Национальная

специфика литературы - анахронизм

или неотъемлемое качество?

В эпоху романтизма наличие национальных традиций, национального своеобразия каждой из литератур, составлявших мировую литературу, не подвергалось сомнению. Да и позже - вряд ли, скажем, можно было спутать английскую литературу времен Диккенса или Голсуорси, французскую времен Бальзака или Золя и русскую времен Достоевского или Чехова. Но в уходящем ХХ веке по нарастающей развивались процессы глобализации мира. Коснулись они, бесспорно, и культуры в целом, и литературы. Уже в середине века процесс взаимовлияния ощутимо сказывался даже в творчестве крупных авторов. В наши дни вопрос о национальной специфике литературы, кажется, может вызвать лишь улыбку. Многие считают, что мировой литературный поток ныне абсолютно однороден, и его маяки и ориентиры - произведения Умберто Эко, Милорада Павича, Кингсли Эмиса, Джозефа Майкла Кутзее и других - имеют лишь качественные, а не национальные отличия. Причем если в середине века, при всем ощутимом влиянии, какое оказывала, скажем, проза Фолкнера или Хемингуэя на отечественных авторов, описываемые ими реалии все же оставались разными и хотя бы этим способствовали своеобразию, то теперь и бытовые реалии нашей жизни все более становятся похожи на общемировые...

И все же, рискуя показаться “несовременными”, мы предлагаем поразмышлять о том, сохранилось ли по сию пору и сохранится ли в будущем веке национальное своеобразие литератур? Понятно, что главным образом нас интересует отечественная литература, ее настоящее положение и перспективы. При этом речь идет, безусловно, не о внешних атрибутах; как говорил классик, национальность не в покрое сарафана, а в духе народа...

С таким предложением редакция обратилась к нескольким отечественным писателям, критикам, переводчикам.

Лев Аннинский

Глобальное и национальное: чья возьмет?

Гете не знал слова “глобализация”. Однако первым, насколько я знаю, употребил словосочетание “мировая литература”. Так что есть соблазн предположить, что тогда она и началась. Хотя она началась раньше. Всегда, во все времена была соотнесенность частей человеческой культуры - при всей нерегулярности прямых контактов и перекличек; мы теперь, составляя и изучая историю “мировой литературы”, эту общую историю достаточно логично “вычитываем” из невообразимо далеких текстов: что-то заложено, что-то таится, что-то общечеловеческое присутствует в замысле о человечестве, и существует столько же, сколько сама человеческая культура.

Вы скажете, что именно и только теперь прямые контакты и непрерывные переклички ощутимо привели ко “всемирному процессу”, к “мэйнстриму”, к “общему потоку”, на фоне которого барахтанье отдельных национальных организмов может вызвать у знатока лишь улыбку.

Я отвечу, что улыбки будут взаимными, потому что всякое усиление интегральных тенденций в культуре сопровождается усилением локального им сопротивления под любыми флагами. Взаимоупор противоположных факторов неизбежен, иначе - системный коллапс.

Вы скажете: а Интернет?! Разве можно сравнить скорость почтовой клячи, двести лет назад тащившей воз взаимоперевода, - и нынешние электронно-синхронные молнии, доставляющие прямо пред мои очи все, что в этот момент пишется на той стороне Атлантики?

Я соглашусь, что электроника, конечно, способна в считанные мгновенья доставить все, что сочинено на брегах мирового литературного океана, пред мои очи, да очи не вместят. Общение ограничено не техническими возможностями, а потенциями человеческого организма, который живет все-таки не десятью, а одной жизнью.

Вы скажете: но масштабы и рост словесного самовыражения на рубеже третьего тысячелетия христианской эры беспрецедентны, и это факт.

Я замечу, что на всякий упрямый факт найдется другой упрямый факт, и на всякий рост имеется своя пробка, которая отключит энергию при фатальном перевесе литературоцентризма. Весь этот буквенный край возьмет да и отколется, и отплывет во тьму архивов, то есть люди просто перестанут читать. Что сейчас, кстати, и происходит.

Я способен воспринять столько, сколько способен переработать, освоить, присвоить. Разумеется, читая Умберто Эко или Милорада Павича, я могу вычленить то общее, что у них есть и что отходит на уровень “глобальности”, точно так же, как я могу уловить, где там итальянское, а где югославянское. Ну и что? А то, что по-настоящему я в этот опыт вникну не тогда, когда соотнесу его с теми или иными умопостигаемыми сущностями, а лишь тогда, когда переживу его - как свой. То есть когда он станет моим - русским опытом. Когда я введу его в контекст моей культуры.

Какой - “моей”? Национальной, наконец?

Только “наконец”, не раньше. И без конца уточняя этот термин.

Копится национальное, местное, локальное, конкретное, почвенное, непосредственное, низовое - всегда. И всегда пытается охватить его - интегральное. Когда есть то, что можно соединить воедино, возникает объединительная тяга. Империи - попытки соединить пестрое в единое. Все великие культуры созданы если не на почве империй, то в рамках империй.

Что обрамляется?

А то самое, локальное, что подымается “снизу” и ищет контекста, в последнем пределе - контекста вселенского.

Вопрос в том, как “метить” это частное и особенное при его вхождении в общий поток и сопротивлении потоку. Мета - это уже знак судьбы, след обстоятельств, клеймо события, технология истории, зарубка бога. Метилось конфессионально. Метилось социально. Метилось государственно. Метилось антигосударственно, то есть партийно: по интересам.

Сейчас метится - национально.

Спорить с этим все равно, что спорить с дождем. Национальная разметка так же преходяща, неизбежна, реальна и эфемерна, как все до нее. Силятся люди определить “свое”, а оно ускользает.

Конечно, природа может помочь: одним кожу вычернит, другим носы вытянет. Но для того, чтобы носы сработали, дух должен придать им значение. И цвет кожи именно дух должен сделать “признаком”. А если духу это без разницы, так и нос никого не заденет. Какое кому было дело, что артиллерийский начальник у Петра Великого был арап: он служил России, значит, был русским.

Тогда почему эти клейма так живучи?

Потому что другим “признакам” веры нет. Цвет кожи, форма носа и родословие дедушек-бабушек - это ж такое свое, природное, неотъемлемое, автоматически полученное, без усилий!

Так потому в конце концов для духа и безразличное, что без усилий получено! Потому “национальное” и не укладывается в “родовое”, не совпадает с ним, что на духовный вопрос пытаются дать материальный ответ.

Глупо спорить и смешно бороться с тем, что сейчас именно “нация” - мета всего того конкретного, что противостоит реющему в виртуальных высях глобализму. Борьба происходит на другом уровне - на уровне трактовки самой “нации”. Вон братья-украинцы как отделились, так и бьются над вопросом, кто они: то ли братья по крови, то ли сограждане, опора единого государства, независимо от того, от каких корней и колен. Нация - бесспорный фаворит в теперешней духовной тяжбе “верха” и “низа”. А вот борьба этнического и культурного внутри нации - настоящая и еще не решенная проблема.

Этническое может стать национальным только на уровне культуры, если окажется сопряжено со всеми другими ценностями: государственными, общественными, мировыми... Пароль здесь - не голос крови и не состав генов, а культурный код. То есть поведенческий код, нашедший для себя язык.

Попросту говоря, язык - это и есть пароль. Это и есть знамя, под которым собираются эти общности. Язык - средство общения, концентрат духовного опыта, залог того, что этот опыт не будет забыт или растрачен впустую.

Пример Израиля, раскрученного из ивритских письмен на глазах человечества, - уникально-общезначим. По чистоте эксперимента. И по убедительности результата.

Только не надо на этот опыт уповать как на умозрительно-волевое задание. Нация реализуется, только когда сила накапливается, и жажда усиливается, и энергия ищет выхода.

Никакой специально национальной культуры и словесности не создашь. И никакой специально глобальной. Из этого патентованного глобализма не вытрясешь ничего, кроме звездной пыли. Но и национальное не выжмешь из этнического, даже если будешь писать слово “русский” через два “р” и три “с”.

Надо жить тем, что есть в реальности и на духу. История решит, куда это вписать: в социум, в нацию, в космос, в этнос...

Если, конечно, будет, ЧТО вписывать.

Георгий Гачев

Сохранятся ли в будущем национальные литературы?

В этом вопросе содержатся еще под-вопросы: что понимать под литературой? какова судьба национальных миров? в каком будущем: близком, отдаленном?

Но и вообще: почему возник сам общий вопрос? Очевидно, от вовлеченности стран и народов и их культур в процесс единой мировой истории и цивилизации, которые связуют всех: взаимопитают, выравнивают, но и разнообразят. Все стали читать всех: японцы - мексиканцев, - и влиять. Но на что? На авторов, индивидуальные манеры их: кому ближе Пруст, кому - Маркес, кому - Солженицын... Так что при том, что единое поле каждой национальной литературы размывается, унифицируется со всемирной литературой, в нем разнообразятся писатели, творческие индивидуальности.

Но это - итог, когда на мировой рынок литературы поступают уже изготовленные произведения. А вот откуда они ИЗВОДЯТСЯ? Из родников, не иначе. Как и воды великих рек - Волг или Амазонок национальных литератур, а потом океана всемирной, где смешиваются все и вся, - из ключиков бьющих, пульсирующих сердечек.

А род -ник на род -ине, ее предполагает: место, корень и вертикаль Земля - Небо, проходящую транзитом через сердце - “я” творческого сосуда. И тут родной язык, как материнское лоно, первообразующ в высказывании человека (сперва); а потом уж - писателя. Muttersprache = “материнский язык”, “мать-язык” - так в немецком языке именуется родной язык. Он - естественный, или природный, Логос (Бог-Слово, как дух и ум), в отличие от приобретаемого через труд образования, искусственного, “тварного” (ибо “сотворенна”, “не рожденна”) Логоса всемирной цивилизации. Последний - идет, налетает из горизонтали поверхности Земли, где разные и стороны света, и страны, общества, социумы.

И вот человек, который прибегает к Слову, “писатель”, оказывается сразу в поле сверхличных энергий: Вертикаль Земля-Небо, Матерь (я) - Дух (Отец, мужское), проходящая как ось через “я”, мою душу. В этом аспекте человек = растение. Горизонталь мировой цивилизации и всемирной литературы, где Дух, как “вольный сын эфира”, летает и “дышит, где хощет”. И - Шар, целостность данной страны и ее истории, культуры, судьбы. Тут протекает жизнь, а человек - животное, самодвижное существо. И все эти три (по крайней мере) силы-тенденции тянут в свои стороны: так и распяливают, но и питают-формируют индивидуальность творца.

А зачем пишут? “Писатель” - это потом тебя назовут так. А сперва-то - голосить начинаешь, как птичка на заре - утренней или вечерней (мемуары в старости вдруг писать начинает человек, как исповедаться накануне...). Душу излить. Слово тому - ближайший материал, инструмент: голос-логос.

11.7.2000. Слово, Язык - это ведь не собственность художественной литературы, но всехняя. На его территории толкутся и бытовая речь, и философия, и наука, и религия, политика... На пространстве русского языка, кроме русских, и киргиз Айтматов, и казах Сулейменов, чукча Рытхэу... Какую литературу они пишут: киргизскую? казахскую? чукотскую?.. Они выразили жизнь, душу и судьбу народа киргизского, чукотского... - но напитали литературу русскую, ее обогатили, а свои родные - умалили, отощали они из-за бегства их талантов в инородный язык.

Или ныне - в Израиле эмигранты из России пишут на русском языке: Игорь Губерман, Дина Рубина и много... Так что они пишут? Еврейскую литературу на русском языке?.. Или - общечеловеческую литературу на русском языке? Ибо как личности, индивидуальные “я” прибегают к Слову-Логосу русскому как родному для них, естественному, хотя не скажешь про них, что “с молоком матери” в них вошло, ибо кровь и плоть в них нерусская...

В таких авторах - диалог Логоса и Этноса, и в силовом поле напряжений меж ними - и идет творчество, сюжеты, проблемы, оригинальность образуется - и неповторимый вклад в мировую литературу. На ее рынок-базар... Несут туда личные варианты Логоса, ибо индивидуально пишутся книги. Но так же индивидуально и консумируются: читатель наедине своими глазами, как своим ртом ест. Как особь внутри на-Рода людского, киргизского, еврейского... Вертикаль-радиус внутри шара... На уровне личностей, “я”, идет встреча писателя и читателя. Тет-а-тет... T

к te- а -t к te.

Тут - как в сложноподчиненном предложении: слово, каждый оборот-элемент соподчинен разным уровням: голос как Личность, как глас Народа, как Логос Человечества. И то, и другое слышится в нем, выражается.

Так вот: исчезнет ли краска национальная в живописи литературы будущей? - вот в чем вопрос. При динамизме современной цивилизации, при ускоряющемся общении и поездках все так перемешивается, некая вселенская смазь образуется и в душах, и в речениях.

Скоростная жизнь влечет за собой и ускоряющуюся речь. Послушайте, как быстро-быстро стараются по радио и на теле- информаторы произносить слова! Как пулеметные очереди или скоропись машинистки иль на компьютере. Слово - средство информации, а не мысли и чувства - все более. И если для этого можно без слова, то и лучше: прямое изображение или число-формула... Лексикон упрощается...

Виртуальный стиль современной цивилизации: кино, телевидение, всякие “видео”... - умаляют пространство и время для чтения: все менее в нем надобность... в тебя напрямую лиется образ готовый даже персонажей литературы (в экранизациях): Пьера Безухова, Князя Мышкина - без того, чтобы ты внутренней работой воображения продуктивного - породил-представил их из себя, как это при чтении, когда ты сперва должен умом понять смыслы слов, потом слагать из них сии воз-духовные замки во Логосе, Боге-Слове. То есть упражняя в себе сию божественную субстанцию... Визуальный же стиль сообщения атрофирует ее, заменяя на “похоть очес”, уплощая человека, забивая в нем внутреннего человека, объем души. Коллапс нутру.

Так что судьба литературы сопряжена с судьбой личности в человеке, с внутренней жизнью его “я”. Американизированному индивиду в гонке за успехом предаваться внутренней жизни - потеря времени, которое = деньги. А такой тип человека - лидер в современной цивилизации, что ведет к унификации и энтропии-поравнению - и человеков, и душ, и языков, и стран-народов.

Потому - ради самосохранения своего художественная литература заинтересована в том, чтобы не растаяли нации и языки, матери-родины, традиции и особые судьбы, истории, пути, души стран. Чтоб человек остановился, задумался, в тишине и медитации пребывал, ценил бы время, уделяемое этому. А это все - в прошлом стиле бытия человечества. Потому нам, писателям, естественно быть консерваторами - ныне. И две опоры нам - Природа и Личность, ее потребность во внутренней жизни, напрямую выходить на Бога-Слово. А “слова, слова, слова” национальных литератур - посредники тому и со-общники. Как духи при Духе. Ангелы-“вестники” при Боге-Духе. Но и демоны - тоже духи...

