Взаимоотношения этих лиц давно привлекали исследователей. За последние десятилетия вопрос этот достаточно прояснен. Рассмотрим его на основе архивных документов.

Впервые Сталин вплотную столкнулся с необходимостью оценки булгаковского творчества в 1926 году. 24 сентября на заседании коллегии народного комиссариата просвещения (нарком - А. В. Луначарский) с участием представителей Главного управления по контролю за зрелищами и репертуаром (главреперткома) и ГПУ рассматривался вопрос о разрешении к постановке пьесы «Дни Турбиных». Было принято решение: пьесу разрешить ставить только Художественному театру и только на один сезон. По настоянию главрепеткома коллегия разрешила произвести ему некоторые купюры.

Однако на следующий день ГПУ внезапно известило Луначарского о решении пьесу запретить.

Обескураженный нарком обратился с жалобой к предсовнаркома А. И. Рыкову. «Необходимо рассмотреть этот вопрос в высшей инстанции, - пишет Луначарский, - либо подтвердить решение коллегии Наркомпроса, ставшее уже известным. Отмена решения коллегии Наркомпроса ГПУ является крайне нежелательной и даже скандальной» (Архив президента РФ. Ф.3. Оп.34. Д.240. Л.2. Далее - АП РФ).

На межведомственный конфликт наложилась еще одна проблема. Художественный театр, спешивший начать сезон новой премьерой, получив 24 сентября одобрение на постановку, успел заказать афиши. Таким образом, когда ГПУ 25-го, в субботу своевольно решило пьесу запретить, работа уже во всю шла. А к моменту обращения Луначарского к Рыкову (27-го, в понедельник), афиши начали расклеивать.

В результате в повестку дня четвергового заседания Политбюро 30 сентября попали уже два вопроса: о конфликте между Наркомпросом и ГПУ в связи с «Днями Турбиных» и о наказании лиц, «виновных в опубликовании сообщения о постанове этой пьесы в Художественном театре» (Российский государственный архив социально-политической истории. Ф.17. Оп.3. Д.590. Л.4. Далее - РГАСПИ).

Политбюро подтвердило решение коллегии наркомпроса, и пьеса была спасена. Кроме того, Луначарскому было поручено провести расследование ситуации с афишами. 4 ноября он доложил Рыкову: «ПБ вздумало изучить текст пьесы тогда, когда Наркомпрос уже дал добро 24 сентября, и афиши напечатали по закону» (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.240. Л.6-6об.).

Странная на первый взгляд фраза «ПБ вздумало изучить...» (что значит «вздумало», сам же просил изучить!), объясняется легко. Руководство ГПУ, столкнувшись с упорством Луначарского, заручилось поддержкой кого-то из ПБ. Отсюда и надуманный пункт повестки о наказании виновных в публикации афиш.

Таким образом, ситуация с разрешением-запрещением-разрешением «Дней Турбиных» к первой постановке в Художественном театре представляется классическим межведомственным конфликтом. В этом отношении то, что Сталин выступил на стороне наркомпроса, вполне закономерно, ибо ГПУ явно «прокололось», решившись на самоличную отмену коллективного и обнародованного решения компетентных структур. Какую роль во всем этом играли достоинства самой пьесы Булгакова, судить трудно. Положились ли члены ПБ в своей оценке на мнение Луначарского, без симпатий которого «Дни Турбиных» как минимум не была бы разрешена еще на коллегии наркомпроса, или они действительно были знакомы с содержанием пьесы - неизвестно.

Хотя роман «Белая гвардия» впервые был опубликован в России (не полностью) в журнале «Россия», №№ 4-5 в 1925 году, нет никаких данных, насчет того, знаком ли был с ним Сталин. Исследователи сталинской библиотеки и его пометок на полях книг и журналов В. Илизаров и Р. Медведев об этом ничего не упоминают. Есть все основания полагать, что если бы какая-либо информация на этот счет существовала, она уже была бы обнародована булгаковедами, сумевшими проникнуть не только в фонд Сталина в РГАСПИ, но и плотно работающими в Архиве президента РФ.

Если копнуть глубже, в 1921-1923 годах Булгаков жил за границей (как гласит БСЭ, однако сам он это отрицал), где сотрудничал в берлинско-московской сменовеховской газете «Накануне» (с 1922 года издание финансировалось и курировалось из Москвы; в этой работе принимал участие и Сталин). Но на тот момент писатель еще не стал тем Булгаковым, о котором пойдет речь спустя три года. Да и в газете он на фоне маститых публицистов-сменовеховцев себя никак не проявил. Его фамилия, если и попадалась, ничего Сталину не говорила (хотя запомниться могла).

Однако в 1926 году для сотрудников советской цензуры творчество Булгакова откровением уже не было. В докладной записке в Оргбюро ЦК ВКП(б) весной 1927 года начальник Главлита П. И. Лебедев-Полянский отмечает, что «Главлиту приходится ожесточено бороться в оригинальной и переводной литературе... иногда против явной контрреволюции. Часть произведений, несомненно, издается анонимно за границей, часть в рукописях ходит по рукам, часть хранится, как выражаются некоторые, „до лучших времен“... Отдельные произведения проскальзывают иногда по недосмотру Главлита, часть пропускается сознательно редакторами - ответственными коммунистами... „Роковые яйца“ В. Булгакова (опечатка. - Авт.), произведение весьма сомнительного характера, вышли в „Недрах“, это же издательство пыталось, но Главлит не разрешил, напечатать „Записки на манжетах“, „Собачье сердце“ того же Булгакова, вещи явно контрреволюционные...» (РГАСПИ Ф.17. Оп.113. Д.271. Л.129-143).

Как видно, пьеса «Дни Турбиных» с самого начала оказалась на особом положении. Объясняется это на наш взгляд тем, что в условиях репертуарного голода, такой выдающийся театр, каким несомненно был Художественный, намертво вцепился в талантливую и острую пьесу. С другой стороны, лишенные возможности предлагать театру адекватный по качеству революционный драматургический материал, большевики, строившие новое культурное пространство, вынуждены были идти на определенный компромисс. Острота репертуарно-финансовой ситуации иллюстрируется, например, следующим постановлением ПБ: «Ввиду того, что „Зойкина квартира“ (другая пьеса Булгакова. - Авт.) является основным источником существования для театра Вахтангова, разрешить временно снять запрет на ее постановку» (РГАСПИ Ф.17. Оп.3. Д.674. Л.5).

В целом вплоть до 1929 года в ситуации с булгаковскими произведениями не просматривается ничего особенного, что выделяло бы отношение Сталина к ним (а тем более - к самому писателю) по сравнению с прочими. Мнение вождя о творчестве Булгакова, несомненно, вполне определенное, остается неизвестным и, главное, никак себя не проявляет.

Но вот в декабре 1928 года к Сталину обращаются сотрудники творческого объединения «Пролетарский театр» В. Билль-Белоцерковский, А. Глебов, Б. Рейх и пр. Творцы явно «стучат» на Булгакова, облекая свою озабоченность в гневную форму недоумения: «Как расценивать фактическое „наибольшее благоприятствование“ наиболее реакционным авторам (вроде Булгакова, добившегося постановки четырех явно антисоветских пьес в трех крупнейших театрах Москвы („Дни Турбиных“ - Художественный, „Зойкина квартира“ - Вахтангова, „Багровый остров“ - Камерный, и „Бег“ - готовится в Художественном. - Авт.); при том пьес, отнюдь не выдающихся по своим художественным качествам, а стоящих, в лучшем случае, на среднем уровне)? О „наибольшем благоприятствовании“ можно говорить потому, что органы пролетарского контроля над театром фактически бессильны по отношению к таким авторам, как Булгаков. Пример: „Бег“, запрещенный нашей цензурой, и все-таки прорвавший этот запрет!, в то время, как все прочие авторы (в том числе коммунисты) подчинены контролю реперткома...» (Независимая газета. 1996. 21 ноября).

При ближайшем рассмотрении становится ясно, что «чаша терпения» пролетарских драматургов и режиссеров оказалась переполнена форсированной подготовкой к выпуску в Художественном театре булгаковского «Бега». Очевидно цитированное письмо вызвало к жизни докладную записку заведующего отделом агитации, пропаганды и печати ЦК ВКП(б) П. М. Керженцева в Политбюро от 6 января 1929 года, посвященную разбору этой пьесы. Приведем заключительный раздел докладной:

«Политическое значение пьесы

1. Булгаков, описывая центральный этап белогвардейского движения, искажает классовую сущность белогвардейщины и весь смысл гражданской войны. Борьба добровольческой армии с большевиками изображается как рыцарский подвиг доблестных генералов и офицеров, причем совсем обходит социальные корни белогвардейщины и ее классовые лозунги.

2. Пьеса ставит своей задачей реабилитировать и возвеличить художественными приемами и методами вождей и участников белого движения и вызвать к ним симпатии и сострадание зрителей. Булгаков не дает материала для понимания наших классовых врагов, а, напротив, затушевывал их классовую сущность, стремился вызвать искренние симпатии зрителя к героям пьесы.

3. В связи с этой задачей автор изображает красных дикими зверями и не жалеет самых ярких красок для восхваления Врангеля и др. генералов. Все вожди белого движения даны как большие герои, талантливые стратеги, благородные, смелые люди, способные к самопожертвованию, подвигу и пр.

4. Постановка «Бега» в театре, где уже идут «Дни Турбиных» (и одновременно с однотипным «Багровым островом»), означает укрепление в Худож. театре той группы, которая борется против революционного репертуара, и сдачу позиций, завоеванных театром постановкой «Бронепоезда» (и, вероятно, «Блокадой»). Для всей театральной политики это было бы шагом назад и поводом к отрыву одного из сильных наших театров от рабочего зрителя. Как известно, профсоюзы отказались покупать спектакли «Багрового острова», как пьесы, чуждой пролетариату. Постановка «Бега» создала бы такой же разрыв с рабочим зрителем и у Художественного театра. Такая изоляция лучших театров от рабочего зрителя политически крайне вредна и срывает всю нашу театральную линию.

Художественный совет Главреперткома (в составе нескольких десятков человек) единодушно высказался против этой пьесы.

Необходимо воспретить пьесу «Бег» к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней (беседы, читка, изучение ролей и пр.)" (АП РФ. Ф.63. Оп.1. Д.241. Л.69-80).

Очевидная передержка в п.3-м, где явно смещены акценты изображения в пьесе красных и белых, на самом деле не влияет на итог. А итог (п.4) таков: уже появились и ставятся пролетарские пьесы («Бронепоезд» (1927) и «Блокада» (1929) Вс. Иванова), на черта нам еще одна белогвардейская?

14 января Политбюро постановило образовать комиссию в составе К. Е. Ворошилова, Л. М. Кагановича и А. П. Смирнова «для рассмотрения пьесы М. А. Булгакова „Бег“» (РГАСПИ Ф.17. Оп.3. Д.722. Л.5.). А 29 января Ворошилов уже пишет в ПБ и лично Сталину: «По вопросу о пьесе Булгакова „Бег“ сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием и признали политически нецелесообразным постановку пьесы в театре» (АП РФ. Ф.3. Оп.3. Д.241. Л.83). 30 января вывод комиссии был закреплен соответствующим постановлением Политбюро (РГАСПИ Ф.17. Оп.3. Д.724. Л.5.).

Описанная процедура очень характерна для советского руководства. Кто бы что ни говорил, но ситуация, когда Сталин единолично принимал то или иное решение, вовсе не так типична, как многим хотело бы думать. В данном случае вся цепочка - от письма «возмущенной общественности» до утверждения выводов специальной комиссии - не может вызвать никаких вопросов. В принятие решения вовлечена масса людей, работа ведется открыто, все «за» и «против» налицо. Полагать, что всегда за подобными постановлениями стоит неформальное мнение вождя, предрешающее будущие выводы, неверно. Он, разумеется, имел свое мнение и когда видел в этом нужду, считал необходимым его высказывать. Однако куда характернее для него было дать ситуации развиваться по своим законам. Именно такой подход объясняет множество, казалось бы, внезапных и не очень логичных, неожиданных решений, особенно в сфере культуры и искусства.

К месту вспомнить, как высказался Сталин в 1923 году по поводу нового романа В. В. Вересаева «В тупике», где очень натуралистично описывались тяжесть и зверства Гражданской войны, причем с обеих сторон. По воспоминаниям самого Вересаева, опубликованным в собрании его сочинений, выслушав во время товарищеского ужина (где присутствовал весь Совнарком за исключением Ленина и Троцкого) гневные отповеди, которые дали роману Демьян Бедный, Каменев и другие («на меня яро напали»), Сталин заметил: «Государственному издательству издавать такой роман, конечно, неудобно, но, вообще говоря, издать его следует». Гибко.

Свое личное мнение по поводу булгаковских произведений Сталин выразил в ответе Билль-Белоцерковскому и др. 1 февраля 1929 года (ответ опубликован в 1949 году в 11-м томе сталинских Сочинений). Вот выдержки из него:

«т. Билль-Белоцерковский!

Пишу с большим опозданием. Но лучше поздно, чем никогда.

1) Я считаю неправильной самую постановку вопроса о «правых» и «левых» в художественной литературе (а значит и в театре). Понятие «правое» или «левое» в настоящее время в нашей стране есть понятие партийное, собственно - внутрипартийное. «Правые» или «левые» - это люди, отклоняющиеся в ту или иную сторону от чисто партийной линии. Странно было бы поэтому применять эти понятия к такой непартийной и несравненно более широкой области, как художественная литература, театр и пр. Эти понятия могут быть еще применимы к тому или иному партийному (коммунистическому) кружку в художественной литературе. Внутри такого кружка могут быть «правые» и «левые». Но применять их в художественной литературе на нынешнем этапе ее развития, где имеются все и всякие течения, вплоть до антисоветских и прямо контрреволюционных, - значит поставить вверх дном все понятия. Вернее всего было бы оперировать в художественной литературе понятиями классового порядка, или даже понятиями «советское», «антисоветское», «революционное», «антиреволюционное» и т. д.

