Из омута злого и вязкого...")

В последней строчке описал свое увлечение стихами Мандельштам. Биография поэта начинается с семьи, запутавшейся в вере и национальности. В особенности это заметно в речи автора, его слоге. Языковая среда, в которой рос маленький Осип, была слегка странной. Отец Эмилий, самоучка и коммерсант, совершенно не имел чувства языка. Витиеватые, практически всегда недоговоренные фразы, причудливое косноязычие - такими эпитетами описывал Осип речь своего отца в книге «Шум времени».

Мать была полной противоположностью. При бедности словарного запаса, сжатости и однообразности оборотов, говор Флоры, преподавателя музыки, ее русская речь были четкими, звонкими и яркими. От матери и передалось поэту тонкое чувство языка русской культуры, его точность, музыкальность и величие.

Не мальчик, но поэт

По завершении знаменитого Тенишевского училища за границей продолжает свое обучение Мандельштам. Биография (краткая) дает повод задуматься о важности этого периода: Западная Европа прослеживается в его стихах до самой смерти. За три года Осип успевает полюбить Париж, изучить в университете Германии романскую филологию и пожить в свое удовольствие в Берлинском пригороде - Целендорфе.

Но самое яркое впечатление, которое и явило миру Мандельштама-поэта, было от встречи с А. Ахматовой и Н. Гумилевым. Они еженедельно общались на литературных посиделках. Много лет спустя после расстрела Николая Гумилева, в письме к Ахматовой, поэт пишет, что до сих пор ведет разговоры с ним, ибо Гумилев был единственным, кто его по-настоящему понимал.

Особое отношение поэта к Анне Ахматовой хорошо чувствуется в его словах: «Я - современник Ахматовой» . Он говорил об этом во всеуслышание, не боясь режима существовавшей власти. А если вспомнить, что Ахматова была опальным поэтом, еще и женщиной, то для таких заявлений надо было быть Осипом Мандельштамом!

Это был период нового веяния в литературе, которое создали А. Ахматова с Н. Гумилевым и О. Мандельштам. Биография поэта восстанавливает этот период трений и споров. Процесс был нелегким: Анна Ахматова всегда была своенравна, Гумилев слыл деспотом, а Осип Эмильевич без труда вспыхивал по любому поводу.

Проба пера

В начале 1913 года первое собрание стихов поэт издает за свои средства. Соратниками было отвергнуто название «Раковина», утверждено акмеистическое - «Камень». Течение славилось тем, что лишало мира туманного и элегически легкого флера. Все обретало ясность, твердость, прочность и основательность. Причем касалось это и тел материальных, и духовной культуры.

Новая Россия

Осип Мандельштам, биография краткая практически не затрагивает это время, не понял и не принял революционных преобразований 1917 года. В этот период, после учебы в Петербургском университете на историко-филологическом факультете, он пытается найти себя в новой стране. Но все попытки завершаются ссорой, скандалом и, следовательно, провалом. К 1920 году кризис нарастал. За пять лет Осип не написал ни одной строчки.

Спустя еще девять лет выходит книга «Четвертая проза». Это небольшой по страницам, но огромный по душевному всплеску крик боли и ненависти к участникам МАССОЛИТа. Кроме яростных высказываний против писателей-конъюнктурщиков, книга раскрывает основные черты норова поэта. Мандельштам с легкостью обрастал недругами, бросаясь оценками личности и нелестными суждениями, коих не держал в себе, он был неуживчивым, взрывным, неуступчивым и импульсивным.

Взаимная ненависть зашкаливала. Многие ненавидели поэта, но и многих ненавидел Мандельштам. Биография дает возможность проследить экстремальность условий, в каких жил поэт. А к 1930 году у него появляется предчувствие смерти.

В эти годы государство начинает давать квартиры работникам культуры. В 1933 году получает квартиру и Мандельштам. Биография и творчество кратко описываются случаем с Пастернаком. Он много позже вспоминал, как вызвал взрыв ярости у Мандельштама, когда, уходя, промолвил, что теперь есть где писать стихи. Поэт осыпал проклятьями квартиру и посоветовал отдать ее «честным предателям».

Путь избран

Все больше укрепляет поэта пришедшее сознание трагизма выбранной судьбы. В стихах появились сила и пафос. Он состоял в бессильном противостоянии «веку-зверю» независимого поэта. Сила была в ощущении себя равным наступившему веку:

«...Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей,

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.»

("За гремучую доблесть грядущих веков...")

Окружение поэта, его близкие люди лишь спустя время оценили эти предсказательные строчки. Мандельштам уже тогда предчувствовал Сибирскую ссылку, смерть и бессмертие своих строк.

Мандельштам: биография краткая (по датам)

• 03.01.1891 - родился.
• 1900-1907 - учеба в Тенишевском училище.
• 1908-1910 - обучение в Сорбонне.
• 1913 - выход сборника стихов «Камень».
• 1919 - знакомится с будущей женой.

• 1923 - издается второй сборник стихов.
• 1934-1937 - сослан в Воронеж.
• 1938 - умер в лагерях на Дальнем Востоке.

Мандельштам: биография, интересные факты

Не многие знают о влюбленности Осипа в Марину Цветаеву. Но еще меньше известно о прекращении их отношений и серьезного намерения поэта уйти в монастырь.

Переезд в Воронеж случился «благодаря» эпиграмме на «правящего страной горца». Реакция Сталина была, мягко говоря, странной: «изолировать, но сохранить».

Первый памятный знак, посвященный поэту, был поставлен на собственные сбережения скульптора В. Ненаживина, впечатленого стихами Мандельштама.

Осип Эмильевич Мандельштам (1891-1938). В 1891 году, в семье еврейского купца из Варшавы, родился мальчик, который через три десятилетия станет великим русским поэтом.

Маленький Ося получил домашнее воспитание, а после переезда семьи в Петербург учился в частной школе. Получение образования продолжилось в Европе. Мандельштам учился в Сорбонне (1908) и Гейдельбергском (1908-1910) университете, увлекался французской поэзией. Оба европейских университета не были окончены, впрочем, как и Санкт-Петербургский: юноша с головой ушел в богемную жизнь.

Первый сборник стихов Мандельштама «Камень» (1913) выдержал три издания. Осип входит в группу «акмеистов», дружит с Гумилевым и Ахматовой, близко сходится с Мариной Цветаевой.

С началом мировой войны поэт стремится на фронт, но по состоянию здоровья не подлежит призыву. Не удается поступить даже санитаром Красного Креста. Октябрьская революция им была встречена с воодушевлением. Мандельштам работает в системе Наркомата просвещения, много ездит.

Впечатления времен империалистической войны и двух русских революций легли в основу сборника «Tristia», который выходил отдельными частями в Берлине и Харькове. Личная жизнь поэта, после разрыва с Цветаевой налаживалась. В 1922 году он женился на Надежде Хазиной (сразу же влюбившись в актрису Арбенину). Именно благодаря Хазиной сохранились многие стихи Осипа Эмильевича.