Так что проблема - остается. Ведь как понимающие (друзья и супруги) сообщаются душами без слов, так и святые молчальники - минуя “слова, слова, слова”, обитают в Слове.

Художественная литература, выходит, - промежуточное состояние-вид в Слове-Логосе. И религия, и цивилизация современная высокомерны к ней, с разных сторон ее размалывают, упраздняют. Как высокие религии отменяют народы (“несть эллина и иудея” во Христе”, или как в “Докторе Живаго” понято: с христианством перестали быть значимы народы, а лишь личности), так и современная индустриальная цивилизация имеет вектором упразднить При-РОДу, заменить искусственными изделиями Труда, а с тем и наРОДы, слова же - знаками, идеограммами. Слово - слишком телесно, плотско, вещественно: звучит, чувственно, прокатывается в горле, его можно вкушать, наслаждаться им, произнося - губами, языком совокупляясь с ним, ласкаясь о звук... И Бог как чистый Дух, и абстрактный ум-разум Науки и Техники - встречаются в Ноо-сфере, минуя “слова, слова, слова” художественной литературы, оставляя ее где-то внизу, как рудимент и плюсквамперфект.

Так что - что будет, “что сбудется в жизни со мною?” - Бог весть.

Однако, еще надежда - Боговоплощение: что “Слово плоть бысть”. Что Богу-Духу потребовалось воплотиться в материю, чтоб состоялась Жизнь в полноте Бытия. Чувственность (она же - национальность) слова художественной литературы - на тех же правах, что и Бого-человек, единство Духа и Природы, искусства и естества.

Виктор Голышев

Вопрос стоит о стирании национальных границ в литературе? По-моему, преждевременно. Такие обобщения лучше делать с некоторой дистанции. Рано говорить о стирании границ в век, ознаменовавшийся вспышками национализма - национал-социализмом, попытками истребления целых народов, национально-освободительной борьбой, распадом империй. Мне кажется, что такое наследие не может быстро забыться. Но предпочел бы обойтись примерами.

Социальный опыт в разных странах был настолько различен, что даже первоклассные писатели не пересекали национальных границ. Платонов не стал мировым писателем не потому, что его нельзя перевести, а потому, что его гражданский опыт непонятен западному человеку (и, наверно, юго-восточному). Артем Веселый, по дарованию точно не уступавший Дос Пассосу, известен, кажется, только славистам.

С другой стороны, Солженицын, писатель действующий и всемирно известный. Швейцарец не мог написать его книги. Своей мировой известностью он обязан, конечно, таланту и масштабу задачи - но и тому, что был Советский Союз, и наша жуть и наша сила стали понятнее человечеству после войны. То есть границы опять присутствуют - и, как это называлось, “ощетинившиеся”.

Говорят, что реалии унифицируются. Унифицируется ширпотреб (так было всегда), в том числе политика. Главные реалии - история страны, уклад, детские сказки, топография - не унифицированы.

Больше того, “плавильный котел” США съезжает к “мультикультурализму”, и результатов этого процесса надо еще подождать. О том, что происходит в наших бывших частях, могу только догадываться.

Что до литературного потока, хотя это предмет скорее социологии, то и тут, избегая обобщений, я обошелся бы двумя-тремя примерами. Наши постмодернисты, начинив свои произведения соцреализмом с обратным знаком и вообще отечественным художественным материалом б.у., гарантировали себя от широко раскрытых глаз заграницы. Во второсортной американской литературе я заметил тенденцию называть вещи не по их назначению - рубашка, ручка, стол, - а по брэндам: индуцированный фетишизм. Типа: “покушал микояновской колбасы” - представляю, как честный коллега-переводчик ищет людоедской подоплеки. Так теряется множество значащих оттенков.

С другой стороны, есть писатели, работающие на экспорт, скажем, ввиду расчисленности их гения, малости родной аудитории и, следовательно, гонорарных ожиданий. Всечеловечность их банальна, язык плоский. Транснациональные писатели вроде Павича и Эко, конечно, есть - охотников забить литературного козла среди читателей всегда хватает.

Еще один случай, отдельный от предыдущих. Пелевина, который разбирается в технике и хорошо чувствует английский язык, многие критики причисляют к таким глобализированным поп-литераторам. Но ни у кого из иностранных авторов я не встречал именно такой особой тоски, которой проникнуты его книги. И тут с этими границами неясность.

Короче, цельной картины мне не видно. Видно другое. Первая половина века (чуть больше) дала писателей, перешагнувших границы. В Гамсуне выдает скандинава разве что (внешний) темперамент. Кто Кафка - немец, еврей, чех? Одинокая несчастная душа - принадлежность не одной Австро-Венгрии. Что нас больше занимало в Фолкнере - хлопок, мулы или то, что он думает о человеческом уделе? Сейчас властителей дум нет, и Фолкнер, кстати, чем дальше, тем меньше говорит нынешним американцам. Не связано ли это с отступлением литературы перед визуальными делами, символизмом низшего порядка, спринтерским мышлением? Эта тема мне кажется более важной.

Юрий Кублановский

Несмотря на всю глобализацию мира в 60-90-е годы, никак не могу сказать - на примере русской литературы, - что вижу резкое усиление “взаимовлияния” литератур. Как англосаксы и континентальные европейцы влияли на наших писателей от золотого века - по серебряный, говорить не надо: вся наша литература пропитана ими насквозь - и французами, и англичанами, и немцами, позднее и скандинавами. Наши писатели свободно черпали оттуда все, что им было надо, все, что им импонировало и было дорого - и при этом органично сохраняли свою национальную физиономию. Нашу литературу как ахматовскую “настоящую нежность не спутаешь ни с чем”, и слава Богу.

А литература заокеанская? Какая своеобычная мощь, свой эпос, драматургия, свой большой стиль, своя национальная психология, при безусловном влиянии и европейцев, и русских. Литературы “взаимопроникали”, сохраняя своеобразие; любой высокоуровневый творческий мир амбивалентен: в своем конечном совершенстве он дитя и национального духа, и человечества в целом, ведь культура - это единство в многообразии. Он не может не быть национален хотя бы в силу языка и его секретов, не дающихся напрокат иностранцам. Это особенно верно по отношению к поэзии, где язык задействован полностью, без остатка, не только лингвистически, но и духовно. То, что у нас появились ныне поэты, словно прямо ориентирующие свой текст на подстрочник, скорее свидетельствует о их слабости и карьерности, чем о серьезной культурной тенденции. Язык же не автономная и полностью поддающаяся до дна освоению область, но производное народного духа и истории. Соответственно поэзия не может не быть национальной.

Тут мне приведут - в возражение - Набокова и Бродского. Ничего не могу с собой поделать: не люблю написанных на английском романов Набокова. Исключение - “Лолита”, но писатель, как известно, сам эту книгу перевел и тем согрел ее теплом своего русского мастерства. А его гигантские романы-шарады на английском пусть читают те, кому это интересно.

Бродского - русским поэтическим гением никак не назовешь, хотя он и крупнейший, очевидно, отечественный поэт послевоенного времени. Отечественный - без Отечества. Но тут для меня как раз то исключение, которое подтверждает правило. Его творческая психология - в значительной мере продукт нашей нонконформистской культурной устремленности 50-60-х годов, которая над болотом соцреализма пыталась - и как теперь видим, небезуспешно - вернуться в цивилизацию. Вообще, в Бродском, судя по его интервью и эссе, причудливо уживалось настоящее “идолопоклонство” перед языком с “космополитизмом”; при этом я не совсем, честно говоря, понимаю, что он имел в виду собственно под “языком”, обожествляя и секуляризируя его разом.

Но - все же “глобализация” литературы действительно налицо. Как рыбки пираньи, плодятся в мире даровитые авторы, пишущие “интернационально” - верное свидетельство культурной энтропии цивилизации. По-своему эта литература очень идеологическая. Не менее идеологическая, чем был соцреализм. Она дает пищу уму и сердцу потребителя рыночной цивилизации, усредняя запросы его духа и притупляя мировоззренческую бдительность. В конечном счете - такая литература суть верхушка гигантского айсберга масскультуры и шоубизнеса, культурной коммерческой индустрии. Все больше литераторов, которые могут жить где угодно и писать о чем угодно, и лучше сразу уж по-английски. А ведь в прежние добрые времена даже и писатели-кочевники, вроде Гоголя, живя на чужбине, творчески и “сакрально” оставались на родине.

Русская классическая литература, к примеру, суть не просто эстетический феномен, но и повод для мобилизации культурных и моральных возможностей читателя, в этом смысле - так ее, в основном, и понимали, в конце концов, ее создатели - она веский “повод” задуматься о главном , шагнуть к нему. Русские писатели - проводя через все ужасы бытия и небытия, через свидригайловские баньки с пауками или архипелаги ГУЛАГа - работали на Творца, обязывая читателя к лучшему, понимая, по слову Баратынского, дар свой как задание свыше . Творчество великих наших прозаиков и поэтов - при всем многообразии идей и стилей - не допускало двусмысленности и “онтологической” порчи.

Нынешние писатели-глобалисты работают в расчете на потребителя. И, кажется, всерьез убеждены, что будущее за ними. Так ли это? Я в этом не убежден. Затратная цивилизация, частью идеологического обеспечения которой, повторяю, является творчество глобалистов, вещь преходящая, укорененная в эксплоатации природных ресурсов и биосферы. Рано или поздно, но очень скоро, жизнь на земле или совершенно деградирует и погибнет - либо рыночной идеологии придется “перепрофилироваться” со стимуляции потребления на самоограничение.

Этого не сделать без поддержки талантливых и высокопробных людей; человечеству потребуются новые моральные и духовные ресурсы для выживания. (Писатели же глобалисты, - при внешнем лоске - как правило, эдакие среднеарифметические середнячки, повязанные нынешнею культурной и житейской ситуацией полностью.) Окажется востребован и качественно новый и добросовестный культурный ресурс. Но ведь новое - это хорошо забытое старое. Так вернут себе значение традиционные ценности; национальное своеобразие литературы - одна из них.

Мне особенно тревожно за нашу поэзию. Под коммунистами всем нам - и советским поэтам и самиздатчикам - казалось, что уж у нас-то в России поэзии ничего не грозит, уж где-где, а тут сорви только тоталитарный намордник - и зацветут сто цветов. Теперь-то мы понимаем, что поэзия вещь хрупкая, аристократичная, легко вымываемая из цивилизаторской культурной толщи... Поэтический слух - это сперва врожденное, а потом - развитое. И людей с таким врожденным поэтическим слухом, оказывается, катастрофически мало. У русского стиха, разом простого и таинственного, совершенного и сыроватого, достаточно тонкая “душевная организация” - нельзя дозволить захватать ее стилизаторам и хохмачам, чуждым отечественным заветам, оглупляющим все и вся.

И художественная литература в целом не должна доставаться на окончательный разграб мародерам-глобалистам, а остаться тем же, чем и была в пору расцвета: духовной и эстетической школой, окормляющей человека. Надо ли говорить, что это не должно быть внешним, пусть и самым благородным “заданием”: заданная литература - литература неполноценная. Но - органически прорасти в душе и творческом мире русского литератора. Мечталось бы, чтоб наша литература не плодила бесов, а споспешествовала скорейшему изгнанию их - из измученного до предела тела России.

Поймите правильно: это, повторяю, отнюдь не идеологическая установочная задача. Это задача художественности как таковой.

Валентин Курбатов

Своими словами

Видно, все, как у нас обыкновенно бывает, зависит от того, с какой ноги встать и где о предложенном предмете думать. В стенах Библиотеки иностранной литературы или в редакционном кабинете посреди Москвы покажутся безусловны одни имена, а в деревенском углу дальней русской губернии - совсем другие. И, слава Богу, те и другие будут правы своей правдой.

Конечно, столичные-то погромче и в средствах поизобретательнее, и оттого может примерещиться, что с национальной литературой и правда кончено. Они и в журналах потиражнее, и в Интернете не на последнем месте, и на рынках повиднее. Даже если брать не уличные лотки, на которые без головокружения и стыда и смотреть нельзя, а элитные книжные магазины, где “литературный процесс” отражается в высоких зеркалах обдуманной мысли.

Там будет много прекрасных русских книг литературного наследия, там чередой встанет классика русской литературы, там религиозная мысль устыдит своей так нами и не усвоенной высотой, там найдется место и хорошим изданиям нынешней русской поэзии и прозы крепкой традиционной закваски, но они уже будут уравнены, а то и потеснены великой мировой и европейской философской мыслью, классической и современной западной литературой, к которой будет лепиться брезгующая домом литература нынешней эмиграции и последние книги здешних законодателей - В. Пелевина, Л. Петрушевской, С. Гандлевского, А. Кима, А. Слаповского, Д. Пригова, В. Сорокина.

“Дом Облонских”...

Какая там “национальная литература”! Все текуче, сплавлено, все оглядывается друг на друга и властно утверждает “всеединство и всечеловечество” - увы, совсем не достоевского свойства. Даже если взять одну только эту литературу сегодняшней разговорчивой эмиграции, которую мы равноправно, а то и не без подобострастия вводим в обиход здешнего литературного процесса. Поневоле задумаешься - не нарочито ли она вводится в этот обиход, не с хорошо ли обдуманным умыслом растворить “мешающие” границы духовного Отечества, сделать их неотчетливыми, вывести наконец русского человека на просторы “просто человека”.

Может, оно так и есть. К тому же русский человек любит иногда покомплексовать, что “приотстал”, а литератор, особенно из московско-питерских молодых, подсуетиться, начать “косить” под европейца формой и щегольской отвлеченностью мысли - благо русский язык внутренне подвижен и безграничен в возможностях, отчего порой обманчиво кажется, что наши эко, кундеры, павичи или борхесы не уступают оригиналам в глубине, в игре, в свободе. Так что, может, и правда ну ее, эту “национальность”.

Да только это не вся правда. Конечно, у нас уже не будет новой “деревенской литературы”, которая была последним целостным национальным явлением (отчего ее читали интеллектуалы и “простецы” с одинаковым чувством любви и единства), но и закрывать занавес рано. Достаточно посмотреть провинциальные журналы России - “Русская провинция”, “Горница”, “Север”, “Куликово поле”, “Подъем”, “Волга”, “Гостиный двор”, “Сибирь”, чтобы увидеть, что все идет своим чередом и родная муза не забывает своих детей и не торопится за журналом мод. Даже, кажется, напротив, - мы только-только начинаем слушать свое предание и осмысливать его, вглядываясь в минувшее, в истории дворянских и крестьянских родов, в родное былое со страстью совсем не отвлеченного интеллектуального любопытства.