Или, например, «Бег» Булгакова, который тоже нельзя считать проявлением ни «левой», ни «правой» опасности. «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, - стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег», в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.

Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.

3) Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбьи даже «Дни Турбинных» - рыба. Конечно, очень легко «критиковать» и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования, путем создания могущих ее заменить настоящих, интересных, художественных пьес советского характера. А соревнование - дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться сформирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы.

Что касается собственно пьесы «Дни Турбинных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, - значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь», «Дни Турбинных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.

4) Верно, что т. Свидерский сплошь и рядом допускает самые невероятные ошибки и искривления. Но верно также и то, что Репертком в своей работе допускает не меньше ошибок, хотя и в другую сторону. Вспомните «Багровый остров», «Заговор равных» и тому подобную макулатуру, почему-то охотно пропускаемую для действительно буржуазного Камерного театра.

5) Что касается «слухов» о «либерализме», то давайте лучше не говорить об этом, - предоставьте заниматься «слухами» московским купчихам. И. Сталин«.

Вскоре Луначарский обращается к Сталину с письмом: «Ваше письмо группе Билль-Белоцерковского нашло довольно широкое распространение в партийных кругах, т. к. оно, по существу, является единственным изложением Ваших мыслей по вопросу о нашей политике в искусстве» (РГАСПИ Ф.142. Оп.1. Д.461. Л.13). Нарком просит разрешения напечатать письмо в журнале «Искусство», но Сталин против. Очевидно, он не желает превращать свое личное мнение в руководящую директиву, каковой оно многими неизбежно воспринималось бы, будучи опубликованным.

Спустя несколько дней Сталин вынужден вновь отвечать на вопрос о Булгакове. Теперь «с ножом к горлу» пристали украинские писатели, встреча с которыми состоялась в Кремле 12 февраля 1929 года.

На возмущенные реплики в адрес «не нашей» булгаковской драматургии, он отвечает: «Если взять его „Дни Турбиных“, чужой он человек, безусловно. Едва ли он советского образа мыслей. Однако, своими „Турбиными“ он принес все-таки большую пользу, безусловно...» И вновь повторяет тезис о «величайшей демонстрации в пользу всесокрушающей силы большевизма». Для «Бега» же он не находит подобного оправдания. «В этой пьесе, - говорит он, - дан тип одной женщины - Серафимы и выведен один приват-доцент. Обрисованы эти люди честными и проч. И никак нельзя понять, за что же их собственно гонят большевики, - ведь и Серафима и этот приват-доцент, оба они беженцы, по-своему честные неподкупные люди, но Булгаков, - на то он и Булгаков, - не изобразил того, что эти, по-своему честные люди, сидят на чужой шее. Их вышибают из страны потому, что народ не хочет, чтобы такие люди сидели у него на шее. Вот подоплека того, почему таких, по-своему честных людей, из нашей страны вышибают. Булгаков умышленно или не умышленно этого не изображает...»

Но что боле важно, здесь же Сталин говорит о том, что изменилось в стране за последние годы и из-за чего незаменимость булгаковских пьес в театре уже не столь очевидна. И вновь делает упор не глупость деления писателей на «правых» и «левых». «Взять, например, таких попутчиков, - я не знаю, можно ли строго назвать попутчиками этих писателей, - таких писателей, как Всеволод Иванов, Лавренев. Вы, может быть, читали „Бронепоезд“ Всеволода Иванова, может быть, многие из вас видели его, может быть вы читали или видели „Разлом“ Лавренева. Лавренев не коммунист, но я вас уверяю, что эти оба писателя своими произведениями „Бронепоезд“ и „Разлом“ принесли гораздо больше пользы, чем 10-20 или 100 коммунистов-писателей, которые пичкают, пичкают, ни черта не выходит: не умеют писать, нехудожественно...» (РГАСПИ Ф.558. Оп.1. Д.4490. Л.3-17.).

Налицо естественный процесс постепенного и трудного нарождения нового культурного феномена - пролетарской литературы и драматургии. Не подделки под драматургию, но, какого-никакого, творческого, художественного продукта. В этих условиях художественная значимость талантливых булгаковских пьес перестает перевешивать их непролетарское содержание.

В определенном смысле ситуацию можно сопоставить с тем, что давал стране нэп. Пока не было отечественной государственной промышленности, пока мы существенно зависели от мелкотоварного крестьянского хозяйства и частника, запрещать несоциалистические экономические формы было не просто глупо, было самоубийственно. Однако с появлением социалистических предприятий, действовавших по государственному плану и способных аккумулировать большие ресурсы, уже в конце 20-х годов частник стал экономически сдавать, не выдерживая конкуренции на внутреннем рынке. Это предопределило конец нэпа, который выполнил свою переходную функцию.

В этом смысле запрет булгаковских пьес в 1926-1928 годах, если бы он случился, оставил бы зрителя без необходимого культурного воздуха, в котором тесно сплелись таланты драматурга и режиссера, самоотверженная игра актеров, острая сюжетная коллизия из близких и живых в памяти лет Гражданской войны.

В дневнике Е. С. Булгаковой сохранилось любопытное свидетельство, объясняющее отчасти особое личное отношение Сталина к «Дням Турбиных». Сравнивая Булгакова с Н. Эрдманом, Сталин сказал Горькому: «...Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков! Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал и интонационно.) Это мне нравится!»

Для Булгакова начались черные дни. Однако было бы неверно полагать, что все ужасно не любили и травили Булгакова, а один Сталин его защищал. 30 июля 1929 года начальник главискусства РСФСР А. И. Свидерский пишет секретарю ЦК ВКП(б) А. П. Смирнову записку о встрече с писателем. «Я имел продолжительную встречу с Булгаковым, - докладывает Свидерский. - Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров. Положение его действительно безысходное. Он, судя по общему впечатлению, хочет работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом. При таких условиях удовлетворение его просьбы является справедливым (Булгаков просил или дать ему работу, или отпустить за границу. - Авт.)» (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.239. Л.8.)

Спустя три дня, 3 августа 1929 года Смирнов докладывает в Политбюро: «...Со своей стороны считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление - практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно.

Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, то я думаю, что ее надо отклонить. Выпускать его за границу с такими настроениями - значит увеличивать число врагов. Лучше будет оставить его здесь, дав АППО (Отдел агитации и пропаганды. - Авт.) ЦК указания о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону, а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться.

Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть» (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.239. Л.6.)

Сам Булгаков не испытывал никаких иллюзий насчет своего места в новой пролетарской культуре. 28 марта 1930 года, оставшись без работы и не имея возможности публиковаться, он пишет известное письмо Правительству СССР.

В нем писатель характеризует свое положение словами «ныне я уничтожен», «вещи мои безнадежны», «невозможность писать равносильна для меня погребению заживо». Цитируя многочисленные разгромные отзывы на свои произведения, он, в частности, пишет: «Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым получен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и С НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.

И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА...

Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг...

И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах „Дни Турбиных“, „Бег“ и в романе „Белая гвардия“: упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране... Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.

Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает - несмотря на свои великие усилия СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ - аттестат белогвардейца, врага, а, получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР...

Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.

Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу...».

Затем еще одно письмо 5 мая 1930 года, уже лично Сталину: «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставляла сделать это бедность. Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая. Средств к спасению у меня не имеется. Уважающий Вас Михаил Булгаков» (АП РФ. Ф.45. Оп.1. Д.713. Л.35).

Результатом писем стал сталинский телефонный звонок, настолько скупой и бессодержательный, что не остается никаких сомнений в абсолютном отсутствии у вождя интереса к писателю. Представляется, что отчасти причиной этого стало само письмо. Раньше Сталин, ни с какой стороны не знавший как человека Булгакова, судил о нем по его произведениям, хотя бы одно из которых ему без сомнений очень нравилось. Между тем в творчестве писателя отчетливо читался вызов классовой культуре. А «Собачье сердце» вообще можно считать антипролетарским памфлетом. И что же? Этот независимый творец униженно просит (что в его положении, без сомнения, вполне естественно). Не удивительно, что проскользнувший в разговоре Сталина с Булгаковым намек на возможную встречу, так и остался намеком: Сталину с Булгаковым говорить было не о чем. Интерес к нему был утрачен.

А просьба писателя выполнена: он принят на работу в МХАТ.

Булгаков же был иного мнения. В своем новом письме к Сталину 30 мая 1931 года (где обращается с горячей просьбой направить в заграничный отпуск с 1 июля по 1 октября) он пишет: «Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание (! - так в тексте. - Авт.) заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам». И спустя годы жена писателя, Е. С. Булгакова пишет в дневнике: «Я все время думала о Сталине и мечтала о том, чтобы он подумал о Мише и чтобы судьба наша переменилась...»

А 11 июня 1934 года вновь: «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! ... В конце апреля этого года мною было направлено Председателю Правительственной Комиссии, управляющей Художественным Театром, заявление, в котором я испрашивал разрешение на двухмесячную поездку за границу, в сопровождении моей жены Елены Сергеевны Булгаковой, а также разрешение обменять советскую валюту на иностранную в количестве, которое будет найдено нужным для поездки... (Далее на нескольких машинописных страницах следует рассказ о том, как отказали. - Авт.) Обида, нанесенная мне... тем серьезнее, что моя четырехлетняя служба в МХАТ для нее никаких оснований не дает, почему я и прошу Вас о заступничестве...» (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.206. Л.37-38).

Кто же вложил в уста Воланда слова: «Никогда ничего не просите»?..

Завершающей страницей их взаимоотношений стала последняя пьеса Булгакова «Батум» (первоначальное название - «Пастырь»). Писатель задумал ее в феврале 1936 года. Современники и нынешние исследователи творчества Булгакова в один голос утверждают, что за этим выбором напрочь отсутствовали приспособленческие соображения. В это очень хочется верить, и предположим, что так оно и есть. В противном случае жизненная драма выдающегося драматурга должна была бы иметь довольно жалкий итог. Надо думать, Булгаков всерьез увлекся темой молодого героя-революционера, зовущего за собою народ на великое дело. Косвенно в этом замысле выражено сложившееся к тому моменту у Булгакова отношение к современному ему Сталину как, по меньшей мере, незаурядной фигуре.

Сразу же приходится отмести самые фантастические версии о том, что в процессе сбора фактов о юности вождя и превращении их в пьесу, Булгаков де накопал что-то таинственное и сильно скрываемое самим Сталиным. Во-первых, источниковая база для этого под руками писателя была довольно скудна. Во-вторых, текст ее хорошо известен и никаких «криминальных» намеков не содержит. В-третьих, соображения в пользу того, что Сталин вообще был в принципе против подобных произведений, верно лишь отчасти. Дело в том, что в это же самое время в трех театрах Тбилиси вовсю шел спектакль, построенный на том же самом материале. Пьеса Ш. Дадиани «Из искры» имела успех, ее никто не запрещал, автор в 1937 году уже был избран депутатом Верховного Совета СССР.

Из возможно скрываемого Сталиным о своем прошлом чаще всего упоминают его гипотетическую связь с царской охранкой (опровергнутую неоднократно, например: Перегудова З. И. Политический сыск России 1880-1917. М., 2000; Козлов В. П. Обманутая, но торжествующая Клио. Подлоги письменных источников по российской истории в XX веке. М., 2001) и гипотетическое участие в экспроприациях, никогда им самим прямо не опровергавшееся. Искать в этом направлении причины запрета очередной пьесы Булгакова представляется бесперспективным.

Между тем, причина лежит на поверхности. Автор, чьи произведения плотно вошли в списки чуждой, буржуазной литературы - под этим клеймом Булгаков вошел в статью Большой Советской Энциклопедии (1927) и в учебник «Современная литература» для 10 класса (1936) - по неписанным правилам просто не имел права писать на подобную тему. Не награждать же его за удачную пьесу о вожде! Да и что пришлось бы заново писать в той же БСЭ, что он «исправился» что ли?..

18 октября 1939 года Е. С. Булгакова записывает: «Сегодня два звонка интересных. Первый - от Фадеева, о том, что он завтра придет Мишу навестить (да, я не записываю аккуратно в эти дни болезни - не хватает сил - не записала, что (кажется, это было десятого) было во МХАТе Правительство, причем Генеральный секретарь, разговаривая с Немировичем, сказал, что пьесу „Батум“ он считает очень хорошей, но что ее ставить нельзя».

1. Вплоть до решения вопроса о постановке «Дней Турбиных» в Художественном театре в сентябре 1926 года Сталин, по-видимому, ничего о Булгакове не знал и с творчеством его знаком вряд ли был.

2. Упорство, с которым Сталин не присоединялся к тем, кто считал что Булгакова нужно запретить и немедля, объясняется только тем, что его талантливые пьесы, не взирая на их непролетарский характер, публике и театральным работникам нравились и позволяли возбудить в молодой советской стране театральную жизнь.

3. С появлением новых литературных произведений и пьес, авторами которых становятся молодые драматурги из народа - Лавренев, Вс. Иванов, Шолохов - особая нужда в том, чтобы держаться за «не нашу» драматургию Булгакова, отпала. И не столько булгаковские, сколько эти новые произведения ставятся Сталиным в пример и в укор бесплодному, малохудожественному РАППу.

