«Это нас привезли, оказывается, в Освенцим»

К годовщине освобождения Освенцима советскими войсками «Уроки истории» подготовили подборку воспоминаний узников концлагеря из архива Центра Устной истории «Мемориала». Многочасовые интервью, представленные здесь фрагментами расшифровок, были взяты сотрудниками общества в разные годы в рамках различных проектов (в первую очередь, германских проектов документации – «Выжившие в Маутхаузене» и «Жертвы принудительного труда»).

Зимницкая Ольга Тимофеевна

Ольга Тимофеевна родилась в 1932 году в Смоленской области. Первые десять лет своей жизни не помнит, события этого периода известны ей только с чужих слов. Виной этому, по всей видимости, эпизод в Освенциме, о котором пойдёт речь ниже. Интервью брала Ольга Белозёрова в 2005 году дома у Ольги Тимофеевны в Санкт-Петербурге.

– И в один прекрасный день приезжает какой-то дедушка на лошади и говорит, вот собирайся с братом. Вот мы с братом стали собираться, соседи там стали помогать нам, вещи какие-то мы брали с собой, все, что было в доме, что можно было на телегу взять, вот… И нас куда-то увозят, привезли в какой-то деревенский лагерь, где мама. А маму должны были расстрелять, как жену партизана, но, знаете, во время войны, один брат – в полиции, другой – в партизанах, было так… Из, из этого лагеря куда-то нас еще перевели, еще и в конце концов мы оказываемся в большом, большом здании. Это, слышу, говорят, что это Витебск, город Витебск. Это уже в Белоруссии мы. Это большой распределительный лагерь. Вот. Я не помню, сколько мы там находились, не помню. Потом нас сажают в поезд, грузят, знаете, в такие телятники без окон, без дверей. Очень много туда нас заталкивают в эти вагоны и долго, долго везут, долго, долго везут. Я не знаю, сколько, может быть, неделю, может быть, две, может быть, три, но долго, вот.

Привезли нас в какой-то большой весь черный какой-то уголь, что-то там, рельсы, вагоны стоят. Нас привезли вот в какое-то место и, значит, мы пошли, значит, все это немцы там, команды, на ломаном русском языке, вот. Нас, значит, при, завели в одно здание, говорят, что нужно всем, значит, сдать свои вещи, раздеться, золото там у кого есть, у кого там не знаю было золото (смех), вот, сдайте ваши вещи, когда вы из этого лагеря будете уходить, значит, вам все вернут, вот. Ну, значит, что там мама делала я уже не знаю, не помню… Оставили все свои вещи, в следующее здание мы входим, нам говорят раздеться. Мы все разделись наголо, это Витенька, я, мама, потом следующее здание. Нас поливают какой-то холодной водой, нас моют, да, перед этим нас всех остригли.

– Наголо?

– Наголо, наголо, у меня была хорошая, рыжая косичка, папа все ухаживал, заплетал ее, вот. Все, все, все. Женщин везде, везде, везде… Ну и волосы, ежичек все, дети есть дети, дети, где бы не были, дети. Я, у меня все ладошка щекоталась, потому что здесь все же под машинку, под машинку волосы вот так вот я делала, все это. Я не зря это отмечаю, потому что, вот… (короткая пауза) Значит, подстригли, состригли нас всех, потом нас в следующее здание заводят. Там, знаете, это большие помещения, это жутко страшные, вот, дали какую-то одежду, какую-то полосатую лагерную, на ноги – колодки такие. И тоже низ – колодки, а верх – полосатая такая, такие ботинки тряпочные на, на деревяшке, вот. Не хватало этой одежды некоторым, народу же очень много приехало, э-э, не хватало этой одежды, значит, еще какую-то давали, не их одежду, не нашу, которую, в которой мы были одеты, а другую одежду, какую-то чужую одевали люди. Если не полосатая, то вот такая. Там еще следующее здание, нам всем накалывают вот целую татуировку (показывает на след от сведенной татуировки на левой руке).

– А, а Вы свели ее сейчас, да?