С 1925 по 1930 год поэт не писал стихов. Он сочинял детские книги, занимался переводами, литературоведением. Отношения с властью становились все более напряженными. Написанная им эпиграмма на Сталина и его окружение становится причиной ареста. Но приговор неожиданно мягок – ссылка.

На тридцатые годы приходится период расцвета творчества Мандельштама. Однако печататься негде. Опала, ссылка, короткая - всего год свобода, и новый приговор за антисоветскую деятельность. Получив 5 лет лагерей, в 1938 году, поэт прожил всего два. Осенью сорокового он скончался во Владлагпунке (Владивосток) и был захоронен в общей могиле.

Осип Мандельштам родился 15 января 1891 года в Варшаве в семье кожевенника и мастера перчаточного дела Эмилия Вениаминовича Мандельштама и Флоры Осиповны Вербловской.

Историю своих родителей подробно изложил в своих воспоминаниях Евгений Эмильевич Мандельштам – младший брат Осипа Эмильевича: «Начну с истоков семьи. О роде матери - Вербловских - мало что известно. Единственное, что достоверно, - семья матери принадлежала к интеллигенции, причастной к европейской культуре. Так, близкими родными матери были Венгеровы: Семен Афанасьевич - крупнейший историк литературы, пушкинист, его сестра Изабелла Афанасьевна, профессор Петербургской консерватории по классу рояля. В родстве с матерью состояла и большая разветвленная семья Копелянских - богатых дельцов. Одна из сестер Копелянских, красавица Лидия, была замужем за неким Кассирером, жившим в Берлине. Его сын Эрнст - известный философ, видный представитель Марбургской школы неокантианцев. Сама мать окончила русскую гимназию в Вильне. Истоки клана Мандельштамов идут из Жагор, города Шавельского уезда, Двинской губернии в Прибалтике. Род этот был одаренный, и наиболее талантливые и деятельные его представители пробивали себе дорогу и покидали Жагоры. Широко известно имя физика, академика Мандельштама. В Киеве старожилы до сих пор вспоминают о профессоре-офтальмологе и общественном деятеле, носившем эту фамилию. В ленинградском медицинском мире почетное место заняли мои сверстники и тоже Эмильевичи - два брата Мориц и Александр Мандельштамы. Один из Мандельштамов заведовал кафедрой в Гельсингфорсском университете. Другой был драгоманом и знатоком арабской культуры, работал в русском посольстве в Константинополе… Нелегко сложились детство и юность отца. Способный и пытливый человек, он стремился вырваться из замкнутого мира еврейской семьи. Тайно от родителей по ночам на чердаке, при свете свечи он приобщался к знаниям - штудировал язык, причем не русский, а немецкий. Тяга к овладению германской литературой и философией проходит через всю жизнь отца. В какой-то мере в этом отразились исторически сложившиеся связи Прибалтики с немцами. Вскоре отец не выдержал домашнего гнета и сбежал в Берлин. Здесь, вдалеке от семьи, он мог свободно зачитываться Шиллером и Гёте, Гердером и Спинозой. Однако занятия отца продолжались недолго. Стесненные материальные обстоятельства, полуголодное существование вскоре побудили его отказаться от учебы и в поисках заработка вернуться в Прибалтику. Бракосочетание моих родителей произошло 19 января 1889 года в Динабурге (Двинске). Отцу, Эмилю Вениаминовичу Мандельштаму, было тогда тридцать три года, а матери, Флоре Осиповне Вербловской, - двадцать три… Вскоре после свадьбы отец приобрел специальность мастера перчаточного дела и сортировщика кож. Сохранилась большая, пожелтевшая за восемьдесят пять лет бумага - аттестат, выданный отцу 27 февраля 1891 года «по указу Его Императорского Величества». Только что образовавшаяся семья вскоре оказалась в Варшаве. И, как следует из свидетельства, выданного 2/14 января 1891 года здесь, в городе над Вислой, родился первенец Осип - любимец, а в дальнейшем и гордость родителей. После рождения второго сына, Александра, семья переехала в Петербург, где и прожила всю жизнь. Там, на Офицерской улице (теперь улица Декабристов), над цветочным магазином Эйлерса, в старом петербургском доме, в 1898 году появился на свет и я - третий, Евгений. По рассказам матери, главной причиной переезда и жизни родителей в столице было желание дать детям хорошее образование, приобщить их к культуре, средоточием которой был Петербург. Как еврей, отец право жительства в этом городе мог получить, лишь вступив в купеческую гильдию, что он и сделал. Теперь в его кабинете красовался на стене диплом первой гильдии…».

Жизнь семьи протекала между Петербургом и Павловском. Осипу нанимались гувернантки, которые занимались с ним, в основном, иностранными языками. Впоследствии в воспоминаниях «Шум времени» Осип Мандельштам писал: «Я помню хорошо глухие годы России - девяностые годы, их медленное оползание, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм - тихую заводь: последнее убежище умирающего века. За утренним чаем разговоры о Дрейфусе, имена полковников Эстергази и Пикара, туманные споры о какой-то «Крейцеровой Сонате» и смену дирижеров за высоким пультом стеклянного Павловского вокзала, казавшуюся мне сменой династий. Неподвижные газетчики на углах, без выкриков, без движений, неуклюже приросшие к тротуарам, узкие пролетки с маленькой откидной скамеечкой для третьего, и, одно к одному, - девяностые годы слагаются в моем представлении из картин, разорванных, но внутренне связанных тихим убожеством и болезненной, обреченной провинциальностью умирающей жизни… Дни студенческих бунтов у Казанского собора всегда заранее были известны. В каждом семействе был свой студент-осведомитель. Выходило так, что смотреть на эти бунты, правда на почтительном расстоянии, сходилась масса публики: дети с няньками, маменьки и тетеньки, не смогшие удержать дома своих бунтарей, старые чиновники и всякие праздношатающиеся. В день назначенного бунта тротуары Невского колыхались густою толпою зрителей от Садовой до Аничкова моста. Вся эта орава боялась подходить к Казанскому собору. Полицию прятали во дворах, например, во дворе Екатерининского костела. На Казанской площади было относительно пусто, прохаживались маленькие кучки студентов и настоящих рабочих, причем на последних показывали пальцами. Вдруг со стороны Казанской площади раздавался протяжный, все возрастающий вой, что-то вроде несмолкавшего «у» или «ы», переходящий в грозное завывание, все ближе и ближе. Тогда зрители шарахались, и толпу мяли лошадьми. «Казаки - казаки», - проносилось молнией, быстрее, чем летели сами казаки. Собственно «бунт» брали в оцепление и уводили в Михайловский манеж, а Невский пустел, будто его метлой вымели… Ко мне нанимали стольких француженок, что все их черты перепутались и слились в одно общее портретное пятно. По разумению моему, все эти француженки и швейцарки от песенок, прописей, хрестоматий и спряжений сами впадали в детство. В центре мировоззрения, вывихнутого хрестоматиями, стояла фигура великого императора Наполеона и война двенадцатого года, затем следовала Жанна д`Арк (одна швейцарка, впрочем, попалась кальвинистка), и сколько я ни пытался, будучи любознательным, выведать у них о Франции, ничего не удавалось, кроме того, что она прекрасна. У француженок ценилось искусство много и быстро говорить, у швейцарок - знание песенок, из которых коронная - «песенка о Мальбруке». Эти бедные девушки были проникнуты культом великих людей: Гюго, Ламартина, Наполеона и Мольера... По воскресеньям их отпускали слушать мессу, никаких знакомств им не полагалось…».