4. Первый же человеческий контакт, состоявшийся в результате многочисленных обращений Булгакова в Правительство и лично к Сталину, наглядно показал полную незаинтересованность Сталина в сближении с Булгаковым. Ни прямых документальных подтверждений (кроме писем Булгакова), ни косвенных признаков того, что вождь и писатель когда-либо еще контактировали, нет.

5. Попытка Булгакова написать и предложить к постановке пьесу, посвященную Сталину, закончилась ничем. Сталин пьесу похвалил и порекомендовал не ставить. Писать в СССР о вожде драматург с репутацией Булгакова не мог. Булгаков этого не понял (или не хотел понять). Иных причин для отказа в постанове пьесы «Батум», - по содержанию мало чем отличавшейся от других пьес о Сталине, с успехом шедших в то же время, - не найдено.

Сказать что-либо определенное по поводу знакомства Сталина с тем или иным произведением Булгакова очень трудно, если вообще возможно.

«Собачье сердце» впервые в два захода (7 и 21 марта 1925 года) читалась автором в кругу коллег по перу и знакомых в марте в доме литературоведа и издательницы Евдоксии Федоровны Никитиной. О факте читки и кратком содержании повести агентом ОГПУ тогда же направлены своему руководству два подробных отчета.

7 мая 1926 года повесть (два машинописных экземпляра вместе с дневниками Булгакова за 1921-1923 годы) изъята при обыске.

О публикации своих произведений Булгаков рассказал сам 22 сентября 1926 года в ОГПУ во время беседы со следователем С. Г. Гендиным.

«Первое крупное произведение было напечатано в альманахе „Недра“ под заглавием „Дьяволиада“, - показывает Булгаков для протокола, - печатал постоянно и регулярно фельетоны в газете „Гудок“, печатал мелкие рассказы в разных журналах. Затем написал роман „Белая гвардия“, затем „Роковые яйца“, напечатанные в „Недрах“ и в сборнике рассказов. В 1925 г. написал повесть „Собачье сердце“, нигде не печатавшееся. Ранее этого периода написал повесть „Записки на манжетах“...

„Белая гвардия“ была напечатана только двумя третями и недопечатана вследствие закрытия, т. е. прекращения, толстого журнала „Россия“.

„Повесть о собачьем сердце“ не напечатана по цензурным соображениям. Считаю, что произведение „Повесть о собачьем сердце“ вышло гораздо более злободневным, чем я предполагал, создавая его, и причины запрещения печатания мне понятны. Очеловеченная собака Шарик получилась с точки зрения профессора Преображенского отрицательным типом, т. к. подпала под влияние фракции. Это произведение я читал на „Никитинских субботниках“, редактору „Недр“ т. Ангарскому, и в кружке поэтов у Зайцева Петра Никаноровича, и в „Зеленой лампе“. В „Никитинских субботниках“ было человек 40, в „Зеленой лампе“ человек 15 и в кружке поэтов человек 20. Должен отметить, что неоднократно получал приглашения читать это произведение в разных местах и от них отказывался, так как понимал, что в своей сатире пересолил в смысле злостности и повесть возбуждает слишком пристальное внимание» (Шенталинский В. Мастер глазами ГПУ. Новый Мир. 1997. № 10)

Итак, «Роковые яйца» опубликованы еще в 1925 году (одно из изданий - сборник булгаковских рассказов под тем же названием: «Роковые яйца», изд. «Недра», 1925 г., М.). Между тем, сведения, которыми мы располагаем о литературных предпочтениях Сталина того периода, говорят о том, что современная отечественная проза и беллетристика были, скажем мягко, не на первом месте. Вот, например, какие рекомендации по систематизации своей библиотеки дает он помощникам 29 мая 1925 года:

«Мой совет (и просьба)

а) философия;

б) психология;

в) социология;

г) политэкономия;

д) финансы;

е) промышленность;

ж) сельское хозяйство;

з) кооперация;

и) русская история;

к) история зарубежных стран;

л) дипломатия;

м) внешняя и внутренняя торговля;

н) военное дело;

о) национ. вопрос;

п) съезды и конференции (а также резолюции), партийные, коминтерновские и иные (без декретов и кодексов законов);

р) положение рабочих;

с) положение крестьян;

т) комсомол (все, что имеется в отдельных изданиях о комсомоле);

у) история револ. в других странах;

ф) о 1905 годе;

х) о февральск. рев. 1917 г.;

ц) об октябрьск. рев. 1917;

ч) о Ленине и ленинизме;

ш) История РКП;

щ) о дискуссиях в РКП (статьи, брошюры etc);

щ 1) профсоюзы;

щ 2) беллетристика;

щ 3) художест. критика;

щ 4) журналы политические;

щ 5) журналы естественно-научные;

щ 6) словари всякие;

щ 7) мемуары;

2) Из этой классификации изъять книги:

а) Ленина (отдельно)

б) Маркса (-)

в) Энгельса (-)

г) Каутского (-)

д) Плеханова (-)

е) Троцкого (-)

ж) Бухарина (-)

з) Зиновьева (-)

и) Каменева (-)

к) Лафарга (-)

л) Р. Люксембург (-)

м) Радека (-)

(Илизаров Б. С. Тайная жизнь Сталина. М.,2003. Между С. 224 и 225).

Это, разумеется, не значит, что Сталин ничего из современной художественной литературы не читал. Однако в случаях, когда мы располагаем надежными свидетельствами его знакомства с тем или иным произведением, речь идет либо о рекомендации, которую ему кто-то дает, либо о непосредственном обращении автора с просьбой высказаться по поводу его творения.

Пример рекомендации. «Здравствуй, Клим! - пишет Сталин К. Е. Ворошилову 12 июня 1932 года. - Книжку Эльдерса („Разрушение Парижа“) просмотрел. Занимательная книжка. Надо бы обязательно издать ее на русском языке. Она будет культивировать у нас дух хорошего боевизма среди летчиков, она облегчит воспитание дисциплинированных героев летного дела. А это нужно нам теперь, как никогда. Кроме того, книжка содержит ряд поучительных указаний, полезных нашим летчикам. Надо издать ее либо в виде отдельной книжечки, либо в виде фельетонов в „Красной Звезде“. Обязательно!..» (РГАСПИ Ф. 74, Оп. 2, Д. 38. Л. 64-65)

Рекомендовал ли кто-либо прочесть Сталину Булгакова до осени 1926 года - неизвестно. Никаких документальных свидетельств этого нет. Однако ситуация вокруг постановки «Дней Турбиных» весьма вероятно могла подвигнуть Сталина на знакомство с другими произведениями скандально прославившегося автора. Ничего более определенного тут сказать нельзя.

Однако В. Лосев в статье «Художественная автобиография Михаила Булгакова» безапелляционно заявляет: «Именно в эти годы (1921-1923. - Авт.) им написаны бесподобные повести „Дьяволиада“, „Ханский огонь“, „Роковые яйца“ и „Собачье сердце“. Именно в эти годы он привлек к себе пристальное внимание синедриона на Лубянке, в это же время с его „злыми“ повестями ознакомился Сталин...» (http://www. bulgakov. net. ru/llb-ar-author-125/).

Что касается Лубянки, факты пристального внимания действительно подтверждаются. Но откуда такая уверенность насчет Сталина? Так или иначе, Сталину и без Булгакова было что читать - в первую очередь по его непосредственной рабочей необходимости. Тем более в 1921-1923 годах, когда едва ли даже среди литераторов имя Булгакова кому-то что-то сказало бы. Примеров безответственных заявлений подобных этому десятки, однако это нисколько не проясняет истинной картины заинтересованности и знакомства Сталина с тем, что выходило из под булгаковского пера.

Чисто теоретически прочесть, например, «Собачье сердце» Сталину могли «порекомендовать» из ОГПУ или Главлита. Почему нет? Экземпляр ОГПУ в результате обыска получило еще в мае 1925 года. А Главлит знакомился с ним в 1926-1927 годах, когда Булгаков пытался получить разрешение на публикацию повести. Тут бы с сопроводительным письмом и выслать книжку генеральному секретарю.

К сожалению, это невероятный вариант. Дело в том, что ознакомление с такими рукописями официально не входило в круг вопросов, которыми занимался генсек. Такое письмо в его адрес было просто невозможно. Не удивительно, что ни одного подобного письма мы не знаем, хотя за последние 5 лет свет увидели, по меньшей мере, пять увесистых сборников архивных документов, где помещены самые разнообразные - формальные и неформальные - обращения в адрес Сталина.

Остается вариант, когда Сталину предложил прочесть рукопись кто-то, кто по службе получил ее в свое распоряжение, а со Сталиным был «на короткой ноге». Так, как будто, могли бы поступить Менжинский или Луначарский... Это по-моему очень сомнительно, но не исключено, и в любом случае не поддается проверке. Слухи о повести или записи отрывков могли попасть к нему через близких или родных, вхожих в дом. Но могли и не попасть.

Документов, подтверждающих самостоятельный интерес Сталина к булгаковским произведениям, также пока не найдено. Было бы любопытно обнаружить записку, обращенную, к примеру, Товстухе: «Достаньте книжки писателя Булгакова...» Но если такая записка и существует, она пока не обнаружена (в свете бурного расцвета булгаковедения в последние два десятилетия, вероятность ее обнаружения уже очень мала - вычесали из архивов все).

Насчет «Мастера и Маргариты». Как известно, первая редакция романа, уже содержавшая все сцены с Иешуа, была готова в 1928 году, а затем уничтожена автором, о чем он упомянул в своем письме правительству СССР 28 марта 1930 года («И лично я, своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе»). К работе над романом он вернулся только в 1932-м. При этом Булгаков не делал секрета из того, что он пишет. Как вспоминает в комментариях к публикации третьей редакции романа Е. Г. Булгакова, он читает главы по знакомым. В условиях же повального сотрудничества «творческой интеллигенции» с ОГПУ, секрета из этого уже не сделаешь. Однако на сегодня нет никаких документальных следов существования стороннего интереса к этому произведению.

Наоборот, сам Булгаков в черновике очередного обращения к Сталину в 1931 году прямо пишет: «Мне хочется просить вас стать моим первым читателем». В окончательный текст, правда, эта фраза не попала, но сама попытка симптоматична: что в этот или будущий момент Булгаков имел в виду предложить «первому читателю»?

Булгаковеды любят искать параллели отношений писателя и генсека в посвященной Мольеру пьесе «Кабале святош». Но ее текст попал в Художественный театр еще в 1929-м, секретом он не был и к тому моменту уже имел сотни, если не тысячи читателей.

До замысла «Батума» еще пять лет.

Думается, что в момент формулирования просьбы, обращенной к «первому читателю», Булгаков подразумевает нечто совершенно для него особенное, главное. И если правы те, кто считает роман о Мастере главным булгаковским романом, логично предположить, что именно его имел в виду писатель.

Однако завершить роман ему было не суждено. Разумеется, неоконченную рукопись на прочтение он ни при каких обстоятельствах давать бы генсеку не стал.

Если в свою очередь Сталин и знал, что именно пишет Булгаков, явного интереса к этому он не проявлял. Немыслимо, чтобы Сталин обращался к кому-либо из писателей с подобной просьбой. Аналогов таких обращений не существует даже в случае с авторами, которые были вхожи к Сталину и имели возможность напрямую беседовать с ним. Что бы ни писал Булгаков, сколь бы ни был загадочен сюжет его романа, как бы ни преломлялись в нем фигуры реальных людей, сталинский интерес к этому не оставил никаких осязаемых следов. Рукописи у Булгаковых не пропадали, «взаймы» они их не давали, со Сталиным ни встреч, ни телефонных разговоров после 1930-го года не было.

Что же касается единственного телефонного контакта, он хорошо известен по нескольким совпадающим свидетельствам. Разумеется, все они исходят от самого писателя. Вначале, ошарашенный и восторженный, он рассказал все жене. Затем пересказывал друзьям. Потом цитировал фразы из разговора в письмах Сталину, напоминая самое для себя важное - о возможности поездки за границу. Естественно, этот простой бытовой разговор, призванный разрядить ситуацию вокруг талантливого «диссидента» и дать ему понять, что он не приговорен, не оставил да и не мог оставить никакого архивного следа. Сталин беседовал подобным образом не только с Булгаковым.

Ничего сверхважного данный разговор собой не представлял. За исключением, пожалуй, того простого факта, что при минимальном реальном интересе к Булгакову со стороны Сталина, писатель, как десятки и сотни людей в схожих обстоятельствах, был бы просто напросто приглашен на встречу в Кремль. В данном случае как видно Сталин в этом не нуждался. То есть, говорить с Булгаковым ему было не о чем. Если же кому-то выгодно утверждать обратное, достаточно попросить в подтверждение своей точки зрения привести хоть одно доказательство.

Булгаков и Сталин

ШТУДИИ

Игорь ЗОЛОТУССКИЙ

Булгаков и Сталин

Заочные отношения между Булгаковым и Сталиным завязываются в конце двадцатых годов. Этому предшествует обыск на квартире автора «Белой гвардии». В 1926 году к нему являются сотрудники ОГПУ и, перерыв всё в доме, уносят с собой рукопись повести «Собачье сердце» и дневник Булгакова.

Позже – после неоднократных просьб вернуть отобранное – повесть и дневник будут возвращены, но травма от прямого соприкосновения с властью останется.

В феврале 1928 года Сталин в письме Ф.Кону назовёт пьесу Булгакова «Бег» “антисоветским явлением”. Тут же будут сняты со сцены все его пьесы и запрещена к изданию его проза.

Разразится, как скажет сам Булгаков, “катастрофа”.

В июле того же года он посылает письмо Сталину, где просит ходатайствовать перед правительством СССР об “изгнании” его за пределы страны. Аргументация: “не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться в пределах СССР мне нельзя, доведённый до нервного расстройства”.

Сталин ему не отвечает.