Достаточно посмотреть общерусские вершины - романы Д. Балашова, В. Личутина, В. Бахревского, Л. Бородина, но ведь они являются не в чистом поле, а на живой почве всеобщего интереса к своей колыбели.

Да и разве одни исторические романы? А, к примеру, “Словарь расширения русского языка” А.И. Солженицына - это-то что? А это знак удивления тому, что наработала русская литература в последние десятилетия самого как будто мертвого своего бытия, потому что слова-то чаще всего берутся из книг этой несчастной поры.

А горькая и вместе покойно уверенная проза Б. Екимова, А. Варламова, П. Краснова, а возвращающаяся православная ветвь нашей культуры, ухватившаяся за истаявшую было лесковскую или шмелевскую традицию, - в рассказах Н. Коняева и отца Ярослава Шипова, в ошеломляющих стихах отца Вячеслава Шапошникова?

Нет, именами тут не возьмешь. Не все они на виду, но, как малые русские реки, текут себе родными лесами и долами и собирают по пути деревни и малые города и нет им истощения. Только раньше реки той и другой литературы текли в единое море, а теперь в разные стороны и их воды не смешиваются.

Простите за некорректную параллель. До Второго Ватиканского собора папский Престол был уверен во всемирности католичества и неизбежной победе его, а после Собора, услышавшего в православной Литургии и изгнаннической русской религиозной мысли животворную правду и равносильную глубину, заговорил о “свете с Востока” и о “единстве в многообразии”, утверждая, что в Господнем саду копты прекрасны именно как копты, православные как православные, протестанты как протестанты и в этой своей разности они есть оттенки единой Христовой истины. Оказалось, всеобщности-то единой веры в принудительном понимании не только не надо, а она и нежеланна, потому что тогда уж будет не сад, а колхозное поле.

Вот и в литературе, я думаю, мы скоро догадаемся, что общемировые тенденции к глобализации есть уничтожение в себе Господня Лика, живого единичного национального ответа на всеобщие вопросы, и услышим старую, но все юношески свежую и надолго вперед животворящую правду - единство в многообразии, только бы основой этого единства действительно был Господень Лик, и с гордостью отдадим лучшие силы своему, которое будет знаком любви и памяти о всеобщем .

Псков

Александр Эбаноидзе

О национальном своеобразии - с улыбкой

Вопрос о национальной специфике литературы вызывает у меня улыбку, но, кажется, совсем не ту, которая подразумевается в преамбуле нашего заочного обсуждения.

До сих пор помню ошеломляюще сильное и свежее впечатление от первого знакомства с эпосами и сказками разных народов: для меня грузинские сказки пахли старой дубовой давильней, заваленной кукурузной соломой, а в русских мерцала прохладная ландышевая свежесть и где-то далеко разливался пасхальный благовест. В фольклоре национальная специфика выражена с безупречным вкусом - минимальными средствами, но так сильно, что впечатляет даже в переводах. На всю жизнь остались моими просторы киргизских нагорий, обдуваемые майским маковым ветром, и войлочная духота “Манаса”; избыток солнца на базарах Багдада и Дамаска с раскаленным песком на зубах и в складках одежды; мокрые булыжники бременской мостовой под грубо подбитыми башмаками и натужный скрип старой ветряной мельницы, разящей мукой и мышами…

Все это можно было бы объяснить детской впечатлительностью, если б не открытие, сделанное через десятки лет: оказавшись в странах, о которых было читано в адаптированных изданиях “Тысяча и одной ночи” или у братьев Гримм, я с удивлением обнаружил, что знал их, знал давно и, я бы сказал, интимно - ритм и темп жизни, голоса и звуки, запахи и вкусы и то неуловимо общее, что ученые люди называют менталитетом.

Этим же свойством (обогащать жизненный опыт читающего, удесятерять его не только нравственно и эстетически, но и в смысле физического познания) обладают произведения художественной литературы. На этот раз вместо своих впечатлений сошлюсь на Хемингуэя и Генри Джеймса, высказывавшихся по поводу толстовских “Казаков” и прозы Тургенева. Слава Богу, примеров множество, в том числе хронологически близких, и у каждого из нас - свои.

Еще на памяти предыдущего поколения мир был велик и разнообразен, и в его освоении, узнавании литература играла далеко не последнюю роль. Функция вы-явления национального своеобразия и пред-явления ее миру подсознательно входила в задачу писателя, сопутствовала ей, была органичнейшим свойством литературы. В преображенном виде она, думается, навсегда останется ей присуща, поскольку литература неразрывна с языком. Национальной литературы нет вне национального языка, в определенном смысле она продукт языка, его глубокомудрое дитя и как таковое несет в себе генетический код, символы и знаки национальной прапамяти. Поэтому даже в наиболее отвлеченных, изощренных и “продвинутых” сочинениях новейших “властителей дум” не может не сказаться (хотя бы в общем “звуке” или интонации) итальянский темперамент Умберто Эко, славянская размашистость Милорада Павича, английский сарказм Кингсли Эмиса. (Не тот ли это К. Эмис, что в начале 60-х дебютировал романом “Счастливчик Джим”? Если в связи с ним возник вопрос о национальной специфике, значит, за прошедшие годы он сильно изменился.)

Здесь же уместно припомнить знаменитый цикл притч Эрлома Ахвледиани “Вано и Нико”, написанных в конце 50-х годов и далеко опередивших время. Эти притчи (“чудо бесстильности”, по выражению А. Битова) “невыразимо, неуловимо, но глубоко национальны, как линия в орнаменте”. Сильное подкрепление моей мысли: оказывается, даже чудо бесстильности может быть глубоко национально!

Однако нельзя не признать и того, что заявлено в преамбуле обсуждения в нашем конференц-зале: процессы глобализации развиваются по нарастающей, они коснулись не только литературы, но и ее основы - языка. Постепенно и неуклонно границы размываются, национальное своеобразие нивелируется. Оставаясь в прежних физических параметрах, мир стал меньше по причине возрастания скоростей, - скорости передвижения, передачи информации, ее поглощения и пр. Глобализация - свершившийся факт; процесс, как говорится, пошел и идет полным ходом. Поэтому уместно обсуждать не причины глобализации, а подумать о ее последствиях.

Прежде всего - положительный ли это процесс?

Далеко не во всем. Для литературы он даже может оказаться губительным в силу органически присущей нашему делу избирательности, обособленности, неторопливости.

“Идея скорости соединилась с идеей прогресса без всяких к тому оснований… Следует спросить себя, не является ли так понимаемый прогресс свидетельством того, что наша эпоха ниже веков невежества, оставивших нам нетленные памятники своего терпения, из которых рождались разум и знание?” Это высказывание Гийома Аполлинера почти столетней давности сегодня во сто крат актуальней. Проиллюстрирую его примером из градостроительства: прекрасная разница между Самаркандом, Равенной и Суздалем - продукт медленных “веков невежества”, без которых мы видели бы вокруг сплошное Чикаго.

Если причиной глобализации, так сказать, ее “материальной базой” стал технический прогресс, то формой ее проявления в литературе оказалась нарастающая ее усложненность и изощренность, обнажение “каркасов”, усиление условности и игрового элемента. Многие называют это интеллектуализацией. Не думаю, что термин точен, поскольку вряд ли авторы бестселлеров, названные в редакционном вступлении, интеллектуальней Стендаля, Достоевского и Манна. Скорее, в их книгах сказываются некие компенсационные усилия, вызванные усыханием корней, отрывом от почвы.

Тут же следует отметить, что западной литературе, где всегда был силен элемент условности и интеллектуальной игры (“Божественная комедия”, “Дон Кихот”, “Фауст”), легче освоиться в новом психологическом климате эпохи. Потому-то именно с Запада поступают импульсы обновления и модные поветрия. Но при всем сходстве, всемирном сродстве и глобализации сохраняются различия: если на Западе издавна замечательного писателя определяют как “виртуоза пера”, то в России ищут и ценят совсем иные качества и свойства:

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба.

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

Нужно ли говорить, что диктат чувства едва ли не исключает интеллектуализацию, а где “дышит почва”, непременно присутствует национальная специфика.

Оговорюсь: восприятие новой ситуации, вернее, новой тенденции и в России, и в других литературах двояко; писательство - дело настолько штучное, индивидуальное, что каждый решает дилемму самостоятельно, за своим письменным столом. (Нынче, кажется, следует говорить - за своим компьютером). Есть не чувствующие дыхания века, есть подхваченные поветрием и даже бегущие впереди него, а есть бережно прививающие тенденции к национальным традициям. Если вдумаемся и припомним, то увидим, что последние наиболее значимы и продуктивны. Пример - южноамериканский и южнославянский подвой в мировой литературе. Что до меня, я охотно сослался бы на грузинский - Отар Чхеидзе, Чабуа Амирэджиби, Отар Чиладзе, Гурам Дочанашвили. В русской же блестящей удачей в этом смысле представляются две небольшие вещи - давняя поэма Ерофеева и недавняя повесть Владислава Отрошенко “Двор прадеда Гриши”. Впрочем, может быть, то, что я назвал успешным подвоем, плодом прививки, точнее было бы определить как продукт сопротивления сильной национальной традиции процессу глобализации. Но это большая тема, в коротком высказывании ее разве что обозначишь.

В целом же создается впечатление, что литература интуитивно угадывает опасность, таящуюся для нее в процессе глобализации, и ищет стратегию противостояния. Противостояния сколь обязательного и неизбежного, столь, по-видимому, и безнадежного.

Остается надеяться, что вечерняя заря литературы будет такой же прекрасной, какими были ее рассвет и цветущий полдень.

Без многообразия красок, неуловимо, но глубоко национальных, такая красота немыслима.

Михаил Эпштейн

О будущем языка

Национальные особенности литературы будут исчезать - и возвращаться уже на уровне мета-: игры, ностальгии, иронии, невозвратности и неотторжимости. Национальная принадлежность будет становиться делом вкуса, стиля, эстетического выбора. В каком стиле ты работаешь? - “Металлически-русском”, “виртуально-русском”, “метареально-русском”, “индоевропейско-русском” и т.п. Американцы, озабоченные поиском идентичности, прибавляют к своему самоназванию национальности своих далеких предков: “итальяно-американец”, “германо-американец”, “ирландо-американец” и т.д. Возможно, со временем появится гордое “русско-россиянин” наряду с “татаро-россиянин”, “евро-россиянин”... Судьба литературы зависит от судьбы языка: останется ли он русским или, по прошествии нескольких веков, олатинится по алфавиту, или по лексике, или даже и по грамматике - вольется в мировой язык, составленный, скорей всего, на базе английского и испанского. Латинизация русского алфавита - перспектива хоть и пугающая, но вполне осязаемая уже к концу нашего нового века, по крайней мере, для нехудожественной словесности. Стандарты письменного общения, нормы внятности задаются электронными средствами коммуникации, а кириллица мало того, что маленький островок в море электро-письмен, она еще сама раздробила себя на несколько кодировок, из-за чего многие русские переписываются на латинице. Этот период “новофеодальной” раздробленности вряд ли пройдет без тяжелых последствий для кириллицы: латиница ее начинает вытеснять даже среди русскоязычных. Даже сербы, у которых особые причины не любить латиницу, постепенно на нее переходят. Так что, возможно, через сто лет кириллица останется именно азбукой художественного письма, отличительным эстетическим признаком, хотя одновременно появятся и произведения, созданные на “живой”, разговорно-деловой латинице (как Данте перешел от литературной латыни к живому, хотя и “вульгарному”, итальянскому и стал одним из основоположников новоевропейских литератур). Латинская версия русского начнет эстетизироваться, появится дополнительная возможность многозначной игры со словами других языков... Говорю это с ужасом, но представляю неизбежность такого поворота вещей.

Возможен и другой способ развития русского языка - не через заимствование (алфавита, лексики), а через развитие индоевропейской системы корней, которую славянские языки делят с романскими и германскими. Может быть, на основе русского будет построен такой язык, по отношению к которому современный русский будет только частным случаем. Из 500 слов на “люб”, которые будут в языке, в нынешнем русском есть только одна десятая. Это не просто заполнение лакун, а воссоздание того языкового объема, словомысленного пространства, которое охватит и русский, и другие индоевропейские языки. Воссознание-воссоздание индоевропейской основы современных языков, но уже не как праосновы, а как мыслимого и “рекомого” будущего, - такова одна из возможностей “поступательного возвращения” русского в мировую языковую семью. Мне представляется, что будущий мировой язык должен быть не пананглийским или паниспанским, но ново-индоевропейским, - должен восстановить те формы корневой, лексической, грамматической общности, которые все индоевропейские языки имели в истоке своего развития и дифференциации. Быть может, перед переходом от живых языков к машинным настала пора и потребность доразвить до конца, спроецировать во все мыслимые стороны “корне-кронную” систему русского языка, охватить древо развития языка как единое целое, от ныне обозримых ветвей - не только к индо-европейским корням, но и к тем кронам, над которыми уже вскоре полетит искусственный интеллект, вовсе оторвавшись от национально-исторической почвы языкосложения.

Я пытаюсь участвовать в этом процессе своим проектом “Дар слова”, где предлагаются альтернативные, расширительные модели словообразования: древнейшие индоевропейские корни начинают ворочаться в почве русского языка, заново прорастать и разветвляться, а тем самым и сплетаться с другими языками индоевропейской семьи.

Кто я по своим культурным корням? Да тот же, кто и по языковым: индоевропеец. Не западник и не восточник, не русский, не американец, не еврей - это все более частные характеристики, которые необходимы, но недостаточны. У всех этих культур - общее индоевропейское наследие, которое сохранилось прежде всего - и почти единственно - в языках (отчасти и в мифах, архетипах). И значит, по мере того как будет объединяться человечество и вырабатываться общий язык, индоевропейские корни начнут заново обнажаться в сходящейся перспективе разных языков. Сейчас, возможно, назревает грандиозная реформа русского языка: не горизонтальное вхождение в современность, через заимствования, подражание - а по вертикали: не англизация, не европеизация, а индоевропеизация, т.е. восхождение к первородным корням, а через них - к общепонятным производным, с ясными индоевропейскими корнями и ответвлениями. У нас, русскоговорящих, разъехавшихся по всему миру: россиян, американцев, израильтян, австралийцев, канадцев, германцев, язык - единственное общее наследие. Напрасно искать общности на каких-то политических платформах или в культурных программах - здесь нас разделяют возраст, воспитание, место жительства, вкусы и т.д. Но язык, знаковая система, которая сформировала наше мышление, культурный генофонд, у нас один, и, значит, первейшая забота и точка схождения - не дать вымереть и угаснуть языку.