Семья Мандельштамов жила сложной и противоречивой жизнью, в которой отец много и тяжело работал, не имея возможности участвовать в жизни семьи. Детей воспитывала и вводила в жизнь мать и, в какой-то степени - бабушка со стороны матери С.Г.Вербловская, всегда жившая с семьей своей дочери. Матери мальчики были обязаны всем, особенно Осип. Мир музыки и книг всегда и неразрывно был связан с Флорой Осиповной. Мандельштам рассказывал: «Материнские русские книги - Пушкин в издании Исакова - семьдесят шестого года. Я до сих пор думаю, что это прекрасное издание, оно мне нравится больше академического. В нем нет ничего лишнего, шрифты располагаются стройно, колонки стихов текут свободно, как солдаты летучими батальонами, и ведут их, как полководцы, разумные, четкие годы включительно по тридцать седьмой. Цвет Пушкина? Всякий цвет случаен - какой цвет подобрать к журчанию речей? У, идиотская цветовая азбука Рембо!.. Мой исаковский Пушкин был в ряске никакого цвета, в гимназическом коленкоровом переплете, в черно-бурой вылинявшей ряске, с землистым песочным оттенком; не боялся он ни пятен, ни чернил, ни огня, ни керосина. Черная песочная ряска за четверть века все любовно впитывала в себя, - духовная затрапезная красота, почти физическая прелесть моего материнского Пушкина так явственно мной ощущается. На нем надпись рыжими чернилами: «Ученице III класса за усердие». С исаковским Пушкиным вяжется рассказ об идеальных, с чахоточным румянцем и дырявыми башмаками, учителях и учительницах: восьмидесятые годы в Вильне. Слово «интеллигент» мать и особенно бабушка выговаривали с гордостью. У Лермонтова переплет был зелено-голубой и какой-то военный, недаром он был гусар. Никогда он не казался мне братом или родственником Пушкина. А вот Гете и Шиллера я считал близнецами. Здесь же я признавал чужое и сознательно отделял. Ведь после тридцать седьмого года и кровь и стихи журчали иначе…».

Путь Мандельштама к лаврам одного из величайших поэтов XX века проходил через мучительные попытки расширения границ выговариваемого, обуздания «невыразимого» врожденным ритмом и поисками «потерянного слова». С ранних юношеских лет сознание Мандельштама было сознанием разночинца, не укоренившегося в вековой почве национальной культуры и патриархального быта: «Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых-внуков, влюбленных в семейственые архивы с эпическими домашними воспоминаньями... Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, - и биография готова». Но из этой неукорененности в национальном быте вырастала причастность всемирному бытию, акмеистическая «тоска по мировой культуре», способность воспринимать Гомера, Данте и Пушкина как современников и «сображников» на свободном «пиру» вселенского духа.

С 1900-го по 1907-й годы Осип Мандельштам обучался в Тенишевском коммерческом училище - одном из лучших учебных заведений тогдашней России, которое несколько позднее окончили также Владимир Набоков и выдающийся филолог В. Жирмунский. Здесь царила особая интеллигентско-аскетическая атмосфера, культивировались возвышенные идеалы политической свободы и гражданского долга. Мандельштам рассказывал: «На Загородном, во дворе огромного доходного дома, с глухой стеной, издали видной боком, и шустовской вывеской, десятка три мальчиков в коротких штанишках, шерстяных чулках и английских рубашечках со страшным криком играли в футбол. У всех был такой вид, будто их возили в Англию или Швейцарию и там приодели, совсем не по-русски, не по-гимназически, а на какой-то кембриджский лад… воспитывались мы в высоких стеклянных ящиках, с нагретыми паровым отоплением подоконниками, в просторнейших классах на двадцать пять человек и отнюдь не в коридорах, а в высоких паркетных манежах, где стояли косые столбы солнечной пыли и попахивало газом из физических лабораторий. Наглядные методы заключались в жестокой и ненужной вивисекции, выкачивании воздуха из стеклянного колпака, чтобы задохнулась на спинке бедная мышь, в мучении лягушек, в научном кипячении воды, с описанием этого процесса, и в плавке стеклянных палочек на газовых горелках… Вот краткая портретная галерея моего класса: Ванюша Корсаков, по прозванию котлета (рыхлый земец, прическа в скобку, русская рубашечка с шелковым поясом, семейная земская традиция: Петрункевич, Родичев); Барац, - семья дружит с Стасюлевичем («Вестник Европы»), страстный минералог, нем как рыба, говорит только о кварцах и слюде; Леонид Зарубин, - крупная углепромышленность Донского бассейна; сначала динамо-машины и аккумуляторы, потом - только Вагнер; Пржесецкий - из бедной шляхты, специалист по плевкам. Первый ученик Слободзинский - человек из сожженной Гоголем второй части «Мертвых душ», положительный тип русского интеллигента, умеренный мистик, правдолюбец, хороший математик и начетчик по Достоевскому; потом заведовал радиостанцией. Надеждин - разночинец: кислый запах квартиры маленького чиновника, веселье и беспечность, потому что нечего терять. Близнецы - братья Крупенские, бессарабские помещики, знатоки вина и евреев. И, наконец, Борис Синани, человек того поколения, которое действует сейчас, созревший для больших событий и исторической работы. Умер, едва окончив. А как бы он вынырнул в годы Революции!».

В годы первой русской революции 1905-1907 годов Мандельштам не мог не заразиться политическим радикализмом. Революционные события и катастрофа русско-японской войны вдохновили первые ученические стихотворные опыты поэта. Происходящее воспринималось им как обновляющая стихия и бодрая вселенская метаморфоза: «Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары», - сказал он много позже.

Получив 15 мая 1907 года диплом Тенишевского училища, Мандельштам попытался вступить в Финляндии в боевую организацию эсеров, но не был принят туда из-за возраста. Обеспокоенные будущим сына, родители поспешили отправить его учиться за пределы России. В 1907-м и 1908-м годах Мандельштам слушал лекции на словесном факультете Парижского университета, в 1909-м и 1910-м годах занимался романской филологией в Гейдельбергском университете в Германии, путешествовал по Швейцарии и Италии. Эхо этих встреч с Западной Европой уже никогда не покидало поэзию Мандельштама. Именно тогда в сумму архитектурных впечатлений Мандельштама вошла европейская готика - сквозной символ образной системы его будущей поэзии.