В марте 1930 года Булгаков обращается к правительству. Он говорит о невозможности жизни в стране, где его не печатают, не ставят и даже отказывают в устройстве на работу. “Прошу приказать мне, – заканчивает он, – в срочном порядке покинуть пределы СССР”.

Надо сказать, что Булгаков играет с властью в открытую. Он не притворяется писателем, сочувствующим коммунистам. Он не хочет признать себя даже “попутчиком”, как тогда называли литераторов-непролетариев, готовых сотрудничать с режимом.

Ему советуют сочинить “коммунистическую пьесу”, советуют смириться и покориться – он этого совета не слушается. Проклятье интеллигентности (которая есть прежде всего внутренняя независимость) мешает ему совершить этот, как он выражается, “политический курбет”.

В письме приводится список разносов его произведений в печати. Газеты и журналы утверждают, что созданное Булгаковым “в СССР не может существовать”. “И я заявляю, – комментирует он эти строки, – что пресса СССР совершенно права”.

В его письмах “наверх” нет ни малейшего намёка на готовность оправдаться за свою неуступчивость. Он признает:
а) что не может создать ничего “коммунистического”, б) что сатира потому и сатира, что автор не приемлет изображаемого, в) что представить себя “перед правительством в выгодном свете” он не намерен.

18 апреля 1930 года в квартире Булгакова раздаётся звонок. Звонят из секретариата Сталина. Трубку берёт сам вождь. И тут же прицельно бьёт по совести: “Вы хотите уехать?” Затем извиняющеся-лицемерно спрашивает: “Что, мы вам очень надоели?”

Булгаков отвечает (и это его убеждение), что русский писатель должен жить в России.

Булгаков говорит, что он хотел бы работать в Художественном театре, но его не берут. “А вы подайте заявление туда, – отвечает Сталин. – Мне кажется, что они согласятся”.

И – финал диалога по телефону. Сталин: “Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами”. Булгаков: “Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить”. Сталин: “Да, нужно найти время и встретиться, обязательно”.

Диктатор забрасывает Булгакову мысль, что с ним, диктатором, можно вести цивилизованный диалог, что он, наконец, в состоянии понять творца.

Ложная мысль. Ложное внушение. Но Булгаков до конца своих дней будет искать встречи со Сталиным. Это станет наваждением его жизни.

Сталин, по существу, устраивает его на работу во МХАТ. Булгаков – ассистент режиссёра, его не печатают, но он пишет – в том числе роман о дьяволе. И при этом постоянно возвращается к разговору со Сталиным, в котором, как ему кажется, он не сказал того, что нужно было сказать. Но Сталин больше не звонит, и в начале 1931 года Булгаков набрасывает новое письмо. “Мне хочется, – обращается он к Сталину, – просить вас стать моим первым читателем”.

Как известно, после 1826 года “первым читателем” (и цензором) Пушкина стал Николай Первый. Булгаков предлагает Сталину повторить эту схему отношений поэта с царём. Сталин не соглашается и на эту – почётную для него – роль. Пьесы Булгакова, если и ставятся, после двух-трёх представлений снимаются с репертуара. 30 мая 1931 года он вновь пишет Сталину: “С конца 1930 года я хвораю тяжёлой формой нейростении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.

На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя.

Со мной и поступили, как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.

Злобы я не имею, но я очень устал. Ведь и зверь может устать.

Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.

Нет такого писателя, чтоб он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий.

А если настоящий замолчал – погибнет”.

Письмо это открывается цитатой из Гоголя: “...для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от неё”. “<...> заканчивая письмо, – добавляет Булгаков, – хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское моё мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам... Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти”.

Видимо, по звонку сверху разрешаются к постановке инсценированные Булгаковым «Мёртвые души» и возобновляется на сцене МХАТа пьеса «Дни Турбиных».

Не получая ответа лично от Сталина, и прежде всего ответа на просьбу о встрече, Булгаков сосредоточивается на мысли об отъезде из СССР.

В 1933 году он сжигает часть романа о дьяволе (будущий «Мастер и Маргарита»), а в 1934-м разыгрывается спектакль с иностранными паспортами. Булгакова и его жену просят явиться в иностранный отдел горисполкома и заполнить нужные бумаги. Счастливые Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна спешат в Моссовет. Перебрасываясь весёлыми репликами, они заполняют анкеты. Чиновник, перед которым на столе лежат их паспорта, говорит, что рабочий день закончился и он ждёт их завтра. Назавтра история повторяется: всё будет готово через день. Когда они приходят через день, им обещают: завтра вы получите паспорта. Но минует завтра и ещё завтра, и чиновник, как заведённый, произносит одно и то же слово: завтра, завтра, завтра.

Булгаков, который при известии, что их выпускают, восклицал: “Значит, я не узник! Значит, увижу свет!”, понимает, что это очередная игра кошки с мышью. Продержав его несколько дней в состоянии неведения, власти присылают официальный отказ. “М.А., – пишет Елена Сергеевна, – чувствует себя ужасно – страх смерти, одиночества”.

Паспорта получают выезжающие за границу артисты МХАТа, получает писатель Пильняк с женой. Перед Булгаковым опускают шлагбаум. “Я арестант, – шепчет он по ночам, – меня искусственно ослепили”.

Едва поднявшись, он вновь беспокоит, теперь уже личного его тирана, письмом. Он рассказывает историю с паспортами и просит о заступничестве.

Никто и не думает ему отвечать.

Летом 1934 года открывается первый съезд советских писателей. Булгакова на нём не видно. Ему звонит драматург Афиногенов: “Михаил Афанасьевич, почему на съезде не бываете?” Булгаков: “Я толпы боюсь”.

А в стране начинаются аресты и расправы. Как жил Булгаков в эти годы? Что думал? Что перенёс? “Мы совершенно одиноки, – записывает в дневнике Елена Сергеевна, – положение наше страшно”. Булгаков обречённо говорит: “Я никогда не увижу Европы”. Он боится ходить по улицам. И вновь начинаются “мучительные поиски выхода”, и вновь всплывает уже нелепая, кажется, надежда: “письмо наверх”.

Один из друзей семьи, человек, искренне любящий Булгакова, советует ему: “Пишите агитационную пьесу... Довольно. Вы ведь государство в государстве. Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались. Это глупо”.

Но волк не может стать пуделем. Только если пудель этот – не Мефистофель или не герой нового романа Булгакова Воланд, призванный в Москву тридцатых годов для того, чтоб рассчитаться с советскою нечистью.

1938 год. Булгаков в очередном письме к Сталину заступается за драматурга Н.Эрдмана. Сам покалеченный, “приконченный”, он просит за своего коллегу, который три года провёл в ссылке в Сибири и не может вернуться в Москву.

Потенциальный “первый читатель” Булгакова молчит. Правда, автору письма делают послабление: предоставляют место либреттиста в Большом театре. Здесь весной 1939 года на спектакле «Иван Сусанин» Булгаков видит Сталина в царской ложе.

Он к тому времени уже задумывает «Батум» – пьесу о молодом Иосифе Джугашвили. Отчаявшись что-либо поставить на сцене из того, что ему дорого, Булгаков делает этот шаг навстречу Сталину как попытку всё же вызвать его на разговор.

Попытка проваливается.

Вначале все театры горят желанием поставить пьесу о Сталине. МХАТ готов заключить договор, звонят из Воронежа, Ленинграда, Ростова. 1939 год – год шестидесятилетия вождя, и все хотят “отметиться”, да ещё чем – пьесой Булгакова!

Телефон в его квартире не смолкает.

В августе группа режиссёров и актёров, участвующих в постановке «Батума», отправляется в Грузию, чтоб ознакомиться с местами, где происходит действие пьесы. Выезжают туда же и Булгаков с женой.

На станции Серпухов в вагоне появляется женщина-почтальон и, войдя в купе Булгаковых, спрашивает: “Кто здесь Бухгалтер?” Так из-за неразборчивости на телеграфном бланке произносит она фамилию Булгакова. Тот читает: “Надобность поездки отпала возвращайтесь Москву”.

Сталин наносит ему последний удар. “Люся, – скажет Булгаков жене, – он подписал мне смертный приговор”.

Что стало причиной запрещения пьесы? Никаких прямых свидетельств на этот счёт нет. Кроме фразы Сталина, сказанной Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко: пьеса хорошая, но ставить не стоит. Не испытывал ли он сладострастия, сначала заставив Булгакова написать о нём (то есть покориться), а потом не приняв этой “сдачи” в расчёт?

В Туле Булгаковы садятся в машину и возвращаются в Москву. Нанятый ими «ЗИС» мчится с огромной скоростью. “Навстречу чему мы мчимся? – спрашивает Булгаков. – Может быть, навстречу смерти?”

Через три часа они входят в свою квартиру. Булгаков просит задёрнуть шторы. Свет его раздражает. Он говорит: “Здесь пахнет покойником”.

Тишина мёртвая. Телефон не звонит.

Раздражение от света – симптом быстро развивающейся болезни. Булгаков начинает слепнуть. Шок, пережитый им в Серпухове, есть начало его конца.

В октябре он пишет завещание. 1940 год встречает не с бокалом вина, а с мензуркой микстуры в руке. 17 января в открытую форточку на их кухне влетает синичка. Плохая примета.

Группа актёров МХАТа пишет письмо “наверх” с просьбой разрешить больному выехать на лечение в Италию. Только крутой поворот судьбы, утверждают они, поворот к радости, способен спасти его.

Булгаков, чтоб забыться, учит итальянский.

Накануне смерти его посещает генеральный секретарь Союза писателей А.Фадеев. Булгаков, когда тот уходит, говорит жене: “Больше его ко мне не пускай”.

Сам он уже в чёрных очках. Ничего не видит. Не встаёт.

В тот же день в его квартире раздаётся звонок. Звонят из секретариата Сталина.

– Что, товарищ Булгаков умер?

– Да, умер.

И на другом конце провода кладут трубку.

В 1946 году вдова Булгакова обращается с письмом к Сталину и просит ходатайствовать об издании хоть небольшого сборника прозы мужа. Но если “первый читатель” Пушкина, после смерти поэта взявший на себя заботы о его семье, совершает человеческий поступок, то тот, аудиенции у которого безрезультатно добивался один из лучших писателей XX века, до последнего дня своей жизни не простит Мастеру – чего, спросим мы, таланта, непокорства, благородства? Всего вместе, и потому книги Булгакова начнут своё движение к читателю лишь по отбытии на тот свет “кремлёвского горца”.

Публикация статьи произведена при поддержке компании «Билетторг». Компания «Билетторг» поможет Вам в считанные секунды ознакомиться с репертуарами лучших театров Москвы, купить билеты на концерт или в цирк. Так, например, перейдя по этой ссылке, Вы можете заказать билеты в Ленком (http://www.bilettorg.ru/theatre/31/). Театр Ленком – один из лучших театров Москвы, прославившийся такими известными постановками, как «Юнона и Авось», «Вишневый сад», «Тартюф». На сайте компании «Билетторг» Вы можете узнать всю информацию о актерах и ближайших спектаклях Ленкома.

Сталин - шекспировский герой. Масштаб личности этого политика не оставлял равнодушными художников XX века. Они наблюдали как заворожённые, а ещё отдавали себя в его руки. Вертинский и Булгаков, что у них общего? - Страна и Сталин.

Сталин - читатель

Иосифа Сталина по праву можно считать самым образованным руководителем страны Советов. Он знал немецкий и неплохо владел английским. Сталин хорошо был знаком с классической литературой, увлекался философией. В свои официальные речи с удовольствием вставлял цитаты Чехова, Гоголя, Грибоедова, Пушкина и Толстого. А вот Достоевского не любил.

После смерти вождя на «Ближней даче» остались 10 тысяч томов. Его личная библиотека. Никита Хрущёв прикажет утилизировать все книги. Сохранятся только те, на обложках которых много пометок Сталин сделал собственноручно. Нет сомнений, что этот руководитель партийного аппарата имел тонкий вкус к искусству. А в юные годы Иосиф Джугашвили и сам писал поэтические строки. Вот как заканчивается его ранее стихотворение:

Но люди, забывшие Бога,
Хранящие в сердце тьму,
Вместо вина отраву
Налили в чашу ему.

Сказали ему: «Будь проклят!
Чашу испей до дна!..
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!» (с.)

Так как же складывались его отношения с художниками двадцатого столетия? Диктатор создавал сложные условия для жизни творческих людей. Цензура, преследования, ограничения. Его авторитету пьедесталом служил страх. Но только ли страх? Читавшие Шекспира буржуа часто проводили параллели с шекспировскими героями. Чем не Ричард III? Масштаб и загадка в этом человеке завораживали думающий класс.

Булгаков. Оторопь

Булгаков... В последние годы страдавший от неврастении, боявшийся переходить улицу без сопровождения жены, затравленный и больной, казалось, должен был Сталина ненавидеть, а вместо этого писал его портрет на страницах своих произведений.

В 1920-х годах Михаил Булгаков предпринимал попытки к иммиграции, но переезд не состоялся из-за серьёзных проблем со здоровьем. Писатель остаётся под советским гнётом. Впереди годы лишений, страхов, не востребованности. По одной из версий Булгаков выпишет образ Сталина в романе «Мастер и Маргарита». И сам Булгаков воспринимал вождя как сложного героя, его оценка появится в пьесе «Батум». Сталин останется недоволен описанием своей юности и запретит эту пьесу.

Однако Булгаков желает показать - дьявол уже среди нас. Хоть он ещё не абсолютное зло. Размах писательской беды Булгакова таков: премьера «Дней Турбиных» во МХАТЕ получила ошеломительный успех. У зрителей истерики, обмороки. Люди просто не могут справиться с эмоциями. Есть свидетельства, что сам Иосиф Виссарионович смотрел спектакль 10 раз. А вместе с тем чудовищные рецензии в прессе.