Нынешний русский “вянет на корню”. Самое тревожное - что корни русского языка в XX веке замедлили и даже прекратили рост, и многие ветви оказались вырубленными. Общий взгляд на состояние языка приносит печальную картину: от глубинных, первородных корней торчат несколько разрозненных веточек, и не только не происходит дальнейшего ветвления, а, наоборот, ветви падают, происходит облысение словолеса. У Даля в корневом гнезде “-люб-” приводятся около 150 слов, от “любиться” до “любощедрый”, от “любушка” до “любодейство” (сюда еще не входят приставочные образования). В четырехтомном Академическом словаре 1982 года - 41 слово. Выходит, что корень “люб” за сто лет не только не дал прироста, новых ветвлений, но, напротив, начал резко увядать и терять свою крону. Далевские слова в языке не восстановить, потому что многие связаны с кругом устаревших, местных значений, церковно-славянизмами и т. д.; но в живом языке и корни должны расти, ветвиться, приносить новые слова. Знаменательно, что Солженицын, который пытается расширить современный русский язык введением слов из Далевского словаря, вынужден был проредить в своем отборе не только состав слов, но и сокращать их толкования, сужать значения (см. мою статью “Слово как произведение. О жанре однословия”, “Новый мир”, № 9, 2000). Во всех словарях русского языка советской эпохи в общей сложности приводятся 125 тысяч слов - это очень мало для развитого языка, тем более с огромным литературным прошлым и потенциалом. Тем более что значительную часть этого фонда составляют однообразные и малоупотребительные суффиксальные образования типа “судьбинушка, спинушка, перинушка, детинушка, калинушка, долинушка, былинушка...”. Почти 300 слов только женского рода с суффиксом “ушк” внесли составители в семнадцатитомный Большой Академический словарь (1960-е), чтобы представить развитие и богатство языка; а между тем из языка выпало множество полнозначимых ответвлений от действительно плодовитых, смыслоносных корней.

С языком происходит примерно то же, что с населением. Население России чуть ли не втрое меньше того, каким должно было быть по демографическим подсчетам начала XX века. И дело не только в убыли населения, но и в недороде. 60 или 70 миллионов погибли в результате исторических экспериментов и катастроф, но вдвое больше из тех, что могли, демографически должны были родиться, - не родились, не приняла их социальная среда из тех генетических глубин, откуда они рвались к рождению. Вот так и в русском языке: мало того, что убыль, но еще и недород. Мертвые слова вряд ли можно полностью воскресить, хотя солженицынская попытка заслуживает большого уважения, - скорее нужно народить новые слова, не на пустом месте, а произрастить их из древних корней в соответствии со смысловой потребностью.

Я почти ничего не сказал о литературе - но сейчас как никогда ясно, что литература в узком смысле слова - не письменность вообще, а художественная словесность - есть лишь один из способов и даже один из этапов в жизни языка. Насколько национальным будет язык - настолько же национальной будет и литература.

Послесловие редактора

Г отовя к печати материал М.А. Барабановой, я, естественно, внимательно просмотрел тот учебник, о котором идёт речь в статье. При знакомстве с ним мне бросилась в глаза одна его особенность, о которой Марина Анатольевна практически не говорит, но которая может быть весьма существенной для учителя, решившегося по каким бы то ни было причинам выбрать пособие С.А. Зинина, В.И. Сахарова, В.А. Чалмаева.

Это - язык, которым учебник написан.

Язык книги моделирует своего читателя. Можно сказать и наоборот: как себе читателя представляешь, так и пишешь. Вынужден отметить (как учитель литературы, ежегодно преподающий в 8–11-х классах), что реального девятиклассника авторы учебника представляют себе весьма туманно. С ним не разговаривают такими, например, словами: “Что же определяет национальное своеобразие отечественной литературы, делает её неповторимой? Переосмысливая художественный опыт европейских литератур, она сохранила особое звучание, связанное с неустанным созиданием духовных ценностей, определяющих «русскую картину мира»… Главными ориентирами для них (писателей. - С.В. ) всегда оставалась вера в духовные силы народа, в нерушимость внутренней связи человека с той «почвой», на которой он вырос и духовно окреп… Духовное подвижничество составляет своеобразный «генетический код» русской классики, излучающей особую животворную энергию. Постарайтесь почувствовать её, прикасаясь к живым страницам бессмертных книг. Читайте душой!” (с. 4). Не разговаривают - особенно о литературе.

Почему же? Да потому, что за этими словами ничего конкретного для ребёнка не стоит. Потому, что перед нами вереница давно выпотрошенных от частого употребления и ничего не значащих метафор, впрочем, очень жалуемых ныне на государственном уровне. Потому, что отовсюду торчат заячьи уши ложного пафоса.

Авторы учебника, видимо, полагают, что если в пространстве одного абзаца четыре раза сказать слово “духовный”, то проблема воспитания подрастающего поколения будет решена. Всё ровно наоборот. Такие слова - мёртвая шелуха, способная умертвить собой и “животворную энергию” русской классики.

Что может делать учитель с такими словами на уроке? Серьёзно их произносить? Невозможно. В докладе с высокой трибуны, с экрана телевизора, в проповеди - пожалуйста. На уроке, глаза в глаза - нельзя. Как нельзя, например, врать. Но может быть, их надо читать иронически - и превратить учебник в объект для высмеивания? Вряд ли авторы этого хотели. Может, стоит эти слова просто пропустить? Или предупредить учеников: “Вот тут, на странице такой-то, - не читать”. Боюсь, что страниц придётся тогда назвать слишком много. Боюсь, что единственное, что можно сделать с такими страницами, - это… вырвать их, как сделал герой знаменитого фильма «Общество мёртвых поэтов», учитель литературы Джон Киттинг, заставив своих учеников выбросить в мусорную корзину написанное “дурно пахнущими мёртвыми словами” введение к хрестоматии.

Примеров таких слов в учебнике предостаточно. Открываем почти наугад: “«Слово о полку Игореве» - не просто уникальный литературный памятник, а одна из вершин отечественной поэзии, ярчайшее проявление национального гения” (с. 25). Штампы - они на то и штампы, что с готовностью, без усилий выскакивают изо рта. Беда только, если производящий такую литературную продукцию сам себя не слышит.

А вот на соседней странице маскирующийся под научность вопрос: “Что характеризует стили­стику поэмы - эпическое, монументальное начало или авторский лиризм, придающий «Слову…» неповторимое эмоциональное звучание?” (с. 24). Настоящая научность состоит не в том, чтобы сказать непонятно и “умно”. Настоящий научный язык, кстати, можно было бы почерпнуть в книге А.Зализняка «Слово о полку Игореве: взгляд лингвиста», блестяще доказывающей подлинность текста СПИ (мы писали о ней в № 10, 2007). Впрочем, об этой книге, как и обо всей драматической истории изучения «Слова…», современный девятиклассник ничего не узнает - его ждут на страницах учебника лишь камлания на тему “немеркнущего значения удивительного творения безымянного русского гения” да утверждения в духе советского охранительного литературоведения: “Более поздние попытки опровергнуть древность и подлинность «Слова…» (работы французских учёных Л.Леже и А. Мазона) так и не смогли поколебать…” В «Списке рекомендуемой литературы» к главе он увидит книги и статьи 1960–1979 годов издания… Комментарии излишни. Кроме, разве, одного: рекомендованные книги можно найти (при очень большом желании) только в библиотеках. А там, заметим, есть гораздо более серьёзные каталоги и списки. Зачем же тогда странный, неполный, во многом не рассчитанный на девятиклассника список в учебнике? Потому что так требует жанр? Тогда уж можно просто написать: “Литературу для рефератов и докладов по теме стоит искать в библиотеках и Интернете”. Место бы сэкономили…

Но мы договорились обсуждать язык учебника. К нему и вернёмся. “Литература XVIII столетия унаследовала лучшие традиции древнерусской литературы - её патриотическую направленность, глубинную связь с народным художественным сознанием, гуманизм и ярко выраженное социальное звучание” (с. 28); “В их поэзии лирическое «я», ранее у романтиков свидетельствовавшее только о крайне резком, неповторимом состоянии индивидуального сознания, не просто расширило горизонты лиризма, обрело часто беспредельную «лирическую дерзость» (слова Л.Н. Толстого о Фете), но и психологическую сложность лирических интуиций и ассоциаций, сгущённость переживаний во времени” (ч. II, с. 193). Проверьте на девятиклассниках, просто спросите их: хотелось бы им читать учебник, написанный так? Думаю, что ответ очевиден. И закономерен, потому что авторы не чувствуют - увы! - своей ответственности за произносимые и тиражируемые ими слова.

Иногда авторы, правда, спохватываются и стараются расцветить череду унылых штампов как бы свежими красивостями. В результате получается чудовищная какофония, затемняющая суть дела ещё больше: “Автор «Фелицы» повернул молодую поэзию, увлёкшуюся одами, трагедиями и эпопеями, от мундирной «государственности» к главному её делу и образу творческой мысли - лирике, сумел вместить жизнь своего беспокойного простодушного сердца в отработанные официозные формы классицизма, а иногда эти формы и вовсе отбрасывал” (с. 60).

Считается, что учебник в школе нужен, в частности, затем, чтобы можно было без учителя (например, если ребёнок болеет) “пройти” материал. По мне, уж лучше ничего не “проходить”, чем “проходить” подобное только что процитированному. Представляю себе больного ученика, оставленного один на один с таким текстом о Державине. Или с таким: “В итоге русский романтизм, впитав мотивы и образы западных романтиков, обрёл своё, самобытное звучание, обусловленное, помимо исторических факторов, своеобразием самого литературного процесса: стремительно догоняя Европу, отечественная литература претерпевала соединение, наслоение различных художественных школ и стилей” (с. 85). Через это бессоюзное предложение с оборотами в каждой части, с однородными членами и уточнениями просто продраться физически трудно - где уж тут смысл уловить! Моё почтение редактору учебника.

А вот как рассказано о Жуковском: “Своеобразие романтической лирики Жуковского заключается не только в её автобиографизме (таковой в той или иной мере имелся у всех поэтов-романтиков от Дениса Давыдова до Бенедиктова), но и в некоторой намеренной размытости, обобщённости лирического «я», постоянной соотнесённости его с общезначимым опытом чувствований тогдашних читателей” (с. 91). Этому поэту тоже достались на долю монструозные конструкции размером в абзац с нанизыванием падежей: “Особый, таинственно-мистический колорит баллады достигается картиной скачки (при любой проверке части С ЕГЭ этот фрагмент квалифицировали бы как речевую ошибку. - С.В. ) в мрачном лесу отца и маленького сына и внезапного страшного явления иззябшему, больному ребёнку могучего и грозного лесного царя, пленившегося красотой мальчика и сулящего ему золото и жемчуга, радости жизни в лесу и игры своих прекрасных дочерей” (с. 99). Напомню, что цитирую учебник для 13–14-летних подростков.

Неясно, зачем этим подросткам краткие анализы - по одной-две (!) странички - «Обломова», «Отцов и детей», «Войны и мира», «Преступления и наказания», «Вишнёвого сада», «На дне», «Двенадцати» - и далее, до «Тихого Дона» и «Мастера и Маргариты»? Вернее, даже не анализы, а вот такие умозаключения: “Это, пожалуй, самый глубокий и «интимный» слой в многосоставном духовном мире Базарова. Снова бунт, правда такой печальный, чуждый всякого позёрства. Неизбежность конца, краткость дерзаний и радости, непрочность и хрупкость человеческого «я» в океане космоса” (ч. II, с. 185); “И даже то, что «философ и шалун» Пьер Безухов с его сложными духовными скитаниями, с его открытием идеального мужика Каратаева стал вдруг в романе одним из доверенных лиц истории, не уменьшило историзма произведения” (ч. II, с. 188). Скажите по правде, те, кто работает в 9-х классах: вы что, собираетесь читать с детьми все эти произведения? В те часы, которые отведены? Да в программу едва-едва Гоголь влезает, и то галопом по Европам. Значит, всю главу о последующей литературе (а это целых тридцать страниц) смело можно из второй части пособия выкинуть - она не для девятиклассников. Ну конечно, мы же понимаем: без неё не утвердили бы учебника, потому что так требует стандарт. Значит, чтобы тебя издали, нужно начать врать - только и всего. Что авторы и делают. “Довольно изящно”, как отмечает М.Барабанова.

Заложенное внутрь хорошего дела враньё разъедает его изнутри. Поэтому уже как-то и не обращаешь внимания на ошибки и неточности, встречающиеся в учебнике. Г.А. Гуковский на с. 83 превратился в Чуковского, а тургеневская Кукшина - в Кукушкину (ч. II, с. 184); герой державинской оды на с. 65 “желанием чАстей размучен”, тогда как в оригинале речь идёт о “чЕстях” (почестях); на с. 89 предлагается работать с заключительной строфой стихотворения Батюшкова «Есть наслаждение и в дикости лесов…», которая при этом в хрестоматии (с. 245) не напечатана (у этого стихотворения две редакции, в хрестоматии почему-то воспроизводится одна, а задание обращено к другой).

Не будем об этих мелочах. Sapienti sat.

Для того, чтобы выделить национальное, его функции и способы выражения в литературно-художественном произведении, необходимо определить, во-первых, что следует иметь в виду под национальным, и, во-вторых, как понимать произведение, какова его природа.

О последнем было сказано достаточно для того, чтобы можно было перейти к первому. -

Прежде всего следует отметить, что категория национального, будучи не собственно эстетической категорией, требует рассмотрения в различных плоскостях. Важно сосредоточиться на тех из них, которые могут иметь непосредственное отношение к художественному произведению. Предмет моего рассмотрения - не столько национальное как таковое, сколько национальное в литературно-художественном произведении.

Вопрос о национальном в литературе также следует рассматривать с учетом специфики эстетического как формы общественного сознания. Национальное само по себе не является формой общественного (следовательно, и индивидуального) сознания. Национальное является определенным свойством психики и сознания, свойством, которое "окрашивает" все формы общественного сознания. Само по себе наличие у человека психики и сознания, естественно, вне- национально. Вненациональной является также способность к образному и научному мышлению. Однако художественный мир, сотворенный образным мышлением, может иметь ярко выраженные национальные черты. Почему?

Национальная самобытность складывается из социокультурных и нравственно-психологических особенностей (общности трудовых процессов и навыков, обычаев и, далее, общественной жизни во всех ее формах: эстетической, нравственно-религиозной, политической, правовой и др.), которые формируются на основе природно-климатических и биологических факторов (общности территории, природных условий, этнических особенностей и т. д.). Все это приводит к возникновению национальной характерности жизни людей, к возникновению национального менталитета (целостного комплекса природно-генетических и духовных свойств). Исторически формируются национальные характеры (также, замечу, целостные образования). Как же они воспроизводятся в литературе?