В Париже в Осипе в эти годы происходил внутренний перелом: Мандельштам оставлял политику ради поэзии, обращался к интенсивному литературному труду. Он увлекся лирикой вождя русского символизма Брюсова и французских «проклятых» поэтов за смелость «чистого отрицания», за «музыку жизни», вызванную отсутствием привязанностей к конкретному жизненному содержанию, как писал Мандельштам в одном из писем своему бывшему учителю словесности и литературному наставнику Вл. Гиппиусу. В Париже Мандельштам познакомился с Гумилевым, ставшим в дальнейшем его ближайшим другом и сподвижником. Именно Гумилев «посвятил» Мандельштама в «сан» поэта. Этому знакомству суждено было укорениться в 1911 году уже в Петербурге, когда Мандельштам на вечере в «башне» Вячеслава Иванова впервые встретил супругу Гумилева. Всех троих объединила не только глубокая дружба, но и сходство поэтических устремлений.

Около 1910 года в наиболее чутких литературных кругах стал очевиден кризис символизма как литературного направления, претендующего на роль тотального языка нового искусства и новой культуры. Желанием художественного высвобождения из-под власти слишком навязчивого и дидактичного символизма было продиктовано намерение Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, а также С. Городецкого, В. Нарбута, М. Зенкевича и некоторых других авторов образовать новое поэтическое направление. Так в начале 1913 года на авансцену литературной борьбы выступил акмеизм.

В 1910-е годы Осип Мандельштам со всем жаром молодости разделил акмеистические чаяния противопоставить бесконечным символистским порывам «в небо», в неразборчивую мистику, золотое равновесие земного и небесного. В его творчестве появился плод околоакмеистической журнальной полемики 1913 года - статья «Утро акмеизма», которая по неизвестным причинам была отвергнута в качестве акмеистического манифеста и опубликована лишь в 1919 году. Однако именно в этой статье сущность акмеистического взгляда на мир и искусство, принципы поэтики акмеизма были сформулированы с предельной ясностью и глубиной.

Более чем какое-либо иное литературное направление XX века, акмеизм сопротивлялся точному его определению. В его лоно вошли слишком разные художественные системы, привнесенные слишком разными поэтами, которых объединяли, в первую очередь, приятельские отношения и желание отстраниться от символизма. Но в историю русской литературы XX века акмеизм вошел, прежде всего, как цельная поэтическая система, объединяющая трех стихотворцев - Мандельштама, Ахматову и Гумилева. И Мандельштам в этом ряду для большинства современных исследователей стоит едва ли не первым.

Акмеизм стал противопоставлением бесконечным символистским спекуляциям на темы «метафизических», запредельных чудес. Слово у Мандельштама-акмеиста не призывало к бегству из «голубой тюрьмы» реального мира в мир «еще более реальный», «высший», «небесный» (как у романтиков и их наследников - символистов). Мир был единым, Богом данным дворцом. Земное и небесное не противостояли друг другу. Они сливались воедино благодаря чуду слова - божественного дара именования простых земных вещей. И такое поэтическое слово – «слово, как таковое» (формула из «Утра акмеизма», развитая в позднейших статьях Мандельштама «Слово и культура» в 1922 году и «О природе слова» в 1922 году) - претворялось в «чудовищно-уплотненную реальность явлений». Объединив земное и небесное, поэтическое слово как бы обретало плоть и превращалось в такой же факт действительности, как и окружающие вещи - только более долговечный.

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи, -
На головах царей божественная пена, -
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер - все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Исходной предпосылкой эстетики Мандельштама-акмеиста служила память о поэтических текстах прошедших эпох и их узнавание - или переосмысленное повторение в цитатах, зачастую преображенных и зашифрованных. Многие критики не вполне справедливо считали акмеизм - в том числе и мандельштамовскую поэзию - консервативным неоклассическим (или «ложноклассическим») направлением. Однако сами акмеисты возводили слово «классический» к латинскому «classicum», что означает «сигнал боевого горна». А Мандельштам, который определял в статье «Слово и культура» классику не как то, что уже было, а как то, что должно быть, противопоставлял неувядающую новизну «серебряной трубы Катулла» (древнеримского поэта) двухтысячелетней давности быстро устаревающим футуристическим загадкам:

И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет
(«Я не слыхал рассказов Оссиана..», 1914)

Осип Мандельштам всегда стремился свое поэтическое существование соединить и сравнить с неизгладимым следом, оставленным его великими предшественниками, и результат этого слияния предъявить далекому читателю уже в потомстве, «провиденциальному собеседнику» (статья «Утро акмеизма»). Тем самым снималось противоречие между прошлым, настоящим и будущим. Поэзия Мандельштама могла облекаться в ясные классические формы, отсылающие читателя к искусству былых эпох. Но одновременно в ней всегда таилась взрывная сила сверхсовременных, авангардных художественных приемов, которые наделяли устойчивые традиционные образы новыми и неожиданными значениями. Угадать эти значения и предстояло «идеальному читателю» будущего. При всей безупречной, классической логике своей «архитектуры», смысл мандельштамовского текста был столь же непредсказуем, как и ключ загадки. В центре образного языка Мандельштама были спрятанные в подтекст сложные аналогии между порой далекими друг от друга явлениями. И разглядеть эти аналогии было под силу только очень подготовленному читателю, который жил и живет в том же культурном пространстве, что и сам Мандельштам.

Например, когда Мандельштам в «Летних стансах» в 1913 году назвал судьбу цыганкой, то объяснить этот образ можно было двояко: судьба столь же непостоянна, как цыганка, и - цыганки предсказывают судьбу. Однако мандельштамовская поэтика требовала еще и третьей мотивировки образа - за пределами стихотворения. И здесь можно обратиться к поэме Пушкина «Цыганы», завершающейся словами: «И от судеб защиты нет». Подобный намек посредством скрытой цитаты и наложение разных мотивировок образа - характерный образец мандельштамовской поэтики, которую исследователи называют «семантической» (то есть разрабатывающей смысловые нюансы, сдвиги значения, обусловленные контекстом и подтекстом). А потому, по словам С.С.Аверинцева, стихи Мандельштама «так заманчиво понимать - и так трудно толковать».

Осип Мандельштам, Корней Чуковский, Бенедикт Лившиц и Юрий Анненков, проводы на фронт. Фотография Карла Буллы. 1914 год.