Луначарский распорядился растоптать и раздавить мелкобуржуазного автора. Затем последует обыск в квартире, конфискация рукописи «Собачье сердце» и дневника. Пьесу «Бег» ставить строго запрещено. Первую редакцию романа «Мастера и Маргарита» Булгаков разорвал и сжёг. А затем написал об этом советскому правительству. 28 марта 1930 года Булгаков попросит «сильных мира» об отъезде из страны: «Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу».

18 апреля этого же года в квартире писателя зазвонит телефон. Голос нельзя не узнать. На другом конце провода Иосиф Сталин: «Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А, может быть, правда – Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?».

И Булгаков растерялся, спасовал. О своём ответе будет сожалеть всю жизнь. Мощь собеседника заставила его отступить. Ответит, что русский писатель не может жить без Родины, и этим решит свою судьбу. Останется в Союзе, будет уважать и бояться.

Вертинский. Личный соловей

Другого художника, а если быть точнее поэта, певца и артиста Александра Вертинского Сталин вернёт в страну. Просто потому что любит его песни. На тот момент артист прожил в эмиграции 25 лет. Периодически отправлял просительные письма о возвращении, а в 43 году его просьбе решено удовлетворить. Весьма популярный за рубежом певец с радостью возвращается с молодой женой и дочкой на Родину. Но приём его удивит. Сталин даст ему жильё и не будет мешать выступать с концертами, вот только радио и газеты будут молчать. О записи новых пластинок не может быть и речи. А это значит, что семья артиста лишена авторских отчислений. Хлеб приходится добывать натурой. Вертинский давал 24 концерта в месяц и отправлялся в самые дальние уголки страны.

Вертинский жалобно говорил о себе так: «Я существую на правах публичного дома: все ходят, но в обществе говорить об этом не прилично».

Парадокс в том, что у него самый влиятельный в стране, а может и в мире поклонник. То, что Иосиф Сталин очень любил слушать Вертинского известный факт.

Лишь раз в Союзе Вертинский побывал в студии звукозаписи. Приказ – петь. А рядом невозмутимые вооружённые охранники. Единственная пластинка с композициями певца записана была специально для руководящего состава. За нередко высылали машину. Маршрут лежал прямо в Кремль. Певец вспоминал, что его приводили в просторный кабинет. Стол был накрыт для одного. Из-за шторы бесшумно выходил ОН. Вертинский пел, репертуар выбирал самостоятельно. Артисту казалось, что особенно благосклонно Сталин слушал его экзотические песенки. И в таинственном кабинете часто звучало:

Когда поет и плачет океан
И гонит в ослепительной лазури
Птиц дальний караван...
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда у Вас на сердце тишина,
Вы, брови темно-синие нахмурив,
Тоскуете одна. (с.)

Затем слушатель безмолвно вставал и скрывался из виду – это значило, что концерт окончен. За такие выступления Вертинскому не платили, но раз в год всё та же чёрная машина привозила дорогие подарки, например, китайский сервиз. Сталин наслаждался талантом артиста в одиночестве. И не собирался делиться удовольствием со страной. В свою очередь Вертинский гордился собой, но об этих встречах помалкивал. Уважал и боялся.

Продолжая тему взаимоотношений Сталина с деятелями культуры, рассказ о том, .

Булгаков и Сталин: мастер и тиран

Тема взаимоотношений писателя Михаила Булгакова и генерального секретаря ВКП(б) Иосифа Сталина – одна из самых популярных как в историографии, так и в литературоведении. Она концентрируется вокруг истории последней и, возможно, самой таинственной (хотя далеко не самой талантливой) пьесы драматурга «Батум», булгаковских писем Сталину и единственного телефонного разговора между ними. При этом мнения об отношении Булгакова к Сталину и Сталина к Булгакову высказываются полярно противоположные: от любви до ненависти. Действительно, в связях писателя и диктатора ощущается какая-то двойственность. Сталин не выпускает Булгакова за границу, не дозволяет постановку булгаковских пьес (за единственным важным исключением) и публикацию булгаковской прозы. В то же время по его распоряжению восстанавливается в репертуаре придворного МХАТа любимая сталинская пьеса «Дни Турбиных». И явно не без указания Сталина Булгакова, не скрывавшего своей идейной оппозиционности большевикам и Советской власти, не коснулись волны репрессий. Думаю, для того, чтобы ответить на все вопросы, надо постараться проследить, как эволюционировали мнения Булгакова и Сталина друг о друге.

В декабре 1928 года с письмом к Сталину обратились члены объединения «Пролетарский театр», аналога РАППа и АХРРа в театральной сфере. Драматурги В. Билль-Белоцерковский, А. Глебов и режиссер Б. Рейх от имени десятка своих соратников, также подписавших письмо, спрашивали: «Считаете ли Вы, что констатированная партией правая опасность в политике, питаясь теми же корнями, просачивается и в область различных идеологических производств, в частности в область художественной литературы и театра? Относятся ли к проявлениям правой опасности такие факты, как нашумевший конфликт во МХТ-2 (где советская общественность пока победила), как «головановщина» (не ликвидированная до конца в Большом театре, но поднявшая голову и в консерватории, где на ее сторону встала… партийная ячейка!), как поощрение Главискусством сдвига вправо МХТ-1 (где советская и партийная общественность бита)?

Считаете ли Вы марксистским и большевистским заявление т. Свидерского (опубликованное в «Рабочей Газете») о том, что «всякое (?) художественное произведение уже по своей сущности революционно»? Считаете ли Вы марксистской и большевистской художественную политику, построенную на таком утверждении?

Находите ли Вы своевременным в данных политических условиях, вместо того, чтобы толкать такую художественную силу, как МХТ-1, к революционной тематике или хотя бы к революционной трактовке классиков, всячески облегчать этому театру соскальзывание вправо, дезорганизовывать идейно ту часть мхатовского молодняка, которая уже способна и хочет работать с нами, сбивать ее с толка, отталкивать вспять эту часть театральных специалистов, разрешая постановку такой пьесы, как «Бег» Булгакова, – по единодушному отзыву художественно-политического совета Главреперткома и совещания в МК ВКП(б), являющейся слабо замаскированной апологией белой героики («Дни Турбиных» Луначарский считал «полуапологией» белой гвардии. – Б. С. ), гораздо более явным оправданием белого движения, чем это было сделано в «Днях Турбиных» (того же автора)? Диктуется ли какими-либо политическими соображениями необходимость показа на одной из крупнейших московских сцен белой эмиграции в виде жертвы, распятой на «Голгофе»?..

Как расценивать фактическое «наибольшее благоприятствование» наиболее реакционным авторам (вроде Булгакова, добившегося постановки четырех явно антисоветских пьес в трех крупнейших театрах Москвы; притом пьес, отнюдь не выдающихся по своим художественным качествам, а стоящих, в лучшем случаем, на среднем уровне?»

Оставим на совести ревнителей «пролетарской культуры» их оценку «Багрового острова», «Зойкиной квартиры», «Дней Турбиных» и «Бега» как средних пьес. Непонятно только, почему на этих «средних» пьесах держалось материальное благосостояние трех крупнейших театров столицы: Художественного, Вахтанговского и Камерного, причем Политбюро было даже вынуждено 20 февраля 1928 года повременить с запретом с «Зойкиной квартиры», поскольку она «является основным источником существования для театра Вахтангова».

Билль-Белоцерковский со товарищи продолжал: «О «наибольшем благоприятствовании» можно говорить потому, что органы пролетарского контроля над театром фактически бессильны по отношению к таким авторам, как Булгаков. Пример: «Бег», запрещенный нашей цензурой и все-таки прорвавший этот запрет! в то время, как все прочие авторы (в том числе коммунисты) подчинены контролю реперткома?

Как смотреть на такое фактическое подразделение авторов на черную и белую кость, причем в более выгодных условиях оказывается «белая»? (вернее было бы говорить, быть может, о «красной» и «белой» кости; от того непреложного факта, что «белые» авторы, вроде Булгакова, были гораздо талантливее «красных», вроде Всеволода Вишневского или самого Белоцерковского, автор письма сознательно абстрагировался. – Б. С. )…

Если все вышеприведенное позволяет говорить о том, что в области художественной политики «не все благополучно», то достаточно ли интенсивна и действенна, по Вашему мнению, та борьба, которая ведется с этим «неблагополучием», и в развитии которой нам приходилось слышать ссылки наиболее последовательных представителей правого «либерального» курса на Ваше сочувствие?

На этот литературно-театральный донос, представлявший собой плохо замаскированную попытку утопить опасных своим талантом конкурентов по театральным подмосткам и влиянию на ум и сердца зрителей, Сталин ответил только 1 февраля 1929 года. Ответ он адресовал Билль-Белоцерковскому, безошибочно определив, что именно он является автором текста письма. Той части сталинского послания, где речь идет о «Беге», мы коснемся позже. Сейчас же рассмотрим ответы Сталина на другие вопросы, заданные автором насквозь «революционного», а сегодня заслуженно забытого «Шторма».

Иосиф Виссарионович писал: «Я считаю неправильной саму постановку вопроса о «правых» и «левых» в художественной литературе (а значит и в театре). Понятие «правое» или «левое» в настоящее время в нашей стране есть понятие партийное, собственно – внутрипартийное. «Правые» или «левые» – это люди, отклоняющиеся в ту или иную сторону от чисто партийной линии. Странно было бы поэтому применять эти понятия к такой непартийной и несравненно более широкой области, как художественная литература, театр и пр. Эти понятия могут быть еще применимы к тому или иному партийному (коммунистическому) кружку в художественной литературе. Внутри такого кружка могут быть «правые» и «левые». Но применять их в художественной литературе вообще, где имеются все и всяческие течения, вплоть до антисоветских и прямо контрреволюционных, – значит поставить вверх дном все понятия. Вернее было бы в художественной литературе оперировать понятиями классового порядка, или даже понятиями «советское», «антисоветское», «революционное», «антиреволюционное» и т. д. (в данном контексте понятия «революционное» и «антиреволюционное» отнюдь не означают нечто революционное или консервативное в стилевом и эстетическом отношении, а лишь констатируют, является ли автор данного художественного произведения сторонником или противником Октябрьской революции. – Б. С. )

Из сказанного следует, что я не могу считать «головановщину» ни «правой», ни «левой» опасностью, – она лежит за пределами партийности. «Головановщина» есть явление антисоветского порядка. Из этого, конечно, не следует, что сам Голованов не может исправиться, что он не может освободиться от своих ошибок, что его нужно преследовать и травить даже тогда, когда он готов распроститься со своими ошибками, что его надо заставить таким образом уйти за границу…

Верно, что т. Свидерский сплошь и рядом допускает самые невероятные ошибки и искривления. Но верно также и то, что Репертком в своей работе допускает не меньше ошибок, хотя и в другую сторону.

Вспомните «Багровый остров», «Заговор равных» и тому подобную макулатуру для действительно буржуазного Камерного театра.

Что же касается слухов о «либерализме», то давайте лучше не говорить об этом, – предоставьте заниматься «слухами» московским купчихам».

Сегодня нам очень трудно вообразить себе, что еще в конце 20-х годов Сталина подозревали в «либерализме», если не на политическом, то хотя бы на культурном фронте. Впрочем, как мы убедились, подобные наветы вождь решительно отвергал и повода к ним как будто не давал.

Замечу, что пьеса Михаила Левидова «Заговор равных» удостоилась 17 ноября 1927 года специального разносного постановления Политбюро, где Секретариату ЦК поручалось «установить круг лиц, виновных в том, что Политбюро было поставлено перед необходимостью снять пьесу, разрешенную к постановке без предварительной надлежащей проверки».

Этому предшествовало гневное письмо заместителя заведующего Агитотделом ЦК ВКП(б) С.Н. Крылова Молотову от 16 ноября 1927 г.: «Камерный театр поставил, как юбилейную пьесу, «Заговор равных» бульварного фельетониста Михаила Левидова.

Пьеса пестрит словечками «могильщики революции», «устроившиеся, вскормленные, вспоенные революцией», «предатели революции», «народ устал», «при Робеспьере жилось лучше», «революция кончилась», «я старый мастер политики (Баррас)» и тому подобные выраженьица, взятые на прокат из платформы и речей оппозиции.

Пьеса эта нынешним летом читалась Левидовым группе оппозиционеров в Кисловодске и получила там одобрение. Затем читал ее А.В. Луначарский и тоже одобрил. Затем одобрил Главрепертком (по литере А, т. е. по первой категории, вне всяких сомнений, причем член ГРК т. Попов-Дубовский не знакомился с вещью, а проводил ее Пикель (секретарь Зиновьева. – Б. С.), санкционировал тов. Мордвинкин.

На просмотре пьесы в театре 5 ноября я заявил ГРК, что была совершена большая ошибка с допущением на сцену упадочной, пасквильной вещи, что я лично за снятие, но должен согласовать вопрос с т. Криницким (главой Агитпропа. – Б. С. ) … Мнение Криницкого совпало с моим.

По предложению т. Криницкого мною был назначен еще один просмотр спектакля вчера 15-го. На просмотр были приглашены ответственные работники-коммунисты – 30–35 чел. Из обмена мнений после просмотра выяснилось:

1) полное единодушие (за исключением Пикеля и Луначарского) в оценке пьесы, как плохой пьесы, которую не следовало допускать к постановке и

2) расхождение в вопросе – следует ли пьесу снять с репертуара. Большинство высказавшихся товарищей (Луначарский, Пикель, Мордвинкин, Полонский, Лебедев-Полянский, Керженцев, Раскольников, Сапожников и др.) считают невозможным снятие пьесы по разным мотивам, главным образом политическим. Меньшинство (Попов-Дубовской, Крылов, Чернявский и др.) высказалось за немедленное снятие.