Посредством образной концепции личности. Личность, будучи индивидуальным проявлением общечеловеческой духовности, в значительной степени приобретает индивидуальность как национальную характерность. Национальная самобытность, не являясь формой общественного сознания, - феномен, по преимуществу, психологический, приспособительный, адаптационный. Это способ и инструмент приспособления человека к природе, личности - к обществу. Поскольку это так, наиболее адекватной формой воспроизведения национального стал образ, образная концепция личности. Природа образа и природа национального как бы срезонировали: и то, и другое воспринимаются прежде всего чувственно и являются целостными образованиями. Более того: существование национального возможно именно - и исключительно - в образной форме. Понятия в национальной самобытности не нуждаются.

Что же конкретно в структуре литературного образа является содержательностью и материальным носителем трудноуловимого национального духа? Или: что представляют собой национальные смыслы, и каковы способы их передачи?

Материал для лепки "духа", т. е. арсенал поэтических образных средств, заимствовался человеком из среды обитания. Чтобы "прописаться" в мире, очеловечить его, возникла необходимость с помощью мифологии населить его богами, часто антропоморфными существами. При этом материал мифологии - в зависимости от типа формирующейся цивилизации: земледельческой, скотоводческой, приморской и т. д. - был разным. Образ мог быть скопирован только у окружающей действительности (флоры, фауны, а также неживой природы). Человека окружали луна, солнце, вода, медведи, змеи, березы и т. д. В прахудо- жественном мифологическом мышлении все образы обрастали специфическими символическими планами, бесконечно много говорящими одной этнической группе и почти лишенными информативности для другой.

Так формировалась национальная картина мира, национальное устройство зрения. Целостное единство принципов организации национального материала с опорой на какие- либо характерные для национальной жизни доминанты можно назвать национально-художественным стилем мышления. Становление такого стиля сопровождалось кристаллизацией литературных традиций. Впоследствии, когда эстетическое сознание приобрело высокоразвитые формы, национальный менталитет для своего воспроизводства в словесно-художественной форме потребовал специфических средств изобразительности и выразительности: круга тем, героев, жанров, сюжетов, хронотопа, культуры детали, языковых средств и т. д.

Однако специфику образной ткани еще нельзя считать основой национальной содержательности. Национальное, присущее в том числе и индивидуальному сознанию, является ничем иным как формой "коллективного бессознательного" (К. Г. Юнг).

Я считаю, что Юнг в своей концепции "коллективного бессознательного" и его "архетипах" максимально близко подошел к тому, что может помочь разобраться в проблеме национального смысла в художественном произведении. Приведя слова Гауптмана: "быть поэтом - значит позволить, чтобы за словами прозвучало праслово", Юнг пишет: "В переводе на язык психологии наш первейший вопрос соответственно должен гласить: к какому прообразу коллективного бессознательного можно возвести образ, развернутый в данном художественном произведении?"56

Если нас, литературоведов, будет интересовать национальное в произведении, наш вопрос, очевидно, будет сформулирован идентично, однако с одним непременным дополнением: какова эстетическая структура этого образа? Причем наше дополнение смещает акценты: нас не столько интересует смысл коллективного бессознательного, сколько художественно выраженный смысл. Нас интересует связь типа художественности со смыслом, таящимся в коллективном бессознательном.

Образ вырастает из недр бессознательных психологических глубин (я не буду касаться сложнейшей проблематики психологии творчества). Он и требует поэтому соответствующего "аппарата" восприятия, апеллирует к "недрам души", к бессознательным пластам в психике человека. Причем, не к личному бессознательному, а к коллективному. Юнг строго разграничивает эти две сферы бессознательного в человеке. Основу коллективного бессознательного составляет прообраз или "архетип". Он лежит в основе типичных ситуаций, действий, идеалов, мифологических фигур. Архетип - это некий инвариант переживаний, который реализуется в конкретных вариантах. Архетип - это канва, матрица, общий рисунок переживаний, повторяющихся у бесконечного ряда предков. Поэтому мы легко отзываемся на переживаемые архетипы, в нас просыпается голос рода, голос всего человечества. И этот голос, включающий нас в коллективную парадигму, придает колоссальную уверенность художнику и читателю. Говорящий архетипами говорит "как бы тысячью голосов" (Юнг). В конечном счете, архетип являет собой индивидуальный облик общечеловеческих переживаний. Вполне естественно, что коллективное бессознательное в шедеврах литературы по своему резонансу выходит далеко за национальные рамки. Такие произведения становятся созвучны духу целой эпохи.

В этом заключается еще одна - психологическая - сторона воздействия искусства на общество. Пожалуй, здесь уместно будет привести цитату из Юнга, где видно, как архетип может быть связан с национальным. "А что такое "Фауст"? "Фауст" - это (...) выражение изначально жизненного действенного начала в немецкой душе, рождению которого суждено было способствовать Гете. Мыслимо ли, чтобы "Фауста" или "Так говорил Заратустра" написал не немец? Оба ясно намекают на одно и то же - на то, что вибрирует в немецкой душе, на "элементарный образ", как выразился однажды Якоб Бурк- хардт, - фигуру целителя и учителя, с одной стороны, и зловещего колдуна - с другой; архетип мудреца, помощника и спасителя, с одной стороны, и мага, надувалы, соблазнителя и черта - с другой. Этот образ от века зарыт в бессознательном, где спит, покуда благоприятные или неблагоприятные обстоятельства эпохи не пробудят его: это происходит тогда, когда великое заблуждение сбивает народ с пути истинного"57.

У развитых народов, обладающих развитой литературой и культурой, арсенал образных средств беспредельно обогащается, изощряется, интернационализируется, сохраняя при этом узнаваемые национальные коды (преимущественно, чувственно-психологического происхождения). Примеры легко умножить, В русской литературе XIX века одним из основных архетипов является фигура "лишнего" человека, созерцателя, не видящего выхода из противоречий эпохи. Другой пример: генезис литературных героев братьев Карамазовых корнями уходит в народные сказки. Еще пример: концепция Л. Н. Толстого в "Войне и мире " - фактически народная концепция оборонительной войны, воплощенная еще в русских воинских повестях ХШ-ХУН вв. И фигура Наполеона - типичная для этих повестей фигура захватчика.

Обобщу: основу практически любого характера в литературе - характера не только индивидуального, но и национального - составляет морально-социальный тип (скупого, лицемера и т. д.) и даже маска, являющаяся основой типа. За самым сложным, самобытным сочетанием психологических свойств всегда сквозит национальный вариант общечеловеческого типажа. Поэтому неудивительно, что самые простые мифологические или сказочные мотивы могут "аукнуться" в сложнейших художественнофилософских полотнах новейшего времени.

Теперь рассмотрим актуальный вопрос о национальной идентификации произведений. Относительно самостоятельными в произведении могут быть и менталитет, и воплощающий его образный ряд (внутренняя форма), и язык, воплощающий образы (внешняя форма). (На этом тезисе, кстати, основан принцип художественного перевода.) Автономность менталитета относительно образной ткани ощутима, например, в "Хаджи Мурате" Толстого. Менталитет, как видим, может быть выражен не только через "родной" материал, но и через соответствующую интерпретацию инонационального материала. Это возможно потому, что экзотический материал передается посредством деталей, которые отобраны, скомпонованы и оценены субъектом повествования со своей национальной точки зрения и на своем национальном языке.

Однако подобные случаи достаточно редки. Значительно чаще менталитет и образы нераздельно слиты. В своем единстве они могут "отслаиваться" от языка, демонстрируя относительную независимость. С этим трудно спорить. Существуют англоязычная, испаноязычная и другие литературы - литературы разных народов и наций на одном языке.

С другой стороны, национальный менталитет можно выразить на разных языках. Наконец, существуют произведения, например, Набокова, которые вообще сложно поддаются национальной идентификации, так как они лишены сколько-нибудь ощутимой национальной идеологии. (Позволю себе небольшое отступление. Самостоятельность материала и языка могут иметь весьма интересные аспекты. Всякий оригинальный, или даже уникальный, национальный материал таит в себе художественный потенциал. Причем - разный потенциал. В силу того, что для образа важна индивидуальная выразительность, самобытный материал всегда ценен сам по себе, т. е. в известном смысле - самоценен. Поэтому в качестве основы будущего типа художественности различный национальный материал неравноценен: с учетом разных художественных задач материал, если так можно выразиться, бывает более и менее выигрышным. Богатство национальной жизни, истории, от природной речи, от моего ничем не стесненного, богатого, бесконечно послушного мне русского слога ради второстепенного сорта английского языка, лишенного в моем случае всей той аппаратуры - каверзного зеркала, чернобархатного задника, подразумеваемых ассоциаций и традиций - которыми туземный фокусник с развевающимися фалдами может так волшебно воспользоваться, чтобы преодолеть по-своему наследие отцов". ("О книге, озаглавленной "Лолита".)

Айтматов сделал русский и - шире - европейский "привой" на киргизский менталитет. В творческом смысле - уникальный и плодотворный симбиоз. Приблизительно то же самое можно сказать и о польскоязычной, латиноязычной литературе Беларуси. Спор о том, как производить национальную идентификацию литературы: по языку или по менталитету - представляется мне схоластическим, спекулятивным. И менталитет, и образность, и художественное слово - это разные стороны "коллективного бессознательного". Следовательно, когда менталитет органично живет в неродном слове, происходит наложение одного коллективного бессознательного на другое. Возникает новое органическое целое, национально амбивалентный симбиоз. Как же в этом случае решать вопрос о национальной принадлежности симбиоза? Искать, где больше коллективного бессознательного - в языке или в образах?

Подобная постановка вопроса провоцирует неадекватный подход к проблеме. Все это напоминает известную неразрешимую дилемму о курице и яйце. Ведь очевидно, что фактор языка, будучи не главным в передаче национальной самобытности, является определяющим в смысле отнесения произведения к той или иной национальной литературе (понятие национальной литературы в данном случае может быть дополнено понятием англо-, немецкоязычной литературы и т. п.). Литература на одном национальном языке, выражая разные менталитеты (в т. ч. космополитические), обладает большей органической целостностью, чем литература "одного менталитета" на разных языках.

Литература, по словам Набокова, - "феномен языка". Это, конечно не совсем так, но это и не пустая декларация. Пожалуй, язык как ничто иное втягивает в культурное пространство, создает его и в этом смысле является условной границей национального в литературе. Поскольку литературное произведение всегда существует на национальном языке, можно утверждать, что национальное, в известном смысле, является имманентным свойством художественного произведения.

Индустриальное общество, развитие городской культуры обозначили тенденцию нивелирования национальных

азличий в культуре вообще и в литературе в частности.

Дно из направлений развития литературы характеризуется тем, что начинают создаваться произведения все более наднациональные, вненациональные, космополитические (но отнюдь не более художественные). Это направление имеет свои достижения, которые нельзя обойти вниманием - достаточно назвать имя того же Набокова. "Природа" художественности такой литературы, ее материал и средства выразительности - совсем иные.

В принципе, в безнациональной тенденции развития литературы есть своя логика. Духовность человека невозможно обмежевать ориентацией только на определенные национальные образцы культуры. Однако духовность нельзя выразить вообще, вне конкретного литературного языка. И в этом случае именно язык становится критерием отнесения писателей к той или иной национальной лите-

атуре. В высшей степени характерно, что когда Набоков ыл еще Сириным и писал на русском языке - он считался русским писателем (хотя и не примыкал к русской духовной традиции). Когда он уехал в США и стал писать на английском - стал американским писателем (хотя и американская духовная и литературная традиции ему были чужды).

Как видим, литература может быть и национальной, и интернациональной, и вненациональной. Разумеется, я далек от мысли дать рецептурную схематизацию на все случаи жизни. Я лишь обозначил закономерности, которые в различных культурно-языковых контекстах могут проявить себя по-разному. "Степень участия национального в литературе" зависит от многих факторов. Становление белорусского самосознания на польском языке имеет свои особенности. Возможно, истоки каких-то белорусских литературно-художественных традиций (герои, темы, сюжеты и т. д.) зародились именно в польской литературе. В данном случае имеют значение факторы и языковой, и культурной близости. И если уж, скажем, высококвалифицированный пушкинист должен знать французский язык и французскую литературу соответствующего периода, то вполне возможно, для того, чтобы максимально полно воспринять творчество некоторых белорусских писателей, необходимо знать польских. Последние становятся фактором белорусской литературы. Считать же произведения польских писателей белорусской литературой мне представляется очевидной натяжкой.

Наконец, коснемся вопроса о национальном как факторе художественной ценности произведения. Само по себе национальное является свойством образности, но не сутью ее. А потому искусство может быть как "более" так и "менее" национальным - от этого оно не перестает еще быть искусством. Вместе с тем, вопрос качества литературы тесно связан с вопросом о мере национального в ней.

В заключение отмечу следующее. Национальное в литературе во всей полноте может открыться только в эсте- национальное является свойством образности, но не сутью ее. А потому искусство может быть как "более" так и "менее" национальным - от этого оно не перестает еще быть искусством. Вместе с тем, вопрос качества литературы тесно связан с вопросом о мере национального в ней.

" Зряшное" отрицание национального на низовых уровнях сознания вряд ли может пойти на пользу искусству, так же, как и гипертрофированное национальное. Отрицать национальное - значит отрицать индивидуальную выразительность, единичность, уникальность образа. Абсолютизировать национальное - значит отрицать обобщающую (идейно-мыслительную) функцию образа. И то, и другое - губительно для образной природы искусства.

Национальное по своей природе тяготеет к полюсу психики, оно состоит, в основном, из системы психологических кодов. Научное знание гораздо менее национально, чем сознание религиозное, этическое или эстетическое. Литературу, следовательно, можно располагать и в спектре национальном: между полюсом космополитическим (как правило, с преобладанием рационального над чувственнопсихологическим, но не обязательно) и национальноконсервативным (соответственно, наоборот).

Ни то, ни другое само по себе не может быть художественным достоинством. Национальная картина мира может быть формой решения общечеловеческих проблем. Национально-индивидуальное при этом может лишь ярче обозначить проблемы общечеловеческие. Национально окрашенное эстетическое сознание, "работающее" на философском уровне (или тяготеющее к этому уровню), как бы снимает свою национальную ограниченность, потому что вполне осознает себя как форму общечеловеческого. Чем ближе национальное сознание располагается к идеологическому и психологическому уровню, тем больше невыразимого, "разворачивающего душу", тем больше "заповедного" национального.