В поэзии Осипа Мандельштама смысловой потенциал, накопленный словом за всю историю его бытования в других поэтических контекстах, приобретал значение благодаря таким скрытым цитатам-загадкам. Они заставляли читателя обратиться к их источникам с тем, чтобы найти систему координат, подтекст, с помощью которого текст можно дешифровать. Основные черты этого метода в полной мере проявились уже в первом опубликованном сборнике поэта «Камень» в 1913 году. В него вошли 23 стихотворения, написанные с 1908-го по 1913-е годы (позднее сборник был дополнен текстами 1914-го и 1915-го годов и переиздан в конце 1915 года (на титульном листе значится - 1916)). Евгений Мандельштам вот как рассказывал об истории издания этого сборника: «Интересна история издания первого «Камня» - тоненькой книжечки с двадцатью тремя стихотворениями, написанными с 1909 по 1913 год. Издание «Камня» было «семейным» - деньги на выпуск книжки дал отец. Тираж - всего 600 экземпляров. Помню день, когда Осип взял меня с собой и отправился в типографию на Моховой, и мы получили готовый тираж. Одну пачку взял автор, другую - я. Перед нами стояла задача: распродать книги. Дело в том, что в Петербурге книгопродавцы сборники стихов не покупали, а только брали на комиссию. Исключение делалось для очень немногих уже известных поэтов. Например, для Блока. После долгого раздумья мы сдали весь тираж на комиссию в большой книжный магазин Попова - Ясного, угол Невского и Фонтанки, там, где теперь аптека. Время от времени брат посылал меня узнавать, сколько продано экземпляров, и когда я сообщил, что раскуплено уже сорок две книжки, дома это было воспринято как праздник. По масштабам того времени в условиях книжного рынка, это звучало как первое признание поэта читателями. Те, кто изучает поэзию Осипа Мандельштама, отмечают, что в стихах этого сборника, первого «Камня», он выступает уже как большой художник, со сформировавшимся поэтическим кредо. Он сразу занял видное место среди поэтов того времени…».

И действительно, вошедшие в сборник ранние стихи 1908-1910 годов являли собой уникальное для всей мировой поэзии сочетание незрелой психологии юноши, чуть ли не подростка, с совершенной зрелостью интеллектуального наблюдения и поэтического описания именно этой психологии:

Из омута злого и вязкого
Я вырос тростинкой шурша, -
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша…
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.

Еще в 1911 году Осип Мандельштам совершил акт «перехода в европейскую культуру» - принял христианство. И хотя крещен поэт был в методистской церкви 14 мая в Выборге, стихи «Камня» запечатлели захваченность католической темой, образом вечного Рима апостола Петра. В римо-католичестве Мандельштама пленил пафос единой всемирной организующей идеи.

Как жаворонок, Жамм поет,
Ведь католический священник
Ему советы подает.

Иной пример связан с восприятием Мандельштамом образа «первого русского западника» - Чаадаева. Ему была посвящена статья 1915 года «Петр Чаадаев», его образом было вдохновлено созданное тогда же стихотворение «Посох». В католических симпатиях Чаадаева, в его преданности идее Рима, как средоточия духовного единства христианской вселенной, Мандельштам видел не измену, а глубинную верность русскому национальному пути: «Мысль Чаадаева, национальная в своих истоках, национальна и там, где вливается в Рим. Только русский человек мог открыть этот Запад, который сгущеннее, конкретнее самого исторического Запада. Чаадаев именно по праву русского человека вступил на священную землю традиции, с которой он не был связан преемственностью...». Да и сам поэт в то время был этаким западным франтом – он любил изысканные белые сорочки, которые непременно сдавал только в китайские прачечные. Евгений Мандельштам писал о брате: «Брат очень рано начал ощущать свою одаренность, и у него в сложившейся дома атмосфере стали проявляться черточки эгоцентризма, складывалось представление, что все вокруг должны ему служить. Так от детской избалованности потянулись нити к его дальнейшей жизни. А жизнь была трудной, напряженной, полной лишений. И в годы признания и поэтической славы, и в годы неурядиц и бед Осип оставался верен себе и очень часто в общении с людьми утверждал свое право на исключительность, перенося это не только на быт, но и на деловые отношения с издательствами, редакциями, Союзом писателей. Мог написать и наговорить в такие минуты людям много обидного, оскорбительного. Он был «взрывчатым», быстро воспламенялся, но и легко остывал. Некоторые характерные особенности в поведении Осипа в ряде случаев вооружали против него людей и давали недругам материал для критики, неприязни и осуждения. Но все это не имело существенного значения для тех, кто знал богатейший душевный мир брата, ценил его поэтический дар и понимал, на какой крестный путь обрек он себя в жизни и в литературе. Родным и друзьям ничто не мешало уважать его и любить таким, каков он был и остался в памяти современников. Ведь, несмотря на сложность характера Осипа, нельзя забывать, что присущая брату огромная доброта, самоотверженность в отношении других людей были главными в его поступках…».

С началом Первой мировой войны в поэзии Мандельштама все громче звучали эсхатологические ноты - ощущение неминуемости катастрофы, некоего временного конца. Эти ноты были сопряжены, прежде всего, с темой России и наделяли образ Родины, зажатой в тисках неумолимой истории, даром особой свободы.

Нам ли, брошенным в пространство,
Обреченным умереть,
О прекрасном постоянстве
И о верности жалеть.
(«О свободе небывалой...», 1915).

Место «камня», строительного материала поэзии, заменило подвластное огню «дерево» - одновременно символ трагической судьбы, выражение русской идеи и напоминание о Крестном Древе Страстей Господних («Уничтожает пламень...», 1915). Стремление приобщиться к такого рода трагическому национальному опыту в практической жизни заставило Мандельштама в декабре 1914 года отправиться в прифронтовую Варшаву, где он хотел вступить в войска санитаром. Но из этого ничего не вышло, поэт вернулся в столицу, и создал целый ряд стихотворений, которые можно назвать реквиемом по обреченному имперскому Петербургу. Именно в качестве имперской столицы Петербург был подобен для Мандельштама святому, богоотступническому и гибнущему Иерусалиму. Российскую империю с «окаменевшей» Иудеей роднил «грех» национального мессианизма. Воздаянием за него была неизбежная катастрофа (тема позднейшей статьи «Пшеница человеческая», 1923). Государственность, слишком густо, безусловно и самодовольно осознающая свою святость, обречена была погибнуть. Уходящий державный мир вызывал у поэта сложное переплетение чувств: это был и почти физический ужас, и торжественность, и даже жалость. Мандельштам, наверное, первым в мировой литературе заговорил о «сострадании» к государству, к его «голоду». В одной из глав «Шума времени» - автобиографической прозы 1925 года - возник сюрреалистический образ «больного орла», жалкого, слепого, с перебитыми лапами, - двуглавой птицы, копошащейся в углу «под шипенье примуса». Чернота этой геральдической птицы - герба Российской империи - была увидена им как цвет конца еще в 1915 году.

В 1915 году Мандельштам познакомился с Анастасией и Мариной Цветаевыми. В 1916 году в жизнь Мандельштама вошла Марина Цветаева.

Чулков Георгий, Петровых Мария, Ахматова Анна и Мандельштам Осип.

В Александрове на даче Цветаевой он провел восемь дней. Там же Осип Мандельштам получил известие об инсульте, случившемся у его матери. Застать живой мать поэту уже не довелось. Он с трудом успел на похороны. Евгений Мандельштам рассказывал: «Каждый из нас по-своему пережил это горе. С ее смертью, о которой - стихотворение Осипа «В светлом храме иудеи хоронили мать мою...», начался распад семьи Мандельштамов. Мы сразу ощутили неустроенность и пустоту, мучило понимание нашей вины перед матерью, нашего эгоизма, недостаточного внимания к ней; того, что мы, дети, не замечали тяжкого в ее жизни, ее самоотдачи семье, не заботились о ней, даже став взрослыми. Смерть матери оставила свой след на душевном складе всех сыновей. Особенно сильно она поразила наиболее реактивного из нас - Осипа. Со временем он до конца понял, чем обязан матери, что она сделала для него. И чем старше становился, тем острее ощущал вину собственную. Особенно часто он возвращался к мыслям об этом в последние годы жизни, в тяжелые дни его ссылки…».