О пьесе уже с лета идут слухи, пущенные, видимо, оппозицией. Пьеса явно рассчитана на то, чтобы у зрителя вызвать аналогии: Директория – Политбюро, Бабеф – Троцкий, период термидора и фруктидора – наше время, хвосты у булочных – наши хвосты и т. д.

Публика уже, еще до премьеры, заинтригована спектаклем: все билеты на объявленные 4 спектакля расхватаны.

Во время спектаклей возможны демонстративные выходки.

В настоящей политической обстановке меньше вреда будет от немедленного снятия пьесы с репертуара, чем от оставления пасквиля на сцене».

Причины запрещения «Заговора равных» лежали на поверхности. Только что была разгромлена троцкистско-зиновьевская оппозиция, лидер которой Троцкий не уставал твердить о «термидорианском перерождении» революции, и вот пьеса, рассказывающая как раз об эпохе термидора, причем с весьма явными политическими аллюзиями.

Причем даже сегодня нельзя с уверенностью сказать, входили ли подобные аллюзии в авторский замысел Михаила Юльевича Левидова (Левита), возможно, симпатизировавшего Троцкому, или он стал жертвой собственной теории «организованного упрощения культуры». Ведь драматург провозглашал: «Масса любит халтуру, и препятствовать ее вкусам мы не имеем права». Вот и доупрощался. Вполне возможно, что Левидов лишь пытался самым примитивным образом «осовременить» исторический материал, не задумываясь о том, что в существующем политическом контексте борьбы с оппозицией многие параллели окажутся более чем рискованными. Во всяком случае, за свое легкомыслие Михаил Юльевич заплатил самую дорогую цену. В июне 1941 года он был арестован и расстрелян 5 мая 1942 года. В приговоре говорилось: «За шпионаж в пользу Великобритании, неопровержимо доказанный посещением гробницы Свифта в соборе Святого Патрика в Дублине, приговорить Левидова М.Ю. (р. 1891/92) к высшей мере наказания – расстрелу». Характерно, что в момент расстрела Англия была советской союзницей.

12 февраля 1929 года на встрече с украинскими писателями Сталин потребовал: «Объединить национальную культуру на базе общего социалистического содержания, путем усиления развития национальных культур… Ежели вы, марксисты, думаете, что когда-либо создастся общий язык (а это будет… не русский язык, не французский, – национальный вопрос нельзя в одном государстве решить, национальный вопрос стал внегосударственным уже давно), если когда-либо общий язык создастся, – он создастся безусловно, – то это после того, как мировая диктатура пролетариата будет завоевана… только… когда социализм будет утверждаться не в одной стране, а во многих странах. Так вот – развитие национальных культур в эпоху диктатуры пролетариата, максимальное развитие, покровительство национальным культурам, потому мы этим культурам покровительствуем для того, чтобы они, исчерпав вовсю себя… создали почву для развития языка во всем мире, не русского, а международного языка. Когда это будет? Слишком далеко до того времени. Ленин прав, говоря, что это долго – после того, как установится во всем мире международная диктатура пролетариата».

Иосиф Виссарионович тогда полагал, что до былинного, чаемого марксистами времени, когда вместо мира, состоящего из десятков и сотен «Россий и Латвий», возникнет «единое человечье общежитье», еще очень далеко. Сталин жаловался украинским писателям: «Не понимают того, что… мы хотим подготовить элементы международной социалистической культуры путем предельного развития национальной культуры, точно так же не понимают, как мы хотим прийти к уничтожению классов путем усиления классовой борьбы, или как мы хотим прийти к отмиранию государства путем небывалого расширения функций этого государства, или как мы хотим добиться объединения народов разных стран путем их разъединения, путем освобождения их от какого-либо гнета, путем предоставления им права на образование национального государства».

Ну, насчет «обострения классовой борьбы» и «небывалого расширения функций государства», мы все прекрасно знаем, во что это вылилось: в насильственную коллективизацию с миллионами погибших от голода, в сотни тысяч жертв политических репрессий, в том числе и среди партийной верхушки, в полное сведение на нет даже тех остатков демократических свобод, которые еще в 20-е годы допускались хотя бы в рамках внутрипартийных дискуссий. А насчет «предельного развития национальной культуры»… Оно тоже продолжалось недолго. В том же выступлении перед делегацией украинских писателей Сталин заявил: «На каком… языке мы можем поднять культуру Украины? Только на украинском… Другого средства для поднятия культурности масс, кроме родного языка, в природе не существует… Перспективы такие, что национальные культуры даже самых малых народностей СССР будут развиваться, и мы будем им помогать. Без этого двинуться вперед, поднять миллионные массы на высшую ступень культуры, и тем самым сделать нашу промышленность, наше сельское хозяйство обороноспособными… мы не сможем… Украинские рабочие в качестве героев произведений будут выступать, их много теперь. Даже коренные русские рабочие, которые отмахивались раньше и не хотели изучать украинского языка, – а я знаю много таких, которые жаловались мне: «Не могу, тов. Сталин, изучать украинский язык, язык не поворачивается», теперь по-иному говорят, научились украинскому языку. Я уж не говорю о новых рабочих, за счет которых будет пополняться состав рабочего класса».

12 февраля 1929 года на встрече с делегацией украинских писателей Сталин наиболее подробно высказался о творчестве Булгакова: «…Взять, например, этого самого всем известного Булгакова. Если взять его «Дни Турбиных», чужой он человек, безусловно. Едва ли он советского образа мысли. Однако, своими «Турбиными» он принес все-таки большую пользу, безусловно.

Каганович: Украинцы не согласны (шум, разговоры).

Сталин: А я вам скажу, я с точки зрения зрителя сужу. Возьмите «Дни Турбиных», – общий осадок впечатления у зрителя останется какой? Несмотря на отрицательные стороны, – в чем они состоят, тоже скажу, – общий осадок впечатления остается такой, когда зритель уходит из театра, – это впечатление несокрушимой силы большевиков. Даже такие люди крепкие, стойкие, по-своему «честные», как Турбин и его окружающие, даже такие люди, «безукоризненные» по-своему и «честные» по-своему, должны были признать в конце концов, что ничего с этими большевиками не поделаешь. Я думаю, что автор, конечно, этого не хотел, в этом он неповинен, дело не в этом, конечно. «Дни Турбиных» – эта величайшая демонстрация в пользу всесокрушающей силы большевизма.

Сталин: Извините. Я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения. Для беллетристической литературы нужны другие меры – не революционная и революционная, советская – не советская, пролетарская – не пролетарская. Но требовать, чтобы и литература была коммунистической – нельзя. Говорят часто: правая пьеса или левая, там изображена правая опасность. Это неправильно, товарищи. Правая и левая опасность – это чисто партийное… Разве литература партийная?.. гораздо шире литература, чем партия, и там мерки должны быть другие, более общие… Требовать, чтобы беллетристическая литература и автор проводили партийную точку зрения, – тогда всех беспартийных надо изгонять…

С этой точки зрения, с точки зрения большего масштаба, и с точки зрения других методов подхода к литературе я и говорю, что даже и пьеса «Дни Турбиных» сыграла большую роль. Рабочие ходят смотреть эту пьесу и видят: ага, а большевиков никакая сила не может взять! Вот вам общий осадок впечатлений от этой пьесы, которую никак нельзя назвать советской. Там есть отрицательные черты, в этой пьесе. Эти Турбины по-своему честные люди, даны как отдельные оторванные от своей среды индивиды. Но Булгаков не хочет обрисовать настоящего положения вещей, не хочет обрисовать того, что, хотя они, может быть, и честные по-своему люди, но сидят на чужой шее, за что их и гонят.

У того же Булгакова есть пьеса «Бег». В этой пьесе дан тип одной женщины – Серафимы и выведен один приват-доцент. Обрисованы эти люди честными и проч. И никак нельзя понять, за что же их собственно гонят большевики, – ведь и Серафима, и этот приват-доцент, оба они беженцы, по-своему честные неподкупные люди, но Булгаков – на то он и Булгаков, – не изобразил того, что эти, по-своему честные люди, сидят на чужой шее. Вот подоплека того, почему таких, по-своему честных людей, из нашей страны вышибают. Булгаков умышленно или не умышленно этого не изображает.

Но даже у таких людей, как Булгаков, можно взять кое-что полезное. Я говорю в данном случае о пьесе «Дни Турбиных». Даже в такой пьесе, даже у такого человека можно взять кое-что для нас полезное».

Но недолго музыка играла, недолго коренной русский рабочий изучал украинский язык. Уже во второй половине 30-х годов многие украинские партийные и советские работники и деятели культуры подверглись репрессиям по обвинению в «буржуазном национализме». Аналогичные обвинения предъявлялись элите и других союзных республик, только национализмы, соответственно, были разные: казахский, белорусский, грузинский, азербайджанский и т. д.

Аллюзии же становились все более страшным грехом с точки зрения Сталина и цензуры. Это испытал на себе и Михаил Булгаков в связи со своими произведениями о Мольере – биографией для «ЖЗЛ» и пьесой «Кабала святош».

Булгаковскую драматургию Сталин оценивал с двух сторон: политически и эстетически. Еще 14 января 1929 года для решения судьбы «Бега» Политбюро образовало комиссию в составе К.Е. Ворошилова, Л.М. Кагановича и А.П. Смирнова. 29 января Ворошилов сообщил Сталину, что комиссия пришла к выводу «о политической нецелесообразности постановки пьесы в театре», основываясь на анализе «Бега». Свой ответ Билль-Белоцерковскому Иосиф Виссарионович написал 1 февраля, а накануне, 30 января, на Политбюро принял решение «о нецелесообразности постановки пьесы в театре», основываясь на выводах комиссии и на анализе «Бега», проведенном заместителем заведующего агитационно-пропагандистским отделом ЦК П.М. Керженцевым. Вероятно, по инициативе Сталина слово «политической» из текста решения Политбюро исчезло, что означало, несомненно, более мягкую форму запрета, не предполагавшую каких-либо оргвыводов против театра и драматурга.

Керженцев, в частности, признавал немалые художественные достоинства пьесы, из которой можно было бы сделать очень сильный спектакль, но именно эти достоинства в обрисовке «отрицательных», по советским меркам, персонажей считал политически вредными: «Крайне опасным в пьесе является общий тон ее. Вся пьеса построена на примиренческих, сострадательных настроениях, какие автор пытается вызвать и, бесспорно, вызовет у зрительного зала к своим героям.

Чарнота подкупит зрителей своей непосредственностью, Хлудов – гамлетовскими терзаниями и «искуплением первородного греха», Серафима и Голубков – своей нравственной чистотой и порядочностью, Люська – самопожертвованием, и даже Врангель будет импонировать зрителям.

В эмиграции автор рисует ужасы их материального и морального бытия. Булгаков не скупится в красках, чтобы показать, как эта группа людей, среди которых каждый по-своему хорош – терзалась, страдала и мучилась, часто незаслуженно и несправедливо».

Наверное, Сталин и сам прочел «Бег». И был солидарен с Керженцевым в высокой эстетической оценке пьесы. Что же касается оценки политической, то здесь их мнения, похоже, несколько разошлись. Если Платон Михайлович основную опасность видел в «реабилитации» белых генералов, то Иосиф Виссарионович смотрел на дело глубже. Он в своем письме Билль-Белоцерковскому генералов даже не упоминал, а сосредоточил огонь критики на «всяких приват-доцентах» и «по-своему «честных» Серафимах», то есть на тех, кого Керженцев считал персонажами, хотя наделенными чистотой и порядочностью, но сугубо второстепенными. Для Сталина победа большевиков, достигнутая, среди прочего, с помощью невероятной жестокости, беспощадности к тем, кто не с ними, могла быть оправдана только безусловной виной всех их жертв. Сталину необходимо было верить, что и вовсе не принадлежавшая белому движению часть русской интеллигенции, по выражению Керженцева, «чистая, кристальная в своей порядочности, светлая духом, но крайне оторванная от жизни и беспомощная в борьбе», в действительности замарана уже тем, что сидела на шее у рабочих и крестьян, строила свое благополучие на их поте и крови. Согласись Булгаков унизить Серафиму и Голубкова, допиши требуемые один-два сна, где они противопоставлены «человеку из народа», и «Бег», наверное, был бы пропущен на сцену сталинского любимого Художественного театра. Но Михаил Афанасьевич, в письме правительству открыто назвавший одной из основных черт своего творчества «упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране», на компромиссы с совестью не шел.

Похоже, что вплоть до 1926 года, до постановки «Дней Турбиных», и даже позднее, фигура Сталина для Булгакова значит еще очень мало. В булгаковском дневнике 1923–1925 годов имя Сталина не упоминается ни разу, хотя присутствуют Ленин, Троцкий, Зиновьев, Рыков (последний, правда, лишь из-за своего поистине легендарного пьянства). Первое булгаковское письмо, попавшее в руки Сталину, было адресовано еще не ему лично, а «Правительству СССР», и, кроме генсека, имело еще целый ряд адресатов, вроде руководителя ОГПУ Генриха Ягоды и председателя Главискусства Феликса Кона. После этого письма от 28 марта 1930 года и состоялся памятный телефонный разговор Сталин – Булгаков. Ход его разные свидетели описывают по-разному. Вторая жена Булгакова, Любовь Евгеньевна Белозерская, единственная, слышавшая весь разговор по отводной телефонной трубке, утверждает: «На проводе был Сталин. Он говорил глуховатым голосом, с явным грузинским акцентом и себя называл в третьем лице: «Сталин получил, Сталин прочел…» Он предложил Булгакову:

– Может быть, вы хотите уехать за границу?..