Поэтому очень часто "очень национальные" писатели бывают труднодоступны для перевода. В русской литературе к числу таких можно в различной степени отнести Лескова, Шмелева, Ремизова, Платонова и др.

Национальное относится к общечеловеческому как явление к сущности. Национальное хорошо в той мере, в какой оно позволяет проявляться общечеловеческому. Всякий крен в феноменологию, превознесение явления как такового без соотнесения его с сущностью, которую оно призвано выражать, превращает национальное в "информационный шум", затемняющий суть и мешающий ее воспринимать.

Такова диалектика национального и общечеловеческого. Важно не впасть в вульгарную крайность и не ставить вопрос о выверенной "дозировке" национального. Это столь же бессмысленно, как и абсолютизация национального или как его отрицание. Речь идет о пропорциях рационального и чувственно-эмоционального (а национальное и представляет собой одну из сторон последнего). "Точка золотого сечения", свидетельствующая о пропорциональности, близкой к гармонии, всегда угадывается художником, ощущается, но не просчитывается. Я ни в коем случае не ратую за "рационализацию" творческого акта.

Эстетическое восприятие - нерасчленимо. Невозможно оценить "красоту" художественного творения, абстрагируясь от национальной специфики. В восприятии "красоты" в качестве составляющего входит момент национальной самоактуализации. Невозможно убрать национальный материал и оставить "нечто", сотворенное по законам красоты. Художественная ценность становится свойством национального материала (в этом также проявляется целостность произведения).

Неудивительно, что на каждом шагу происходит подмена критериев художественных - национальными, или, во всяком случае, неразличение их. Бесспорно: великие художники становятся символами нации - и это убедительно свидетельствует о неразрывной связи национального с художественно значимым. Однако великие произведения становятся национальным достоянием не столько потому, что они выражают национальный менталитет, сколько потому, что этот менталитет выражен высокохудожественно. Само по себе наличие (или отсутствие) национального момента в произведении еще не свидетельствует о художественных достоинствах и не является непосредственным критерием художественности. То же самое можно сказать и о критериях идеологических, нравственных и т. д. Думаю, невозможно отбросить эти суждения и не впасть при этом в герменевтическую крайность в оценке произведения, вновь забыв о его фундаментальном признаке - целостности.

Подчеркну, что особенно актуализировалась национальная проблематика и поэтика в искусстве реализма. И это не случайно. В первую очередь, это связано с тем, что, скажем, "классицисты" или "романтики" из-за особенностей метода и поэтики не имели возможности раскрыть в своих произведениях противоречивую многосложность национальных характеров своих персонажей, принадлежащих к различным слоям общества, исповедующих различные идеалы.

В заключение отмечу следующее. Национальное в литературе во всей полноте может открыться только в эстетических переживаниях. Научный анализ художественной целостности не позволяет адекватно воспринимать "национальный потенциал" произведения.

Внерациональное, психологическое постижение национального кода произведения - сложнейшая проблема социологии литературы. Уже сама по себе актуализация коллективного бессознательного играет огромную роль в жизни наций. Правда, она может служить как средством продуктивной самоидентификации, так и "работать" на комплекс национального превосходства.

В конечном счете, вопрос о национальном в литературе - это вопрос о связи языка, психологии и сознания; это вопрос о коллективном бессознательном и его архетипах; это вопрос о силе их воздействия, о невозможности человека обойтись без них и т. д. Эти вопросы, пожалуй, относятся к числу наиболее непроясненных в науке.

Регистрация коллективного бессознательного, рационализация его, перевод на язык понятий - задача пока нерешенная. Между тем, в эффективности воздействия на общество заключается одна из тайн искусства. И все же не это делает искусство формой духовной деятельности человека. Духовное ядро в человеке вынуждено считаться с коллективным бессознательным, однако последнее отнюдь не фатально ограничивает свободу человека. Духовность в ее высшей форме - рациональна, она скорее противостоит стихии бессознательного, хотя и не отрицает его.