Эта ночь неповторима,
А у вас еще светло.
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.
Солнце желтое страшнее,-
Баю-баюшки-баю,-
В светлом храме иудеи
Хоронили мать мою.

Благодати не имея
И священства лишены,
В светлом храме иудеи
Отпевали прах жены
И над матерью звенели
Голоса израильтян.
Я проснулся в колыбели –
Черным солнцем осиян.
(1916г.)

После Октябрьской революции Осип Мандельштам работал в газетах, в Наркомпросе, ездил по стране, публиковался в газетах, выступал со стихами, обретая успех. Стихи поры войны и революции Осипа Мандельштама вошли в сборник «Tristia» («книгу скорбей», впервые изданную без участия автора в 1922 году и переизданную под названием «Вторая книга» в 1923 году в Москве). Основу книги составляла тема времени, грандиозного потока истории, устремленной к гибели. Эта тема стала сквозной во всем творчестве поэта вплоть до его последних дней. Внутреннее единство «Tristia» было обеспечено новым качеством лирического героя, для которого уже не существовало ничего личного.

Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы -
О солнце, судия, народ.

Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
B ком сердце есть - тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.

Мы в легионы боевые
Связали ласточек - и вот
Не видно солнца, вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети - сумерки густые -
Не видно солнца и земля плывет.

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи,
Как плугом, океан деля.
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
(«Сумерки свободы», 1918).

В поэзии и биографии Мандельштама 1920-х и 1930-х годов отчаяние искупалось мужественной готовностью к высокой жертве, причем в тонах отчетливо христианских. Строки 1922 года: «Снова в жертву, как ягненка темя жизни принесли», - откликнулись в словах, сказанных поэтом, уже написавшим гибельные для себя стихи о Сталине, в феврале 1934 года Ахматовой: «Я к смерти готов». А в начале 1920-х годов Мандельштам писал свое отречение от соблазна эмиграции и противопоставлял посулам политических свобод свободу иного - духовного порядка, свободу самопреодоления, которая могла быть куплена лишь ценой верности русской Голгофе:

Зане свободен раб, преодолевший страх,
И сохранилось свыше меры
В прохладных житницах в глубоких закромах
Зерно глубокой полной веры.

Книга «Tristia» запечатлела существенное изменение стиля поэта: фактура образа все больше двигалась в сторону смыслового сдвига, «темных», зашифрованных значений и иррациональных языковых ходов. Впрочем, от прежней акмеистической ясности Мандельштам отходил и в теории. Он разрабатывал концепцию «блаженного бессмысленного слова», которое теряло свою предметную значимость, «вещность». Но закон равновесия царил и в теории слова: слово обретало свободу от предметного смысла, однако не забывало о нем. Так были построены лучшие произведения поэта начала десятилетия («Сестры - тяжесть и нежность...», «Ласточка», «Чуть мерцает призрачная сцена...», «Возьми на радость из моих ладоней...»). И, конечно же, стихотворение «За то, что я руки твои не сумел удержать...»:

За то, что я руки твои не сумел удержать,
За то, что я предал соленые нежные губы,
Я должен рассвета в дремучем Акрополе ждать.
Как я ненавижу пахучие, древние срубы!

Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,
Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко,
Никак не уляжется крови сухая возня,
И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка.

Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел?
Зачем преждевременно я от тебя оторвался?
Еще не рассеялся мрак и петух не пропел,
Еще в древесину горячий топор не врезался.

Прозрачной слезой на стенах проступила смола,
И чувствует город свои деревянные ребра,
Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла,
И трижды приснился мужам соблазнительный образ.

Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?
Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник.
И падают стрелы сухим деревянным дождем,
И стрелы другие растут на земле, как орешник.

Последней звезды безболезненно гаснет укол,
И серою ласточкой утро в окно постучится,
И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,
На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится.

В начале 1920-х годов Осип Мандельштам скитался по южным областям России, посещал Киев, где встретил свою будущую супругу Надежду Яковлевну Хазину. Надежда Яковлевна родилась 30 октября 1899 года в Саратове в семье присяжного поверенного, мать Надежды Яковлевны была врачом. В детстве Надежда бывала в Германии, Франции и Швейцарии, получила хорошее гимназическое образование. В 1919 году Надежда Яковлевна стала женой Осипа Мандельштама. «Жизнь моя, - писала она, - начинается со встречи с Мандельштамом». Позже Надежда Мандельштам посвятила свою жизнь сохранению поэтического наследия мужа. В 1960-е годы она написала книгу «Воспоминания», затем, в начале 1970-х годов, вышел следующий том мемуаров - «Вторая книга», а шестью годами спустя - «Книга третья».

Надежда Яковлевна Хазина (Мандельштам).

Мандельштам с супругой короткое время жил в Коктебеле у Волошина, потом переехал в Феодосию, где его арестовала врангелевская контрразведка по подозрению в шпионаже. После освобождения он оказался в Батуми, где был вновь арестован, на сей раз береговой охраной меньшевиков. Из тюрьмы его вызволили грузинские поэты Н.Мицишвили и Т.Табидзе. Изможденный до крайности Мандельштам вернулся в Петроград, и какое-то время жил в Доме искусств, где обрели приют едва ли не все оставшиеся в городе известные писатели. Потом он вновь поехал на юг, затем обосновывался в Москве. К середине 1920-х годов от былого равновесия тревог и надежд в осмыслении происходящего у него не осталось и следа. Как следствие, изменилась и поэтика Мандельштама. В ней теперь неопределенность все больше перевешивала ясность. Он очень переживал расстрел Гумилева в 1921 году. Не оправдывались его недавние упования на «отделение церкви-культуры от государства» и установление между ними новых, органических отношений по типу связи древнерусских «удельных князей» с «монастырями». Культуру все больше ставили на место. Мандельштам, как и Ахматова, оказался в двусмысленном положении. Для советских властей он явно был чужим, реликтом буржуазного прошлого, но, в отличие от поколения символистов, лишенным даже снисхождения за «солидность» былых заслуг, а потому оказывался не у дел.

Мандельштам все больше страшился потерять чувство внутренней правоты. Все чаще в поэзии Мандельштама возникал образ «человеческих губ, которым больше нечего сказать». Параллельно в тематике мандельштамовских стихов появлялась зловещая тень безжалостного «века-Зверя». За ним проглядывали зашифрованные черты гоголевского Вия с его смертоносным взглядом (через скрытый пароним, то есть созвучие слов «век» и «веко» - в обращении демона Вия к нечисти: «поднимите мне веки»). Так переосмыслялся язык библейского Апокалипсиса, который «зверем» именовал грядущего антихриста. Судьба поэтического слова в поединке с самым кровожадным хищником, голодным временем, пожирающим все человеческие творения, отражалась в «Грифельной оде» (1923, 1937), где была создана примечательна густая темнота образов, лишенная малейшей прозрачности.