Но М.А. предпочел остаться в Союзе».

Существует несколько иная версия, изложенная третьей булгаковской женой, Еленой Сергеевной Шиловской (Нюрнберг), которой Булгаков рассказал о разговоре со Сталиным в тот же день, 18 апреля 1930 года: «…Голос с явно грузинским акцентом:

– Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков…

– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

– Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?

(Михаил Афанасьевич сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса (да он и звонка вообще не ожидал) – что растерялся и не сразу ответил):

– Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

– Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

– Да, я хотел. Но я говорил об этом, и мне отказали.

– А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами.

– Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.

– Да, нужно найти время и встретиться обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего».

Существуют и другие варианты булгаковского рассказа о знаменитом разговоре. Очень интересен, в частности, тот, что приводит в своих мемуарах американский друг Булгакова сотрудник посольства США в Москве Чарльз Боолен: «Сталин спросил Булгакова, почему он хочет покинуть родину, и Булгаков объяснил, что поскольку он – профессиональный драматург, но не может работать в таком качестве в СССР, то хотел бы заниматься этим за границей. Сталин сказал ему: «Не действуйте поспешно. Мы кое-что уладим». Через несколько дней Булгаков был назначен режиссером-ассистентом в Первый Московский Художественный театр…» Конечно, все эти воспоминания писались несколько десятилетий спустя и на абсолютную точность, разумеется, не претендуют. Думается, однако, что в целом ход разговора воссоздан довольно верно, тем более, что его отзвуки встречаются в последующих булгаковских письмах.

В послании от 28 марта 1930 года Булгаков предлагал руководителям страны альтернативу: «писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу» или назначить «лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр – в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко» – иначе ему грозит «нищета, улица и гибель». Сталин предпочел оставить Булгакова в СССР. Позднее, в 1946 году, булгаковский антагонист и удачливый конкурент драматург Всеволод Вишневский, выступая на одном из собраний во МХАТе, передавал сталинские слова: «Наша сила в том, что мы и Булгакова научили на нас работать». Теперь Булгакову до конца жизни пришлось служить в советских театрах, неофициально называвшихся «придворными» – в Художественном и Большом. Правда, началась его театральная служба в куда менее престижном московском Театре рабочей молодежи – ТРАМе и, очевидно, еще без всякого вмешательства Сталина. На работу в ТРАМ Булгаков был зачислен с 1 апреля 1930 года, и, по свидетельству Елены Сергеевны, руководители театра пришли приглашать опального драматурга на должность консультанта по литературной части еще 3 апреля. Не исключено, что это – самый ранний результат булгаковского письма, инициатива Ф. Кона или кого-либо из его подчиненных, попытавшихся таким довольно простым образом решить проблему жизнеустройства гонимого, но выказавшего в письме лояльность Советской власти драматурга. Да и принципиальное решение о булгаковской судьбе на значительно более высоком уровне было принято еще до телефонного разговора Сталин – Булгаков.

Уже 12 апреля Ягода наложил на письме от 28 марта спасительную для его автора резолюцию: «Надо дать возможность работать, где он хочет». Наверное, мы никогда так и не узнаем точно, принял ли это решение шеф НКВД самостоятельно или по указанию Сталина. Правда, в Художественный театр даже на скромную должность режиссера-ассистента Булгакова допустили не сразу и не буквально на следующий день после беседы со Сталиным, как представляют дело некоторые мемуаристы. Только 25 апреля вопрос о булгаковском трудоустройстве был положительно решен на Политбюро. Сам писатель знать об этом не мог, и 5 мая направил Сталину новое отчаянное послание: «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставляла сделать это бедность. Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая. Средств к спасению у меня не имеется». Именно об этом письме вспоминала Л.Е. Белозерская, которой был неизвестен до его публикации текст письма от 28 марта, печатавшегося Е.С. Шиловской. Вот что писала по этому поводу в мемуарах Любовь Евгеньевна: «…Подлинное письмо, во-первых, было коротким. Во-вторых, за границу он не просился. В-третьих, – в письме не было никаких выспренных выражений, никаких философских обобщений. Основная мысль булгаковского письма была очень проста.

«Дайте писателю возможность писать. Объявив ему гражданскую смерть, вы толкаете его на самую крайнюю меру».

Насчет отсутствия письма с «философскими обобщениями» Белозерская, повторяю, добросовестно заблуждалась. Но вот насчет одного из мотивов, почему Сталин решил пойти навстречу Булгакову в выполнении самого скромного из его желаний, вторая жена писателя, я думаю, не ошиблась. Вспомним хронику событий:

в 1925 году кончил самоубийством поэт Сергей Есенин;

в 1926 году – писатель Андрей Соболь;

в апреле 1930 года, когда обращение Булгакова, посланное в конце марта, было уже в руках Сталина, застрелился Владимир Маяковский. Ведь нехорошо получилось бы, если бы в том же году наложил на себя руки Михаил Булгаков?»

Сталин Булгакова не принял, но в исполнение апрельского решения Михаила Афанасьевича 10 мая зачислили во МХАТ. Вряд ли на самом деле это было хоть как-то связано с булгаковским обращением к генсеку от 5 мая. Скорее всего, две недели ушло на доведение по инстанциям решения Политбюро до руководства Художественного театра. Но Булгаков, по всей видимости, связал поступление «в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко», именно со своим вторым письмом Сталину, что укрепило в нем чувство благодарности вождю.

Теперь все надежды на лучшее будущее Михаил Афанасьевич возлагал на встречу с Иосифом Виссарионовичем. В письме к В.В. Вересаеву 22 июля 1931 года он признавался: «Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсекром. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю». До этого в наброске письма Сталину Булгаков просил его: «…стать моим первым читателем…», а в письме от 30 мая 1931 года испрашивал разрешение на краткосрочную зарубежную поездку: «В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран.

Если это так – мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного.

Как воспою мою страну – СССР?»

В заключение Булгаков писал: «…Хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам.

Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.

Вы сказали: «Может быть, вам действительно нужно ехать за границу…»

Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР».

В письме же Вересаеву Булгаков задавался вопросом, почему Сталин его не принял: «Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова? Ведь он же произнес фразу: «Быть может, Вам действительно нужно уехать за границу?..»

Он произнес ее! Что произошло? Ведь он же хотел принять меня?..»

И написанную в 1931 году пьесу «Адам и Ева» Булгаков завершает словами, обращенными к автобиографичному во многом герою – ученому-творцу Ефросимову: «Иди, тебя хочет видеть генеральный секретарь».

Сталин молчал. Разрешения на выезд дано не было. Зато в январе 1932 года по личному сталинскому распоряжению восстановили во МХАТе «Дни Турбиных». А еще раньше, в октябре 31-го, цензура разрешила булгаковскую пьесу о Мольере. Из двух вопросов, которые неизменно поднимал драматург в своих взаимоотношениях с генсеком, о выезде за границу и о судьбе своих произведений, первый неизменно получал отрицательное решение. Особенно унизительным был отказ в зарубежной поездке летом 1934 года, вызвавший возмущенное письмо Сталину, оставшееся, как и предыдущее, без ответа. А вот насчет, пусть очень дозированного, проникновения булгаковских пьес на сцену Сталин, возможно, позаботился. Только старался при этом, чтобы Булгаков, не имевший достойных конкурентов среди «идеологически благонадежных» драматургов, никоим образом здесь не доминировал. В чем же причина подобного двойственного отношения?

Сталин, несомненно, любил «Дни Турбиных» и около двадцати раз смотрел мхатовский спектакль. Как подметил В.Я. Лакшин, в знаменитой речи 3 июля 1941 года, в самые тяжелые дни Великой Отечественной, «Сталин, ища слова, которые могли бы дойти до сердца каждого, сознательно или бессознательно использовал фразеологию и интонацию монолога Алексея Турбина на лестнице в гимназии: «К вам обращаюсь я, друзья мои…»» (вместо казенно-партийных «товарищей»). А исполнитель роли Алексея Турбина Николай Хмелев сообщил Елене Сергеевне, что «Сталин раз сказал ему: хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши черные усики (турбинские). Забыть не могу». Сталин даже защищал пьесу перед «неистовыми ревнителями». Так, в феврале 29-го, на встрече с украинскими писателями, откровенно заявившими: «Мы хотим, чтобы наше проникновение в Москву имело своим результатом снятие этой пьесы», он вполне резонно возразил: «Если вы будете писать только о коммунистах, это не выйдет. У нас стосорокамиллионное население, а коммунистов только полтора миллиона. Не для одних же коммунистов эти пьесы ставятся». И тогда же, в феврале, Сталин написал ответ драматургу Владимиру Билль-Белоцерковскому о пьесе «Бег», где высказался и о «Днях Турбиных»: «Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» – рыба…

Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, – значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.

Но «Бег» Сталин отверг как «проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины», как попытку «оправдать или полуоправдать белогвардейское дело», как «антисоветское явление». Впрочем, при определенных изменениях текста, невозможного для драматурга насилия над любимыми героями, он готов был и эту пьесу разрешить: «Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно».

Сталин внимательно следил и за судьбой булгаковского «Мольера». После многолетних мытарств пьеса в феврале 1936 года была наконец доведена во МХАТе до генеральной репетиции. Елена Сергеевна записала в дневнике 6-го числа: «Вчера… была первая генеральная репетиция «Мольера»… Это не тот спектакль, которого я ждала с 30-го года, но у публики… он имел успех». На первом закрытом просмотре спектакля, «для пролетарского студенчества», присутствовал секретарь Сталина Поскребышев, которому, по словам сестры Елены Сергеевны Ольги Бокшанской, ссылавшейся, в свою очередь, на директора Художественного театра, постановка понравилась и он будто бы даже высказал пожелание: «Надо непременно, чтобы И.В. посмотрел». Кажется, однако, что жена Булгакова в данном случае стала жертвой «испорченного телефона». То ли Поскребышеву «Мольер» в действительности не понравился, то ли Сталин, на основе рассказа своего секретаря, сделал вывод, что «это не тот спектакль, о котором мечталось». Во всяком случае, он одобрил предложения все того же Керженцева, теперь ставшего главой Комитета по делам искусств, по «тихому» снятию «Мольера», без формального запрета, а посредством публикации разгромной редакционной статьи в «Правде». Такая статья, «Внешний блеск и фальшивое содержание», не замедлила появиться 9 марта и поставила крест на сценической судьбе «Мольера». Керженцев же еще 29 февраля доносил в Политбюро, что Булгаков «хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают… Против талантливого писателя ведет борьбу таинственная «Кабала» (первоначальное название пьесы «Кабала святош» показалось цензуре чересчур актуальным. – Б.С. ), руководимая попами, идеологами монархического режима. Против Мольера борются руководители королевских мушкетеров, – привилегированная гвардия и полиция короля… И одно время только король заступается за Мольера и защищает его против преследований католической церкви…» Платон Михайлович полагал, будто Булгаков «хочет вызвать у зрителя аналогию между положением писателя при диктатуре пролетариата и при «бессудной тирании Людовика XIV». И вывод: «Несмотря на всю затушеванность намеков, политический смысл, который Булгаков вкладывает в свое произведение, достаточно ясен, хотя, может быть, большинство зрителей этих намеков и не заметят». Вероятно, Сталину не понравилось и то, что в отношениях Мольера и Людовика XIV зрители могли усмотреть намек на отношения самого Булгакова с его могущественным собеседником.

Между тем, сразу после генеральной «Мольера» у драматурга зародилась неожиданная идея. В тот день Елена Сергеевна записала: «М.А. окончательно решил писать пьесу о Сталине». 18 февраля Булгаков повторил эту мысль директору МХАТа М.П. Аркадьеву и очень скептически отнесся к его обещанию достать соответствующие материалы. Аркадьев 31 марта 1936 года информировал Поскребышева о булгаковском предложении «написать пьесу о подполье, о роли Партии и ее руководства в борьбе за торжество коммунизма» и утверждал, будто «драматург хочет в своем творчестве через показ эпохи, героев и событий передать ощущение гениальной личности тов. Сталина и то воодушевление, которое испытывает страна при упоминании его имени». Директор просил «дать указания о возможности подобной работы, осуществление которой в театре будет обеспечено политическим руководством». Разрешения тогда, сразу после снятия «Мольера», естественно, не последовало.

Позднее, 19 августа 1939 года, когда рухнула затея с «Батумом», жена драматурга зафиксировала в дневнике булгаковские слова о том, что «у него есть точные документы, что задумал он эту пьесу в начале 1936 года, когда вот-вот должны были появиться на свет и «Мольер», и «Пушкин», и «Иван Васильевич». Думаю, здесь Булгаков честно обрисовал контекст, в котором принял решение создать пьесу о Сталине. Действительно, в тот момент вот-вот должны были выйти на сцену ведущих театров сразу три его пьесы. Михаил Афанасьевич всерьез рассчитывал занять место одного из наиболее популярных драматургов страны. Создание пьесы о вожде могло бы окончательно упрочить положение Булгакова, избавить от материальных забот, от отнимавшей много дорогого времени, но не приносившей творческого удовлетворения службы во МХАТе. Кроме того, подобная пьеса могла рассматриваться как форма благодарности Сталину, позволившему опальному прежде драматургу вернуться на сцену со своими пьесами. Булгаков мечтал, что в случае успеха «Мольера» и других своих пьес сможет целиком отдаться работе над романом «Мастер и Маргарита», который осознавал как главное дело своей жизни.