Национальная литература

Национальная литература

НАЦИОНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА. - В буржуазном литературоведении и критике этим термином обычно пользовались для обозначения литературы национальных меньшинств, литературы угнетенных народов в отличие от литературы господствующей нации. Так, в довоенной Австрии под Н. л. подразумевали литературу всех населявших это государство народов кроме немцев, литература к-рых считалась основной, главенствующей, руководящей. В старой дооктябрьской России под Н. л. понимали литературу не на русском яз., а на яз. других угнетенных царским правительством, русскими помещиками и буржуазией народов. В устах идеологов собственнических классов (помещиков, буржуазии, мелкой буржуазии) господствующей нации Н. л. обозначала литературу второго сорта. Идеологи русского самодержавия, помещиков в своем отношении к литературе других народов, населявших Россию, проявляли свой особый зоологический шовинизм, третировали эти литературы как варварские диалекты, как жаргоны, считали их носителями всякого рода вредных тенденций, проявлением плохого вкуса, продуктом низкой культуры и боролись с этими литературами не только и даже не столько средствами идеологического воздействия, сколько мерами полицейского угнетения и истребления. Наиболее открытые формы угнетения Н. л. практиковались русским самодержавием. Эта борьба была частью всей национальной политики царского правительства.
Проводившаяся политика обрусения поляков, украинцев, грузин, татар и мн. др. народов, ограничение в самых элементарных правах ряда народов, в особенности евреев, запрещение преподавать в школах на родном яз. или вообще язык и литературу этих народов, запрещение пользоваться другим каким-либо языком кроме русского в государственных учреждениях, недопущение открытия украинского, грузинского, литовского или польского университетов и гимназий в ряде городов или установление процентной нормы для евреев при поступлении в учебные заведения, средние и высшие, исключительно свирепое преследование прессы на нерусских яз., частые запрещения театров - вся эта чрезвычайно сложная система преследования и искоренения нерусской культуры не могла не отразиться на развитии литературы этих народов.
Прикрываясь либеральной фразой, идеологи буржуазии господствующей нации по существу вели всегда столь же националистическую политику угнетения по отношению к литературам покоренных народов. Буржуазия господствующей нации, или точнее господствующая национальная буржуазия, выказывает некоторую филантропическую заботу и гуманистическое сочувствие к литературе, как вообще к культуре других народов страны, до тех пор, пока она сама не становится у власти. Так было дело с русскими либералами кадетского толка, с польскими народными демократами. Чрезвычайно знаменательно поведение идеологов русской буржуазии в годы столыпинской реакции и в особенности в месяцы, когда у власти находилось Временное правительство. Забывая свою былую проповедь братского отношения к культуре других народов, русская буржуазия всячески стремилась возможно больше оттеснить, прижать, задержать развитие культуры других народов. И если идеологи помещиков, «господа Пуришкевичи, даже не прочь бы и вовсе запретить „собачьи наречия, на к-рых говорит до 60% невеликорусского населения России», то «позиция либералов гораздо „культурнее и „тоньше » (Ленин, Нужен ли обязательный государственный язык?, изд. 3-е, т. XVII, стр. 179). Они всячески выражают сочувствие развитию культуры других народов, но они отстаивают обязательность государственного яз. из высших, будто бы государственных соображений.
Защита «государственной целесообразности русского литературного языка», - пишет Ленин, - была своеобразной формой борьбы против культуры и литературы других народов, крайне затруднявшей развитие этих культур и лит-р. Ленин приводит ходячую аргументацию национал-либеральных «защитников» культуры и литературы инородцев: «Русский народ - велик и могуч, говорят нам либералы. Так неужели же вы не хотите, чтобы каждый, кто живет на любой окраине России, знал этот великий и могучий язык. Неужели вы не видите, что русский язык обогатит литературу инородцев, даст им возможность приобщиться к великим культурным ценностям и т. д.?» (т. XVII, стр. 180).
Ленин изобличает лживо-лицемерный характер этого стремления русских либералов облагодетельствовать угнетенные народы и «обогатить литературу инородцев». Он пишет: «Все это верно, господа либералы, - отвечаем мы им. Мы лучше вас знаем, что язык Тургенева, Толстого, Добролюбова, Чернышевского - велик и могуч. Мы больше вас хотим, чтобы между угнетенными классами всех без различия наций, населяющих Россию, установилось возможно более тесное общение и братское единство. И мы, разумеется, стоим за то, чтобы каждый житель России имел возможность научиться великому русскому языку. Мы не хотим только одного: элемента принудительности. Мы не хотим загонять в рай дубиной. Ибо сколько красивых фраз о „культуре вы ни сказали бы, обязательный государственный язык сопряжен с принуждением, вколачиванием. Мы думаем, что великий и могучий русский язык не нуждается в том, чтобы кто бы то ни было должен был изучать его из-под палки» (т. XVII, стр. 180).
Таким же образом господствующая в доверсальской Авртрии немецкая буржуазия или господствующая польская буржуазия в современной Польше, каждая на свой лад выражая либеральное сочувствие и симпатии к культуре и литературе других народов старой Австрии или современной Польши, по существу третируют эти культуры и литературы как сомнительные ценности третьестепенного сорта; под прикрытием фраз об исключительном значении великих немецкой или польской лит-р для роста чешских, словацких, украинских или еврейских «меньших братьев» проводили и проводят как мерами идеологической борьбы, так и средствами административно-полицейского воздействия германизацию или полонизацию этих культур и всячески затрудняют развитие лит-р этих угнетаемых наций. Если господствующая национальная буржуазия, хвалясь именами Гёте и Шиллера, Пушкина и Толстого, стремилась запугивать угнетаемые ею народы «великими культурными ценностями» своей литературы, то буржуазия и мелкая буржуазия угнетенных народов представляли свою литературу как источник гуманизма, бескорыстного человеколюбия, природного демократизма и народолюбия. Они без конца твердили о мессианистской роли своей литературы как заступницы всех угнетенных. Эти мотивы на различный лад варьировались в классической польской литературе, украинской, грузинской, армянской, еврейской, белорусской и целом ряде других лит-р. Но если в «Дедах» и «Пане Тадеуше» Мицкевича, в «Кляче» Менделе-Мойхер-Сфорима, в творчестве Шевченко и многих других поэтов угнетенных народов старой царской России, в особенности до 60-70-х гг. XIX в., все эти мотивы, порожденные угнетением царского самодержавия и русских помещиков, а затем и русской буржуазии, были выражением протеста против угнетателей; если самый факт литературного оформления национального самосознания в этой литературе был своеобразным бунтом против насильников; если эта литература на данном этапе в какой-то мере питала освободительные настроения, то уже с конца XIX в., когда на сцену вышел революционный пролетариат, а тем более после Октябрьской революции, эта литература в руках националистической буржуазии и мелкой буржуазии стала орудием шовинистической националистической пропаганды. Националистическая апологетика охарактеризованных мотивов, эпигонское варьирование этих мотивов современными националистическими поэтами и писателями буржуазии и мелкой буржуазии «малых наций» становятся факторами консервирования отсталости, фашизирования отсталых слоев городской и деревенской мелкой буржуазии и отвлечения от революционной борьбы тех или других отдельных отрядов рабочего класса.
Идеологи господствующих классов великодержавных наций, как и малых угнетенных народов, все они на свой лад давали шовинистическую реакционную постановку вопроса о Н. л., и этим метафизическим и антиисторическим постановкам необходимо противопоставить конкретно-историческую постановку проблемы Н. л.
Неверно само применение термина Н. л. лишь к литературе угнетенных господствующей национальной буржуазией народов или даже к литературам малых освобожденных народов, как у нас в СССР, но представляющих меньшинство в той или другой республике нашего Союза. Это неверно раньше всего потому, что тогда пришлось бы литературу того или другого народа одной эпохи рассматривать как национальную, а другой эпохи выключить из разряда Н. л. Скажем, чешская или польская литературы, к-рые до империалистической войны относились немецкими или русскими буржуазными историками и критиками к Н. л., вероятно по логике тех же историков после империалистической войны уже больше не могут быть рассматриваемы как Н. л.; нельзя также указать никаких особых признаков и качеств, к-рые характеризовали бы так наз. Н. л. и к-рые в той или иной форме не были бы присущи литературе «больших» народов в период их капиталистического становления, в период их борьбы за национальное объединение или же за национальное освобождение.
Н. л. является литература любого народа в одинаковой степени - и такого, к-рый представляет большинство, и такого, к-рый является меньшинством в данной стране, - как литература угнетенной, так и литература угнетающей нации. Н. л., как и сами нации, начинает преимущественно образовыватьсявместе с началом формирования элементов капитализма внутри феодального общества. Она является своеобраздой формой идеологического закрепления в образах социальной борьбы данного народа, особенностей борьбы классов в нем на всем протяжении его зарождения и развития. В отношении периода капиталистической формации, когда гл. обр. сложились и оформились современные нации, Ленин устанавливал, что «развивающийся капитализм знает две исторические тенденции в национальном вопросе. Первая: пробуждение национальной жизни и национальных движений, борьба против всякого национального гнета, создание национальных государств. Вторая: развитие и учащение всяческих сношений между нациями, ломка национальных перегородок, создание интернационального единства капитала, экономической жизни вообще, политики, науки и т. д.
Обе тенденции суть мировой закон капитализма. Первая преобладает в начале его развития, вторая характеризует зрелый и идущий к своему превращению в социалистическое общество капитализм» («Критические заметки по национальному вопросу», том XVII, стр. 140).
Сказанное Лениным целиком относится к Н. л. Н. л. отражает эти две исторические тенденции. С началом проникновения капитализма в данную нацию ее литература становится фактором пробуждения национальной жизни, формирования национального самосознания. Она является фактором борьбы за создание национального государства, фактором высвобождения этих народов из-под зависимости от чужеземных помещиков, буржуазии, борьбы против всякого национального гнета, поскольку буржуазия и идущая за ней мелкая буржуазия заинтересованы в том, чтобы сконструироваться в отдельный государственный организм или отстоять себя как особый национальный организм внутри государства, где хозяйничает более сильная национальная буржуазия. Этот первый период характеризуется интенсивным художественным закреплением «национальных особенностей». Отсюда исключительный интерес у молодой буржуазии к эпосу: у немцев к песням о Нибелунгах, Гильденбранде и Гудруне; у русских славянофилов - к собиранию народных песен и сказок; у поэтов и писателей этих молодых, пробуждающихся к национальной жизни народов велик интерес к поэтической обработке народного творчества и разработке легенд исторического прошлого, как и к художественному рассказу о действительных событиях исторического прошлого. По-разному эти процессы раскрываются в Н. л. различных народов в соответствии с особенностями классовой борьбы данного народа и общей исторической обстановкой, обусловливающей пробуждение национальной жизни и борьбу против национального гнета. Все это приводит к столь разнообразным литературным явлениям, как «Гёц фон Берлихенген» Гёте, сказки Пушкина или уже упомянутые «Деды» и «Пан Тадеуш» Мицкевича.
На этом первом этапе, характеризующем различные степени проникновения капитализма в данную национальную среду, в литературе выступают черты, резко отличающие один народ от другого и отражающие особенности их вековой жизни за крепкими феодальными стенами.
Но Н. л. начинают терять многие свои особенности во втором периоде «зрелого и идущего к своему превращению в социалистическое общество капитализма». Отмеченные Лениным черты второго периода: «развитие и учащение всяческих сношений между нациями, ломка национальных перегородок, создание интернационального единства капитала, экономической жизни вообще, политики, науки» («Критические заметки по национальному вопросу», т. XVII, стр. 140), сказались особенно в культуре и литературе одного и того же класса различных народов. Именно поэтому так созвучен стал мелкобуржуазный скандинавский писатель Ибсен русской литературе уже в последнее 10-летие до 1905 и в особенности в годы реакции, причем до революции он стал близок русской буржуазии и мелкой буржуазии одними своими чертами, а в годы реакции - другими. Этими общими тенденциями капитализма конца промышленной эпохи и начала империализма объясняется особая близость и схожесть модернистских лит-р Франции, Англии, Германии или модернистских писателей этих стран с творчеством многих русских писателей: символистов и декадентов. С приближением империалистич. войны, в годы войны и после Версальского мира, когда империалистические правительства всех стран стали готовиться ко второму туру империалистических войн, буржуазия усилила свой социальный заказ на националистическую литературу. Н. л. стали опять всячески культивировать националистические, ультрашовинистические мотивы. Однако эти литературы никак не выиграли в своем национальном своеобразии, ибо пангерманские или пананглийские облачения этих лит-р не нивелируют общего для всех них империалистического фашистского характера. Основным для всех лит-р эпохи «остается та всемирно-историческая тенденция капитализма к ломке национальных перегородок, к стиранию национальных различий, к ассимилированию наций, которая с каждым десятилетием проявляется все могущественнее, которая составляет один из величайших двигателей, превращающих капитализм в социализм». Это не значит, что еще при капитализме сотрутся грани между одной литературой и другой и произойдет процесс ассимилирования лит-р различных народов в одну литературу. Ленин, а затем Сталин, опираясь на Ленина, всегда утверждали, что эта задача будет разрешена только в социалистическом обществе. Ленин писал, что «национальные и государственные различия между народами и странами... будут держаться еще очень и очень долго, даже после осуществления диктатуры пролетариата во всемирном масштабе» (т. XXV, стр. 229). Опираясь на это положение Ленина, Сталин в заключит. слове по политотчету ЦК XVI съезду ВКП(б) говорил: «Что касается более далекой перспективы национальных культур и национальных языков, то я всегда держался и продолжаю держаться того ленинского взгляда, что в период победы социализма в мировом масштабе, когда социализм окрепнет и войдет в быт, национальные языки неминуемо должны слиться в один общий язык, который конечно будет ни великорусским, ни немецким, а чем-то новым» («Вопросы ленинизма», стр. 571, изд. 9-е). «...Вопрос об отмирании национальных языков и слиянии их в один общий язык есть не вопрос внутригосударственный, не вопрос победы социализма в одной стране, а вопрос международный, вопрос победы социализма в международном масштабе» (там же, стр. 572, изд. 9-е).
Указанная Лениным всемирно-историческая тенденция капитализма к ломке национальных перегородок, к стиранию национальных различий имеет огромное значение для Н. л. в смысле все большего увеличения общих для различных лит-р тем, мотивов, социальных типов, идейных настроений, характера художественного выражения этих мотивов и настроений в литературе одних и тех же классов, однородных социальных групп различных народов. Вот здесь-то и выступает одно из характернейших противоречий между современным состоянием производительных сил капиталистических стран и идеологическими задачами империалистической фашистской буржуазии. Состояние производительных сил и вся порождаемая ими экономическая жизнь способствует стиранию национальных различий, ломке национальных перегородок. С другой стороны, борьба между собой империалистических буржуазий диктует Н. л. необходимость создания националистических, шовинистических идейных перегородок, необходимость культивирования всякого рода идей национальной избранности, расовой исключительности, необходимость беречь «чистоту» «национального духа». По всем линиям культивируется интерес к тем явлениям прошлого Н. л., когда в них сильны были черты национальной обособленности, замкнутости. Издатели усиленно переиздают такие памятники литературы, историки литературы и критики без конца апологизируют их, поэты и писатели эпигонски варьируют и модернизируют их на империалистический фашистский лад.
Националистические идеологи собственнических классов всегда искали и находили в особенностях эпоса и творений классиков своего народа выражение и подтверждение национальной «избранности». В зависимости от тенденций данного класса эти идеологи раскрывали в этих произведениях такую сущность «национального гения», к-рая совпадает с их помещичье-черносотенным, буржуазно-либеральным или мелкобуржуазно-демократическим идеалом. За последние десятилетия империализма и фашизма идеологи буржуазии и мелкой буржуазии черпают из тех же источников аргументы для утверждения империалистической и фашистской сущности «национального гения», раскрывая единство «национального духа» песни о Нибелунгах и Гильденбранде с фашистским гимном. Этим откровенно классовым характером истолкования «национального гения», воплощенного в Н. л., «национального духа», раскрытого в Н. л., идеологи собственнических классов разоблачают лживость своей метафизической, реакционно-идеалистической постановки вопроса о сущности Н. л.
По существу же особенности данной Н. л., из к-рой националистические идеологи выводят свои шовинистические теории «национального гения», суть только выражение и отражение тех конкретных исторических условий, в к-рых происходили ликвидация феодализма и формирование капитализма у данного народа: выражение особенностей классовой борьбы данного народа в течение всего процесса ликвидации феодализма и развития капитализма или вообще всего исторического процесса их существования, поскольку речь идет о народах, развитие к-рых выходит за рамки феодальных и капиталистических формаций и литературы к-рых успели проделать ряд значительных исторических этапов. Национальная литература не есть выражение какого-то извечного, неизменного «национального духа», не, есть раскрытие какого-то имманентного «национального гения». Это видно и из того, что по существу ни одна Н. л. ни на одном этапе своего развития не представляет единого целого, а резко делится на весьма отличную друг от друга литературу угнетенных и угнетателей, литературу реакционную и прогрессивную или революционную. Причем, поскольку возможность творить культуру и создавать литературные ценности была несравненно в большей степени у классов эксплоататоров, у имущих собственнических классов, тенденции этих классов больше всего определяли характер любой Н. л.; затем, поскольку одни классы сменялись другими или поскольку одни и те же классы обретали новые исторические функции - из революционных превращались в реакционные, характер любой Н. л. беспрерывно изменялся в соответствии с конкретной расстановкой классовых сил и конкретными формами и условиями классовой борьбы. Стало быть ни о каком внеисторическом характере Н. л. как раскрытии «извечного» «национального гения» не может быть и речи. Любая Н. л. есть конкретно-классовая, конкретно-историческая категория. Ленин писал в уже цитированной работе «Критические заметки по национальному вопросу»: «Есть две нации в каждой современной нации, - скажем мы всем национал-социалам. Есть две национальные культуры в каждой национальной культуре. Есть великорусская культура Пуришкевичей, Гучковых и Струве, - но есть также великорусская культура, характеризуемая именами Чернышевского и Плеханова. Есть такие же две культуры в украинстве, как и в Германии, Франции, Англии, у евреев и т. д.» (т. XVII., стр. 143).
Поэтому Ленин настаивает, что одинаково неверно говорить о сплошной реакционности культуры одних наций, помещики и буржуазии которых являются господствующими в данной стране, как и о сплошной революционности литературы угнетенных народов. Он пишет: «В каждой национальной культуре есть, хотя бы и не развитые, элементы демократической и социалистической культуры, ибо в каждой нации есть трудящаяся и эксплоатируемая масса, условия жизни которой неизбежно порождают идеологию демократическую и социалистическую. Но в каждой нации есть также культура буржуазная (а в большинстве еще черносотенная и клерикальная), - притом не в виде только „элементов, а в виде господствующей культуры. Поэтому „национальная культура вообще есть культура помещиков, попов, буржуазии» (там же, стр. 137).
Сказанное Лениным о национальной культуре целиком относится и к Н. л. В указанных Лениным основных чертах национальных культур находят свое объяснение все особенности содержания и формы любой национальной культуры. Если говорить о капиталистической формации, то господствующей литературой как частью господствующей культуры во всех странах и у всех народов, у к-рых капитализм восторжествовал, является буржуазная литература. Буржуазное содержание есть то общее, что характеризует капиталистические, господствующие внутри своей нации литературы всех народов. Но эти Н. л. отличны друг от друга по своей форме.
Известно, что форма определяется содержанием (см. подробно об этом Литература , раздел «Форма и содержание», и в специально этому вопросу посвященной ст. Форма и содержание).
Почему же однако общее буржуазное содержание Н. л. порождает весьма отличные друг от друга национальные формы? Это объясняется особенностями самого содержания. Все европейские народы за последние 200-300 лет проделали путь от феодализма к капитализму, прошли через промышленный капитализм к империализму, а народы нашего СССР - и к строительству социализма. Но каждый из этих народов проделал этот путь в весьма отличных условиях. В одних условиях происходила ликвидация феодализма в Англии или во Франции, в других - в Германии или у народов, составлявших Российскую империю. Ликвидация феодализма в этих странах, борьба третьего сословия против старого режима, борьба классов между собой внутри третьего сословия за формы и методы ликвидации старого порядка и за пути дальнейшего капиталистического развития, за большее или меньшее торжество того или иного из двух основных исторических путей капиталистического развития - все это представляло собой специфическое содержание внутри одного и того же основного процесса; неудивительно, что это содержание определяло собой чрезвычайно отличные друг от друга формы Н. л. буржуазии. Только в различных условиях борьбы английской пуританской буржуазии против английской аристократии XVII в., французского третьего сословия против старого режима в XVIII в., раздробленной и слабой немецкой буржуазии против своих феодальных властелинов, крайне отсталой русской буржуазии против русского самодержавия и помещиков, сумевших сохранить крепостное право до середины XIX века, только в специфических особенностях социальных процессов в Англии, Франции, Германии и России, только в особенностях содержания классовой борьбы этих народов кроются причины выявления столь разных, отличных друг от друга форм Н. л., как напр. форма «Потерянного и Возвращенного рая» Мильтона или романов Ричардсона в Англии, творчество великих энциклопедистов и просветителей во Франции, поэтов и писателей «бури и натиска» в Германии или наконец творчество так наз. кающихся дворян и разночинцев в России.
Таким же образом все особенности дальнейшего развития лит-р этих народов в течение эпохи промышленного капитализма и империализма, а у нас, в СССР, в эпоху диктатуры пролетариата и построения социализма, все особенности формы этих Н. л. целиком и полностью определяются особенностями классовой борьбы в этих странах и у этих народов. Националистические идеологи собственнических классов, базируясь на этих особенностях и всячески отрицая классовый генезис этих особенностей, кичились своим национальным духом, своими национальными традициями, имевшими в той или иной степени всемирно-историческое значение. Ленин подчас говорил о всемирно-прогрессивных чертах определенных национальных культур, но он при этом исходил из факта наличия двух наций и двух национальных культур внутри каждой современной нации и каждой современной национальной культуры. Полемизируя с Бундом, Ленин писал, что в той части еврейской нации, у которой нет «кастовой обособленности, там сказались ясно великие всемирно-прогрессивные черты в еврейской культуре: ее интернационализм, ее отзывчивость на передовые движения эпохи (процент евреев в демократических и пролетарских движениях везде выше процента евреев в населении вообще)» («Критические заметки по национальному вопросу», т. XVII, стр. 138).
Отвергая бундовскую постановку вопроса национальной культуры как постановку «врага пролетариата, сторонника старого и кастового в еврействе, пособника раввинов и буржуа» (там же, стр. 42), Ленин считает, что те евреи, к-рые участвуют «в создании интернациональной культуры рабочего движения...» «внося свою лепту (и по-русски и по-еврейски)...» «те евреи... продолжают лучшие традиции еврейства» (там же, стр. 139).
Ленин отвергает оперирование особенностями национальной культуры вообще: в капиталистических условиях «национальная культура» вообще «есть культура помещиков, попов, буржуазии». Он говорит о всемирно-прогрессивных чертах, о лучших традициях Н. л. и культуры, вкладывая в них определенный исторический, классовый смысл. Всемирно-прогрессивные черты, лучшие традиции в ленинском смысле, надо так. обр. искать только по той линии русской Н. л., к-рая идет от Чернышевского, но никак не по той, к-рая идет от «Бесов» Достоевского: последние выражают другую традицию «национальной культуры» вообще. Форма этой национальной литературы определяется содержанием классового бытия реакционных русских сил.
Н. л. угнетенной революционной части нации отличается от Н. л. собственнических классов не только своим содержанием, но и своей формой. На XVI съезде партии Сталин говорил: «Что такое национальная культура при господстве национальной буржуазии? Буржуазная по своему содержанию и национальная по своей форме культура, имеющая своей целью отравить массы ядом национализма и укрепить господство буржуазии. Что такое национальная культура при диктатуре пролетариата? Социалистическая по своему содержанию и национальная по форме культура, имеющая своей целью воспитать массы в духе интернационализма и укрепить диктатуру пролетариата» («Вопросы ленинизма», стр. 565).
На XVI съезде партии Сталин ставил вопрос о культуре пролетариата в условиях диктатуры пролетариата. Но и в условиях буржуазной диктатуры пролетариат творит свою пролетарскую социалистическую литературу, которая отличается своими качествами и является пролетарской по содержанию, национальной по форме. Эта литература не является господствующей в общей Н. л., и удельный вес ее во всей Н. л. конечно много меньше, чем при диктатуре пролетариата, но, как это еще в свое время установил Ленин, «в каждой национальной культуре есть, хотя бы неразвитые элементы демократической и социал-демократической культуры, ибо в каждой нации есть трудящаяся и эксплоатируемая масса, условия жизни которой неизбежно порождают идеологию демократическую и социалистическую». Из формулы т. Сталина отнюдь не следует, что национальные культуры и литературы при господстве национальной буржуазии и при диктатуре пролетариата отличаются друг от друга только по своему содержанию и представляют нечто единое по своей форме. Отнюдь нет, ибо национальная форма проявляется в одном случае как буржуазная, а в другом - как пролетарская, социалистическая. Тут выступает так. обр. общая проблема классового анализа формы, классового характера стиля.
Творчество Толстого и Достоевского, Тургенева и Чернышевского, Чехова и Горького отличалось друг от друга не только своим содержанием, но и своей формой. Эти различия обусловлены тем, что творчество данных писателей выражало идеологию различных классов и различное идейное содержание находило себе свое адэкватное выражение в различных формах. Все эти писатели были русскими писателями. Их творчество, противопоставленное творчеству Гёте, Шиллера, Гейне или Николая Бараташвили или Чавчавадзе и Акакия Церетелли, представляет собой образцы русской Н. л. в отличие от немецкой Н. л. или от грузинской Н. л. Но внутри самой русской Н. л. каждой данной эпохи мы различаем особые стили, художественные формы, порождаемые различным и противоположным классовым содержанием. Стало быть нельзя говорить ни о какой единой национальной форме, таковой не существует; в действительности существует литературная форма у различных классов данного народа, представляющая диалектическое единство с содержанием литературы данного класса, данного народа. Нам поэтому приходится говорить не вообще о русской, белорусской или украинской национальной литературе и национальной форме, а о русской дворянской буржуазной или пролетарской литературе и об особой форме русской дворянской литературы, отличающейся от немецкой или польской дворянской литературы; русской буржуазной литературы, отличающейся, скажем, от еврейской или украинской буржуазной литературы; белорусской крестьянской литературы в отличие от русской или украинской крестьянской литературы, причем эта классовая национальная форма соответствует данному классовому национальному содержанию. Мы таким же образом отличаем друг от друга национальные пролетарские литературы по их национальной форме. Но здесь особая форма, скажем, русской пролетарской литературы в отличие от ряда пролетарских лит-р - украинской, белорусской, еврейской или от пролетарских лит-р тюркских народов - определяется особенностями всей истории борьбы русского пролетариата со своими угнетателями в отличие от тех своеобразных исторических условий, в к-рых развивалась борьба трудящихся этих народов за свержение власти помещиков и буржуазии и в к-рых в настоящее время происходит борьба за построение социализма.
Именно потому, что особенности формы определяются конкретными условиями классовой борьбы у данного народа, различные формы пролетарской или буржуазной литературы у различных народов не сводятся только к языковым отличиям. Возьмем такой пример: происходит борьба за ликвидацию кулачества и коллективизацию сельского хозяйства в нашем Союзе. Кулачество всех народов оказывает сопротивление революции. Но процесс коллективизации и ликвидации кулачества, с одной стороны, как и сопротивление кулачества - с другой, чрезвычайно своеобразны у различных народов СССР. Украинский «куркуль» (кулак) прикрывает свое сопротивление фразой о национальной самостийности, стремится дискредитировать коллективизацию третированием приехавших из Ленинграда или Иванова 25-тысячников как «москалей». Еврейский кулак, вчерашний местечковый лавочник, прикрывает свое сопротивление ламентациями и причитаниями о пережитых погромах, о царском гнете, об антисемитизме и т. д. и т. п. Северокавказский кулак, из бывших казаков, проводит свою агитацию против колхозов через романтизирование старого казацкого быта и расхваливание привилегий казачества при самодержавии. Своеобразие прошлого кулачества этих различных народов, особенности их сопротивления революции, особенности борьбы пролетариата и колхозного крестьянства этих народов против кулацкой контрреволюционности, отраженные в украинской, русской, белорусской, грузинской, армянской или еврейской пролетарской литературе, - все это является доминирующим фактором создания специфических форм национальных пролетарских литератур. Это своеобразие классовой борьбы у данной нации коренится во всем ее прошлом. Пролетарская литература ищет и находит адэкватное выражение этого своеобразия во всей исторически сложившейся в процессе классовой борьбы форме данного народа и из нее творит новую пролетарскую национальную форму. Русские, украинские или еврейские пролетарские писатели, чье творчество является идеологическим фактором социалистического строительства, делают общее для всего пролетариата интернациональное социалистическое дело. Их творчество интернационалистическое, социалистическое по своей установке, национально по своей форме постольку, поскольку они раскрывают своеобразие борьбы за социализм в условиях данного народа. Этот пример четко вскрывает отличие пролетарской национальной формы от буржуазной. Три кулацких писателя - украинский, русский и еврейский, - разрабатывающие ту же тему коллективизации и ликвидации кулачества, создадут произведения, проникнутые идеей капиталистической реставрации, идеей разгрома революции. Их объединяет общая буржуазная задача, общая собственническая сущность. Но они также будут проникнуты духом взаимной национальной вражды: антисемитизмом, руссофобством или украинофобством. Их национальная форма выражает и отражает их глубоко шовинистическую сущность.
Буржуазная национальная форма стало быть есть средство закрепления национальной замкнутости, ограниченности, культивирования национальной вражды, поскольку она определяется собственническим содержанием. Пролетарская же национальная форма является средством преодоления национальной розни, поскольку она проникнута интернационалистическим содержанием, социалистической идейностью.
Подчеркнутые особенности исторической судьбы классов различных народов сказываются во всей художественной системе Н. л., в частности и гл. обр. в характере усвоения Н. л. культурного наследства. В то время как буржуазная литература современности всячески варьирует мотивы религиозной литературы, всячески украшает свой язык библейскими метафорами и образами или различного рода сравнениями, взятыми из религиозно-церковного обихода, пролетарские литературы отталкиваются от этих источников и пользуются ими лишь в плане изобличения, отрицания. Литература угнетенных наций романтизировала национальное прошлое. Во многих случаях эта романтизация имела некоторое прогрессивное значение, поскольку она будила протест против угнетателей господствующей нации. Таков был смысл романтики в польской, украинской, белорусской, грузинской литературах в начале, а в некоторых литературах во всей первой половине XIX в. Но эта романтика впоследствии, с ростом революционного движения трудовых масс, приобретала определенно реакционный националистический характер. Эпигоны литературы собственнических классов поныне усиленно культивируют эту романтику. Она становится существенной частью их национальной формы как-раз потому, что она соответствует их националистическому содержанию и служит основной цели буржуазных Н. л. «отравить массы ядом национализма и укрепить господство буржуазии» (Сталин).
Наоборот, пролетарская литература именно в плане интернационалистических задач отталкивается от националистической романтики, всячески оберегает свое творчество от идеалистически-формальных элементов, характерных для буржуазной романтической Н. л. Пролетарская же Н. л. ищет прообразов для своей романтики в мировой революционной литературе в широком масштабе. Романтические элементы формы пролетарских Н. л. следовательно существенно отличаются от формы романтической Н. л. собственнических классов (подробнее об этом вопросе, как и вообще о проблеме Н. л. при диктатуре пролетариата и при социализме см. Пролетарская и социалистическая литература).
Национальная форма, определяемая буржуазным содержанием, является фактором культивирования национальной отсталости и обособленности, национальной вражды и следовательно - реакции. Национальная форма, определяемая социалистическим содержанием, проникнутая интернациональной идеологией, становится фактором сотрудничества трудящихся всех народов, фактором революции. Именно поэтому в условиях господства помещиков и буржуазии и возможно было развитие Н. л. только буржуазии и помещиков господствующих национальностей и всячески затруднялось, заглушалось, преследовалось развитие лит-р угнетенных народов. В условиях же диктатуры пролетариата становится возможным исключительный расцвет национальных культур и лит-р: «Расцвет национальных по форме и социалистических по содержанию культур в условиях диктатуры пролетариата в одной стране для слияния их в одну общую социалистическую (и по форме и по содержанию) культуру с одним общим языком, когда пролетариат победит во всем мире и социализм войдет в быт, - в этом именно и состоит диалектичность ленинской постановки вопроса о национальной культуре» (Сталин, Вопросы ленинизма, стр. 566).
«...Расцвет национальных культур (и языков)», являясь интернациональным по своему социалистическому содержанию, подготовляет условия «для отмирания и слияния их в одну общую социалистическую культуру (и в один общий язык) в период победы социализма во всем мире» (там же, стр. 566-567).
Буржуазные Н. л. родились и оформились в борьбе за освобождение от феодального господства и были факторами национального объединения, столь важного для создания условий успешного развития капитализма. На этом своем прогрессивном этапе буржуазная Н. л. выдвигала лозунги религиозной терпимости и братства народов, создавала такие шедевры пропаганды единения народов, как «Натан Мудрый» Лессинга. Те дни давно миновали для Н. л. собственнических классов. Условия капиталистической конкуренции, империалистической борьбы за перераздел мира, необходимость борьбы с интернациональными идеями революционного пролетариата давно заставили буржуазию предать заветы гениальных борцов за ее собственное освобождение и лозунги «братства народов» заменить пропагандой зоологического национализма и шовинизма. Угроза торжества социализма давно заставила буржуазию начать культивировать «социализм для дураков», как Бебель называл антисемитизм, взаимную национальную ненависть. От «Натана Мудрого» до фашистских бульварных романов о богоподобности своего народа и звериной дьявольской природе других народов - таков путь буржуазных Н. л. Националистические фашистские тенденции принимают различный характер в литературе собственнических классов господствующих наций и в литературе собственнических классов угнетенных наций. Но наиболее характерной чертой для всех национальных литератур собственнических классов эпохи загнивания капитализма является резко выраженная фашистская направленность. Тенденции буржуазных Н. л. капиталистических стран в той или иной замаскированной форме обнаруживаются и в литературах национальностей СССР, выражаясь преимущественно в великодержавном шовинизме, в нацдемократизме и нацоппортунизме, в проявлениях антисемитизма и т. д.
Как великодержавный шовинизм, так и нацдемократизм, нацоппортунизм или антисемитизм в Н. л. представляют собой своеобразную форму борьбы классового врага, буржуазии, кулачества, против социалистической стройки, борьбы за реставрацию капитализма. Поэтому не случайна та или иная степень смыкания русских писателей, в творчестве к-рых сказались проявления великодержавного шовинизма, с белой эмиграцией или непосредственное участие ряда белорусских, украинских писателей-нацдемов в контрреволюционных организациях. С другой стороны, чрезвычайно закономерно, что процесс идеологической перестройки мелкобуржуазных украинских, еврейских, белорусских писателей или мелкобуржуазных писателей ряда тюркских народов был теснейшим образом связан с изживанием ими своих националистических настроений, с их разрывом с нацдемократизмом, с их отказом от своего нацоппортунизма.
Социалистические Н. л. на своей интернационалистической основе борются как с великодержавным шовинизмом, так и со всякого рода проявлениями местного национализма, и эта активная борьба развертывается тем успешнее, чем более эта социалистическая по содержанию литература является национальной по форме, ибо «только при условии развития национальных культур можно будет приобщить по-настоящему отсталые национальности к делу социалистического строительства» (Сталин).