В 1925 году произошел короткий творческий всплеск, связанный с увлечением Осипа Мандельштама Ольгой Ваксель. Позже об их взаимоотношениях была подготовлена телевизионная передача из цикла «Больше, чем любовь. Осип Мандельштам и Ольга Ваксель».

Затем поэт замолк на пять лет. Эти годы были заняты переводами и работой над прозой - автобиографией «Шум времени», повестью «Египетская марка» в 1928 году и эссе «Четвертая проза» в 1930 году. Тон книгам задавало трагическое напряжение между «большим», историческим, эпическим временем и временем личным, биографическим. Автор боялся застрять в своем прошлом, потерять абсолютную свободу неукорененности и беспочвенности. Он отрекался от себя, от своей биографии, пытался себя преодолеть и победить. В «Египетской марке» эти мотивы были доведены до надрыва. Главным героем Мандельштам выводил своего двойника, наделял его сгущенными чертами «маленького человека» русской литературы в духе Гоголя и Достоевского и предал его подобию ритуального поругания. Никогда не дававший волю «нервам» в своей поэзии, Мандельштам здесь, по словам литературоведа Н.Берковского, «борзых игрового стиля затравляет до последних сил». Так автор расправлялся с важнейшими для себя темами - страха, чести и бесчестия, дабы, подобно шуту или юродивому, обрести право без стыда выкрикивать последнюю правду.

На рубеже 1920-х и 1930-х годов покровитель Мандельштама во властных кругах Николай Бухарин устроил его работать корректором в газету «Московский комсомолец», что дало поэту и его супруге минимальные средства к существованию. Однако нежелание Мандельштама принимать «правила игры» обслуживающих режим «благовоспитанных» советских писателей и крайняя эмоциональная порывистость резко осложняли отношения с «коллегами по цеху». Поэт оказался в центре публичного скандала, связанного с обвинениями в переводческом плагиате (свою отповедь литературным врагам он произнес в «Четвертой прозе», где отверг «писательство» как «проституцию» и недвусмысленно выскажется о «кровавой Советской земле» и ее «залапанном социализме»).

Дабы уберечь Мандельштама от последствий скандала, Бухарин организовал для него поездку в 1930 году в Армению, оставившую глубокий след в художественном творчестве поэта. После долгого молчания в чаду «советской ночи» к нему вновь пришло желание писать стихи. Они были яснее и прозрачней «Грифельной оды», но в них уже явственно звучало последнее мужественное отчаяние и безысходный страх. Если в прозе Мандельштам судорожно пытался уйти от угрозы, то теперь он окончательно принимал судьбу, возобновляя внутреннее согласие на жертву:

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак.

С начала 1930-х годов поэзия Осипа Мандельштама накапливала энергию вызова и «высокого» гражданского негодования, восходящего еще к древнеримскому поэту Ювеналу:

Человеческий жалкий обугленный рот
Негодует и «нет» говорит.

Так рождался шедевр гражданской лирики – «За гремучую доблесть грядущих веков...».

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых кровей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Между тем поэт все более ощущал себя затравленным зверем и, наконец, решился на гражданский поступок - в ноябре 1933 году он написал стихи против Сталина «Мы живем, под собою не чуя страны...».

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.

Стихи быстро получили известность, разошлись в списках по рукам, их заучивались наизусть. Участь Мандельштама была предрешена. Борис Пастернак этот поступок называл самоубийством. Кто-то из слушателей написал донос на Мандельштама. В ночь с 13 на 14 мая 1934 года он был арестован и вскоре отправлен в ссылку в Чердынь в Пермский край, куда Осипа Мандельштама сопровождала жена, Надежда Яковлевна.

В Чердыни Мандельштам совершил попытку самоубийства, выбросившись из окна, но остался жив. Надежда Яковлевна Мандельштам писала во все советские инстанции, всем знакомым и при содействии Николая Бухарина Мандельштаму было разрешено самостоятельно выбрать место для поселения. Мандельштамы выбрали Воронеж. Там они жили в нищете, изредка им помогали деньгами немногие неотступившиеся друзья. Время от времени Мандельштам подрабатывал в местной газете и театре. В гостях у них бывали близкие люди, мать Надежды Яковлевны, артист В.Н Яхонтов и Анна Ахматова. Здесь Мандельштам пережил последний, очень яркий расцвет поэтического гения. С 1935-го по 1937-й годы им были написаны три «Воронежские тетради». Венец «воронежской лирики» - «Стихи о неизвестном солдате», были им написаны в 1937 году. Поэт проникал внутрь новой «яви» - безисторического и обездуховленного материка времени, где исполнялся глубокой волей «быть как все», «по выбору совести личной» жить и гибнуть с «гурьбой» и «гуртом» миллионов «убитых задешево», раствориться в бесконечном космическом пространстве вселенной и наполняющей его человеческой массе - и тем самым победить злое время. Поздняя мандельштамовская поэтика делалась еще более «закрытой», «темной», многослойной и усложненной различными подтекстными уровнями. Это была поэтика «опущенных звеньев», когда для восстановления сюжета стихотворения нужно было восстановить образ-посредник, который мог таиться в скрытой и переработанной цитате, зашифрованном подтексте, который с большим трудом поддавался восстановлению неподготовленным читателем. Но он мог скрываться и в сугубо индивидуальной иррациональной логике авторского мышления, взламывающего готовое слово и извлекающей его скрытые смысловые глубины, часто архаичные, восходящие к древним мифологическим моделям.

И все же темнота могла неожиданно высветляться: воронежская земля, земля изгнания, была воспринята поэтом как целомудренное чудо русского ландшафта. Суровый и чистый пейзаж служил фоном для торжествующей темы человеческого достоинства, неподвластного ударам судьбы:

Несчастлив тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер косит,
И беден тот, кто сам полуживой,
У тени милостыни просит.

Отвергая участь «тени», «тенью» ощущая и себя, поэт проходил через последнее искушение - попросить милостыни у того, от кого зависело его «возвращение в жизнь». Так в начале 1937 года появилась «Ода Сталину» - гениально составленный каталог штампованных славословий «вождю». Однако «Ода» Мандельштама не спасла. Ее герой - хитрый и мстительный - мог начать со своими обидчиками лукавую игру и, к примеру, подарить жизнь и даже надежду - как и произошло с Мандельштамом, который в мае 1937 года отбыл назначенный срок воронежской ссылки и вернулся в Москву. В заявлении секретаря Союза писателей СССР В.Ставского в 1938 году на имя наркома внутренних дел Н.И.Ежова предлагалось «решить вопрос о Мандельштаме», а его стихи были названы «похабными и клеветническими». Иосиф Прут и Валентин Катаев были названы в письме как «выступавшие остро» в защиту Осипа Мандельштама. В начале марта 1938 года супруги Мандельштам переехали в профсоюзную здравницу Саматиха (Егорьевский район Московской области, ныне отнесено к Шатурскому району). Там же в ночь с 1 на 2 мая 1938 года Осип Эмильевич был арестован вторично и доставлен на железнодорожную станцию Черусти, которая находилась в 25 километрах от Саматихи. После чего по этапу он был отправлен в лагерь на Дальний Восток.