Удар с запретом «Мольера» оказался для Булгакова особенно тяжелым. Исчезли надежды на постановку новых пьес, а вместе с этим – и необходимость писать пьесу о Сталине. Этот замысел воскрес лишь осенью 1938 года, когда в преддверии сталинского шестидесятилетия Художественный театр захотел обзавестись юбилейной пьесой. 9 сентября к Булгакову пришли завлит МХАТа П.А. Марков и его помощник В.Я. Виленкин. Сетуя на то, что театр в кризисе, задыхается от нехватки современных пьес, Марков как бы между делом поинтересовался: «Ты ведь хотел писать пьесу на тему о Сталине?» Елена Сергеевна так передала булгаковский ответ: «Миша ответил, что очень трудно с материалами, нужны, а где достать? Они предлагали и материалы достать через театр, и чтобы Немирович написал письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой о материале. Миша сказал – это очень трудно, хотя многое мне уже мерещится из этой пьесы. От письма Немировича отказался. Пока нет пьесы на столе – говорить и просить не о чем».

Тем не менее, Булгаков, не дожидаясь помощи, начал собирать материал буквально на следующий день. 10 сентября в «Правде» появилась статья по истории ВКП(б), где подчеркивалось значение рабочей демонстрации, организованной Сталиным в Батуме в марте 1902 года (вырезка с этой статьей сохранилась в булгаковском архиве). Очевидно, именно знакомство с этой статьей подсказало драматургу обратиться к указанному эпизоду сталинской биографии. Тем более, что вскоре в его руки попал солидный источник – роскошная подарочная книга «Батумская демонстрация 1902 года», выпущенная Партиздатом к 35-й годовщине, в 1937 году, с предисловием главы закавказских коммунистов Л.П. Берии. Здесь можно было найти воспоминания соратников Сталина по батумскому подполью, статьи «Искры» о событиях в Батуме, а также полицейские документы о расстреле демонстрации и суде над ее руководителями. Тут, вероятно, и лежит ответ на вопрос, почему Булгаков обратился к батумскому периоду сталинской биографии. Ведь события, связанные с участием Сталина в революции 1917 года и гражданской войне, равно как и послереволюционная деятельность, давно уже стали объектом мифологизации и могли излагаться, как в исторических работах, так и в художественных произведениях, только в рамках строго заданных канонических схем. А вот ранние годы сталинской биографии только-только попали в поле зрения партийных пропагандистов. Здесь канон еще не успел устояться, и это обстоятельство обещало драматургу относительно большую творческую свободу. К тому же в сборнике, посвященном Батумской демонстрации, имелись материалы из обоих лагерей, – как революционного, так и антиреволюционного, что на первых порах могло создать у Булгакова иллюзию объективности. Да и сам Сталин тех лет, по всей видимости, сначала казался искренним молодым революционером, стремившимся улучшить жизнь народа и еще не повинным в иных преступлениях, кроме борьбы против самодержавия. Автор «Батума» наверняка надеялся, что можно будет написать пьесу о вожде, показав главного героя в самом благоприятном свете и не поступившись правдой. Тем горше было разочарование при более внимательном знакомстве с той же книгой «Батумская демонстрация».

Из книги Сталин и писатели Книга вторая автора Сарнов Бенедикт Михайлович

СТАЛИН И БУЛГАКОВ

Из книги Сталин без лжи. Противоядие от «либеральной» заразы автора Пыхалов Игорь Васильевич

Глава 5. «Трусливый тиран» «Сталин был трус страшный, трус патологический», – категорически заявляет Виктор Астафьев.«Кстати, трус ли Сталин? – глубокомысленно размышляет перебежчик Борис Бажанов. – Очень трудно ответить на этот вопрос. За всю сталинскую жизнь нельзя

Из книги Черная книга коммунизма: Преступления. Террор. Репрессии автора Бартошек Карел

Образцовый тиран И Сталин, и Мао накладывали на свои режимы такой сильный личный отпечаток, что сразу после их смерти начинались серьезные перемены, касавшиеся в первую очередь масштаба репрессий. Можно ли по аналогии со сталинизмом и маоизмом говорить о

Из книги Краткий курс сталинизма автора Борев Юрий Борисович

СТАЛИН И БУЛГАКОВ Году в 44-м в доме моего приятеля Аркадия Кеслера я познакомился и потом иногда встречался с молодым человеком лет двадцати двух? двадцати трех. Был он то ли актером МХАТа, то ли студентом Школы-студии МХАТ. Он переживал какие-то актерские неудачи и, по

Из книги История отравлений автора Коллар Франк

Нерон, тиран-отравитель Нерон стал олицетворением тирании, его одинаково проклинали как римские авторы времен Флавиев и Антонинов, так и писатели-христиане, которые обращали внимание еще и на гонения по религиозному признаку. Совершенно очевидно, что правнук Августа

Из книги Без Москвы автора Лурье Лев Яковлевич

Поэт, тиран, шпион Из третьего посвящения к ахматовской «Поэме без героя»: «Полно мне леденеть от страха, Лучше кликну Чакону Баха, А за ней войдет человек… Он не станет мне милым мужем, Но мы с ним такое заслужим, Что смутится Двадцатый век». «Милым мужем» не стал

Из книги Крестовые походы. Войны Средневековья за Святую землю автора Эсбридж Томас

ЗАНГИ - ТИРАН ВОСТОКА Раньше было популярным мнение о том, что качественный сдвиг в отношении мусульман к Утремеру произошел после возвышения в 1128 году турецкого деспота Занги. Этот год, безусловно, принес перемены в ближневосточную политику. Он начался со смерти

Из книги Московия при Иване Грозном глазами иноземцев автора Флетчер Джильс

Тиран - толкователь сновидений В тюрьме содержался один сын некоего знатного человека. Так как тюрьма уже надоела несчастному, то, желая войти в милость к тирану, он выдумал, что видел сон, якобы польский король попал в плен и приведен к тирану. Тот велел вызвать узника из

Из книги Рыцарь времен протекших... Павел Первый и масоны автора Башилов Борис

XVI. "Для нас он был не тиран, а отец" Император Павел уже два дня лежал в гробу с лицом, закрытым кисеей, когда прибывший из Парижа курьер привез министру иностранных дел следующее письмо министра иностранных дел Франции князя Талейрана. "Господин граф!Курьер Нейман, который

Из книги История византийских императоров. От Юстина до Феодосия III автора Величко Алексей Михайлович

Глава 1. Тиран и палач Наше повествование не претендует на то, чтобы называться «Историей Византийской империи». Поэтому мы не обязаны предаваться детальному описанию времени царствования человека, который, пожалуй, единственный из числа всех византийских императоров,

Из книги Нерон автора Сизек Эжен

Император и тиран Дихотомия доминирует в мыслях о нравственности и морали в I веке. Она одновременно основа и завершение инфраструктуры другой пары - политики императора и тирана, которая приноравливается и изменяется, делая ее наиболее нравственной. Речь идет о том, что

Из книги Сократ: учитель, философ, воин автора Стадничук Борис

Не самый плохой тиран Со времен древних греков смысл, вкладываемый в слово «тиран», существенно изменился. Для нас это в первую очередь эмоциональная характеристика – и не только правителя, но и любого человека, склонного навязывать свою волю окружающим.

Из книги Петербургские арабески автора Аспидов Альберт Павлович

В доме майорши Тиран В XVIII веке Россия с ее бескрайними просторами и неограниченными возможностями была привлекательна для жителей соседних стран. В тесной Европе рассказывали невероятные истории о сделанных в России карьерах и приобретенных состояниях. Наслышанные об

Из книги Оболганный сталинизм. Клевета XX съезда автора Ферр Гровер

Глава 5 Сталин и война «Проигнорированные» предупреждения Донесение Воронцова Германский перебежчик Расстрелянный генералитет Красной Армии «Прострация» Сталина в первые дни войны Сталин – «никудышный» полководец 1942 год: катастрофа под Харьковом

10 марта 1940 г. в 16 ч. 39 мин., умер Михаил Булгаков. И почти сразу же в его квартире раздался звонок из секретариата Сталина:
- Правда ли, что умер писатель Булгаков?
- Да, умер.
И на другом конце провода положили трубку.
У них были удивительные отношения, у Сталина с Булгаковым…

При жизни Булгаков прославился несколькими запрещенными пьесами и одной поставленной в первом театре страны, Художественном. «Дни Турбиных» была, наверное, самая любимая пьеса Сталина: он посетил этот спектакль около 20 раз. При этом ни на один театр, кроме МХАТа, разрешение постановки «Дни Турбиных» не распространялось.

А еще Сталин и Булгаков никогда не встречались лично, хоть Сталин как-то и пообещал такую встречу. В начале 30-х материальное, писательское и общественное положение Булгакова стало критическим. И 28 марта 1930 года он обратился к Правительству СССР с письмом, в котором просил определить его судьбу: предоставить либо возможность работать, либо эмигрировать.

Из телефонного разговора, состоявшегося между вождем и писателем 18 апреля 1930 года:
Сталин: Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А, может быть, правда - Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?
Булгаков (растерянно и не сразу): ...Я очень много думал в последнее время - может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.
Сталин: Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
Булгаков: Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
Сталин: А Вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с Вами.
Булгаков: Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с Вами поговорить.
Сталин: Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю Вам всего хорошего.
«Всю жизнь Михаил Афанасьевич задавал мне один и тот же вопрос: Почему Сталин раздумал (встретиться с ним)?» - напишет потом Елена Сергеевна Булгакова.

И уже буквально на следующий день после этого телефонного разговора Булгаков был зачислен режиссёром-ассистентом во МХАТ, и режиссёром в ТРАМ (Театр рабочей молодёжи). Материальные проблемы писателя разрешились, и появилась надежда на постановку пьес. В СССР хороших драматургов никогда не было много, их гонорары на порядок превосходили заработки писателей, - а Булгаков любил радости жизни.
Но увы, «Бег», «Зойкина квартира», «Багровый остров» к постановке так и не были разрешены. Ставить пьесу «Иван Васильевич» отказались. Спектакль «Кабала святош» после семи представлений запретили, и в 1936 году Булгаков ушёл из МХАТа, став работать в Большом театре как либреттист и переводчик.
И вдруг 9 сентября 1938 г. к уволившемуся из Художественного театра Булгакову приехали представители литчасти МХАТа Марков и Виленкин, попросили забыть старые обиды, и написать для их театра пьесу к юбилею Сталина. В те годы страна была объята страхом, и в такое время беспартийному Булгакову, автору нескольких запрещенных произведений, заказать пьесу к 60-летию Сталина мог решиться только сам юбиляр. Взамен Булгакову была обещана хорошая квартира, а «квартирный вопрос» всегда волновал писателя.

Булгаков согласился, и 24 июля 1939 г. пьеса «Батум» была закончена. Все, кто с ней ознакомился, её хвалили (дураков ругать пьесу о Сталине не было). Главрепертком и руководство МХАТа тоже встретили написанное на «ура», и пьесу стали готовить к постановке. 14 августа Булгаков с женой и коллегами выехали в Грузию для сбора материалов о спектакле (грузинский фольклор, зарисовки для декораций и т.п.), когда вдруг пришла телеграмма «Надобность в поездке отпала, возвращайтесь в Москву».
В Москве Булгакову объявили: в секретариате Сталина прочли пьесу и сказали, что нельзя Сталина делать литературным героем и вкладывать ему в уста выдуманные слова. А сам Сталин якобы сказал: «Все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине». Объяснение было странным: в те годы без всяких проблем печатались произведения и ставились спектакли о молодом Сталине, а тут вот «Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать». При этом Е.С.Булгакова писала, что Булгакову было обещано, что «театр выполнит все свои обещания, то есть - о квартире, и выплатит все по договору».
10 сентября 1939 г. Булгаковы отправились в Ленинград, где Михаил Афанасьевич почувствовал внезапную потерю зрения. По возвращению в Москву, ему был установлен диагноз: острый гипертонический нефросклероз. Как врач, Булгаков понимал, что обречен, он слег и уже не вставал. От нестерпимых болей спасал только морфий, и именно под его воздействием прошло редактирования последних вариантов романа «Мастер и Маргарита».

Что же произошло? Почему Сталин запретил ставить «Батум»? Да всё очень просто - заказывая Булгакову пьесу, Сталин ожидал увидеть результат, равный «Дни Турбиных». А увидел «халтуру», наподобие тех произведений о вожде, которыми были завалены театры и книжные прилавки страны. Но та художественная слабость произведений, что прощается бездарям, не прощается таланту, и Сталин был огорчен и раздосадован. Да вы сами прочтите «Батум», если не лень, и сами убедитесь в том, что это довольно низкопробная «халтурка».

Умирал Булгаков долго и мучительно, и 10 марта 1940 года его мучения закончились. Урна с прахом Булгакова была захоронена (не сразу, в марте, а три месяца спустя) в Старой части Новодевичьего кладбища неподалеку от могил Чехова и известных актеров МХАТа.
При этом Художественный театр не имел права, да и не решился бы никогда, хоронить прах своего не очень значительного (да к тому же уволенного) служащего, на мхатовском участке кладбища, предназначенного только для народных артистов СССР. Более того, на могилу Булгакова было разрешено положить камень с могилы Гоголя на кладбище Данилова монастыря.

Распорядиться об этом только Сталин, отдавая последнюю дань уважения автору своей любимой пьесы. И очень многие связывают введение им в 1943 году погон в Красной Армии с впечатлением от формы, которую носили герои «Дней Турбиных». И сталинская интонация и даже некоторые обороты из монолога Алексея Турбина, очень уж напоминают речь Сталина в самом нехарактерном для себя обращении к народу 3 июля 1941 года: «Братья и сестры!..».

4 марта 1940 года Елена Сергеевна зафиксировала в своём дневнике одно из последних высказываний Михаила Афанасьевича: «Я хотел жить в своем углу… Я никому не делал зла…». Не будем осуждать за это Булгакова, разве мы все хотим не того же самого?