Литературная энциклопедия. - В 11 т.; М.: издательство Коммунистической академии, Советская энциклопедия, Художественная литература . Под редакцией В. М. Фриче, А. В. Луначарского. 1929-1939 .

Мировое значение и национальное своеобразие русской литературы XIX века. Ваше мнение об известных Вам работах по данному вопросу. При изучении каких школьных тем можно воспользоваться методологией решения вышеназванной проблемы?

В России 19 века происходит небывалый взлет литературы и на равных включается в культурный процесс. Эту эпоху принято характеризовать «золотым веком»,временем расцвета творчества и зарождения философской мысли, формирования русского литературного языка, который оформился во многом благодаря А.С. Пушкину. Литературоцентризм - важная особенность. На произведениях литераторов того времени мы учимся человечности, патриотизму, изучаем нашу историю. На этой «классике» выросло не одно поколение людей - Человеков. Романтизм становится ведущим художественным методом, хотя на исходе 30-х годов XIX века ведущее место в литературе займет реализм.

Русская литература отлич своей гуманностью целеустремленностью и человечностью стремится высказать свое мнение. В России философия индивидуальна. Одной из главных проблем является проблема нравственности у каждого автора свои решения этой проблемы. Нравственная проблематика стала основной то и практически все русс писаети сходились в 1м формирование высоких идеалов. Высокое в России это преодоление эгоизма и индивидуализма. И высокое деятельное героическое те для русс писателей св-но самое требовательное отношение. В России никогда невозможно было жить отдельной судьбой. Русское общ-во всегда коллективно. Русс литре характерен нравств выбор за себя и за весь мир. Русс автор показывал жизнь в сообще со всем миром. С этим связана эпичность мышления русс герои всегда общаются с нацией герои гоголя толстого. Эта почва была оч. благоприятна для развития романов. Русс романы оказали большое влияние на запад. Герои были колоссальны они не были привычны зап читателю, русские умели выходить на вопрос бытия. Но суть и обратный момент когда авторы проникали в национальное. Для того чтоб более подробно рассмотреть этот вопрос можно обратится к работе Касьяновой «русский национальный характер» в книге она рассказывает что для русского человека характерна ценностная установка например способность достигнуть цели. У России и запада различные цели в жизни. Идея воспитания высоких чувств и идеалов это высокое а высокое это эгоизм.

Мировое значение литературы тесно связано с национальным своеобразием: романтики обращаются к национальным событиям, поскольку 19 век - это век эпохальных событий мирового масштаба(война 1812), это изменения общественного сознания, выраженный дух патриотизма. Реформы 1861 года приводят к поляризации обществ.сознания и чувство личности находит свое выражения в образах литературы. Например, эпоха декабризма порождает идеал свободной личности, таким образом тема свободной личности становится центральной. Деятельность писателей не ограничивалось их субътективным духовным миром: они активно проявляли интерес к общественной жизни, фольклорными произведениями и взаимодействовали с зарубежными писателями. Поэтому литература 19 века несет глобальный охват всей общественно-политической жизни того времени и отражает мироощущение своей эпохи. Национальное своеобразие находит свое отражение в типологизации портретов людей, обобщения их пороков и ярко выраженных свойств личности: 1)В центре литр. 19 в проблема роста чувства личности:образ молодого человека не удовлетворяет современный уклад жизни 2). А.С. Пушкин и Н.В. Гоголь обозначили основные художественные типы, которые будут разрабатываться писателями на всем протяжении 19 века. Это художественный тип «лишнего человека», образцом которого является Евгений Онегин в романе А.С. Пушкина, и так называемый тип «маленького человека», который показан Н.В. Гоголем в его повести «Шинель», а также А.С. Пушкиным в повести «Станционный смотритель».

• 3).Национальная атмосфера в литературе, разработка русского национального характера
• 4).Осуждение писателями оторванности интеллигенции от народа, как оторванность от своих корней. 5).идеал личности - соотношение одной личности с бытием всего народа(отсутвие эгоцентризма, своеволия)
• 6)внимание писателя к психологическому и социальному анализу. Также можно обратится к работе Белинского взгляд на русс литру. В школе этот вопрос можно использовать ни вводных уроках русск л 19го века. Например может б такая тема как худ литра как вид искусства