Мандельштам умер 27 декабря 1938 года в пересылочном лагере «Вторая речка» под Владивостоком, доведенный до грани безумия. По свидетельству некоторых заключенных - на сорной куче. Посмертно он был реабилитирован. По делу 1938 года - в 1956 году, а по делу 1934 года - в 1987 году. Местонахождение могилы поэта до сих пор неизвестно.

Точная дата и обстоятельства гибели Мандельштама многие годы были неизвестны. «В июне сорокового года брата Осипа Манделыптама, Шуру, вызвали в загс Бауманского района г. Москвы и вручили ему для меня свидетельство о смерти О. М. - писала вдова поэта. - Возраст - 47 лет, дата смерти - 27 декабря 1938 года. Причина смерти - паралич сердца. Это можно перефразировать: он умер, потому что умер. Ведь паралич сердца это и есть смерть... и еще прибавлено: артериосклероз... По сведениям Хазина, Мандельштам умер во время сыпного тифа».

По рассказам другого лагерника, Казарновского, Мандельштам умер так: «Однажды, несмотря на крики и понукания, О.Мандельштам не сошел с нар. В те дни мороз крепчал... Всех погнали чистить снег, и О.Мандельштам остался один. Через несколько дней его сняли с нар и увезли в больницу. Вскоре Казарновский услышал, что О.Мандельштам умер, и его похоронили, вернее, бросили в яму... Хоронили, разумеется, без гробов, раздетыми, если не голыми, чтобы не пропадало добро, по нескольку человек в одну яму - покойников всегда хватало,- и каждому к ноге привязывали бирку с номерком».

Биолог Меркулов говорил, что Мандельштам умер в первый же год пребывания в лагере до открытия навигации, то есть до мая или июня 1939 года. Меркулов подробно передал Надежде Мандельштам свой разговор с лагерным врачом. Врач, в частности, сказал, что спасти О.Мандельштама не удалось из-за невероятного истощения. Эта версия сходится с утверждениями Казарновского, что Мандельштам в лагере почти ничего не ел, боясь, что его отравят.

Некто Р., тоже поэт, приводил третью версию гибели Мандельштама. «Ночью, - рассказывал Р., - постучали в барак и потребовали «поэта». Р. испугался ночных гостей - чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришел в себя, и они всю ночь проговорили. К утру О.Мандельштам умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно – «Вторая речка», пересыльный лагерь под Владивостоком».

И, наконец, по свидетельству физика Д., Мандельштам, скорее всего, умер в изоляторе в период между декабрем 1938 года и апрелем 1939 года. Относительно даты в официальном свидетельстве о смерти следует сказать, что подобные даты часто ставились произвольно; нередко смерти относили к военному периоду - чтобы списать на войну действия НКВД. Как писала Надежда Яковлевна Мандельштам: «Выдача свидетельства о смерти была не правилом, а исключением. Гражданская смерть - ссылка, или, еще точнее, арест, потому что сам факт ареста означал ссылку и осуждение,- приравнивался, очевидно, к физической смерти и являлся полным изъятием из жизни. Никто не сообщал близким, когда умирал лагерник или арестант: вдовство и сиротство, начиналось с момента ареста. Иногда женщинам в прокуратуре, сообщив о десятилетней ссылке мужа, говорили: можете выходить замуж...». То есть, десятилетний приговор без права переписки фактически означал смертный приговор.

Только в 1989 году исследователям удалось добраться до личного дела «на арестованного Бутырской тюрьмы» Осипа Мандельштама и установить точную дату смерти поэта. В личном деле есть акт о смерти Мандельштама, составленный врачом исправтрудлагеря и дежурным фельдшером. На основании этого акта была предложена новая версия гибели поэта.

25 декабря, когда резко ухудшилась погода, и налетел снежный ветер со скоростью до 22 метров в секунду, ослабевший Мандельштам не смог выйти на расчистку снежных завалов. Он был положен в лагерную больницу 26 декабря, а умер 27 декабря в 12.30. Вскрытие тела не производилось. Дактилоскопировали умершего 31 декабря, а похоронили уже в начале 1939 года. Всех умерших, согласно свидетельству бывшего заключенного, штабелями, как дрова, складывали у правой стенки лазарета, а затем партиями вывозили на телегах за зону и хоронили во рву, тянувшемся вокруг лагерной территории.

В конце 1990 года искусствовед Валерий Марков заявил, что нашел место, где погребен Мандельштам. Он рассказал, что после ликвидации лагеря во Владивостоке его территория была отдана морскому экипажу Тихоокеанского флота, и воинская часть законсервировала, сберегла конфигурацию лагеря, считавшегося объектом особой государственной важности. Таким образом, сохранились и все лагерные захоронения. Но никто не стал проводить исследование и отождествление останков погибших заключенных.

Очевидно, версия Ю.Моисеенко (совпадающая с версией Хазина) ближе всех к истине.

Наследие Осипа Эмильевича Мандельштама, спасенное от уничтожения его вдовой, с начала 1960-х годов начало активно входить в культурный обиход интеллигенции эпохи «оттепели».

Надежда Яковлевна Мандельштам.

Вскоре имя поэта стало паролем для тех, кто хранил или пытался восстановить память русской культуры, причем оно осознавалось как знак не только художественных, но и нравственных ценностей. Показательны слова известного литературоведа Ю.И.Левина, представителя поколения, «открывшего» Мандельштама: «Мандельштам - призыв к единству жизни и культуры, к такому глубокому и серьезному... отношению к культуре, до которого наш век, видимо еще не в состоянии подняться... Мандельштам - ...промежуточное звено, предвестие, формула перехода от нашей современности к тому, чего «еще нет», но что «должно быть». Мандельштам должен «что-то изменить в строении и составе» не только русской поэзии, но и мировой культуры».

Об Осипе Мандельштаме был снят документальный фильм «Рассыпающиеся звезды. Мандельштам. Неизбежность».

Your browser does not support the video/audio tag.

Текст подготовлен Татьяной Халиной

Использованные материалы:

Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама: Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. - Воронеж: Изд-во ВГУ, 1990
Мусатов В. В. Лирика Осипа Мандельштама. - Киев, 2000.
Мандельштам, Надежда Яковлевна. Воспоминания. М.: Книга, 1989
Мандельштам, Надежда Яковлевна. Вторая книга. - М.: Московский рабочий, 1990.
Материалы сайта www.magazines.russ.ru

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, - так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930.

Заблудился я в небе, - что делать?
Тот, кому оно близко, ответь!
Легче было вам, Дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть.

Не разнять меня с жизнью, - ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
Флорентийская била тоска.

Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски,
Лучше сердце мое разорвите
Вы на синего звона куски!

И когда я умру, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Чтоб раздался и шире и выше
Отклик неба во всю мою грудь.