– Да. Не сейчас. А когда мне было 18 лет, я уже, это же колется внутрикожно, вот, как я потом поняла, так, он, номерочек-то был вот небольшой так, а я выросла, девушка. Я уже с мальчиками встречаюсь и что номер, он вырос большой, вот такой вырос: 65818. это порядковый, у мамы был 65817, а у меня 65818, вот, а у Витеньки, он – мальчик, мужской пол, ему на ножке кололи. Там было 124000, больше мужчин значит в лагере было, больше, вот, на ножке у него, ему накололи этот номер. Вот нас вот так вот это сделали, дети плакали, больно было… И потом нас ведут, пешком ведут, когда уже вот это все сделали, ведут пешком в барак. Там он назывался блок, блок… Завели в этот барак, вот там мы и живем…

Утром и вечером нас вызывают на поверку вот по этому номеру. Он был нашит на рукаве вот здесь. Вот это, это была и фамилия и имя и отчество (с усмешкой), все это, вот. Мы должны были выйти, нас выкрикивали, мы должны были отозваться. Нас проверяли как-то всех, а что мы там на нарах могли бы. Как там жилось (говорит срывающимся голосом), ну я не знаю, я сейчас это все вспоминаю, как страшный сон. Нары были такие, знаете, очень длинные, сплошные. Ну это так-то, знаете, и проход достаточно большой. В проходе пол был выстлан камнем, ну такие, знаете, тесанные камни… Камни, они такие грубые очень м-м-м, ну, плохо отшлифованные, вот. Ну, там ложимся спать, это, кормили чем-то, какую-то похлебку давали, все-таки ж мы жили вот так. Как выяснилось по документам месяц мы вместе с мамой были вот в этом бараке. Значит, это был уже Освенцим. Это нас привезли, оказывается, в Освенцим.

Я с мамой была там и Витенькой только один месяц, только один месяц, вот. Вот ложимся спать, я уже не помню, как, ну вот ложимся, просыпаемся. Мама поднялась и Витенька шевелится. Он ходил, я встала. Рядом почему-то не встает, а там еще кто-то встал, там, короче говоря, это уже умерли люди за ночь.

– А почему?

– Почему? От голода.

– А то есть Вас вообще не кормили?

– Кормили чем-то, ну я не помню. Я не могу сейчас рассказать, ну вот кто-то же жил. А кто-то не жил, кто-то умер. Может, он был болен, вот я уже не могу этого сказать, вот. Но что и эти вот через не, через некоторое, некоторое время, значит, э-эти женщины крупные такие, тоже они с номерами. Это польки, немки, там же были люди всех национальностей, как оказалось. Вот их тоже когда-то поместили… И, знаете, мы спали головой туда, такая команда была, а ногами сюда. Значит, обходили эти большие женщины. Они за ноги брали. Мертвый там это, вот так вот раз, голова разбивалась на этом, на этих камнях у, ногами и они вот так вот, голова тут, и они тащили, а мозги так все и растекалось по этим камням. Вот такой эпизод я помню, их таких было несколько.

И вот настает день, когда, значит, всех детей надо от матерей отнять. Говорят там, ну, немцы на ломаном русском языке, что здесь детям плохо, видите, дети умирают, и их нужно лечить, их нужно лечить и все. Вывели нас на улицу. (со слезами) Это невозможно, Юля Вас зовут, да? Во меня и Витеньку у мамы отнимают, отнимают, мама говорит, Олечка, ты большая девочка, ты береги Витеньку. (дрожащим голосом) Он маленький, он не будет знать своего ни имени, ни фамилии, надо, чтобы он все время был с тобой. А Вы знаете, какой он был, ему как будто было 15 лет. Он все понимал, он все абсолютно, абсолютно все. Ну, мама так сказала, значит, но он должен быть со мной (с дрожью в голосе).

– Но это правда. Четыре года ребенку.

– Да. Вот, потом нас куда-то отняли, значит от мамы и куда-то в какое-то помещение привели. И тут же у меня вот отнимают Витю, как же я могу его отдать. И он вцепился в меня, и я его держу, думаю, нет, я ни за что не отдам. А его отнимают…

– А что им надо?

– А его вырвали у меня и все. Его отняли у меня и все. И вот я, как будто заснула. Вот я как будто заснула. У меня взяли Витеньку, и я как будто заснула. Вот больше ничего. Вот я говорю, что, почему я так, ведь было девять лет девчонке. Почему я не помню довоенную жизнь? Вот, наверно, потому. Я как будто заснула.

– А что такое, что такое, почему?

– Не знаю. Я объясняю, говорю, Юленька, Вам то, что я помню. Я ничего не могу сказать. Я как будто заснула, почему как будто заснула, потому что в какой-то момент я просыпаюсь в постели. Я лежу, но у меня на глазах какая-то тряпка, что-то мне мешает смотреть. А я руки поднять не могу. Я пыталась снять вот эту тряпку, а я не могу. Дальше я опять ничего не помню в смысле, как это было. Но помню, что меня в этой кровати посадили, и я не могу себя узнать. Я думаю, что же такое, здесь палка и здесь палка, а здесь толстое что-то у меня вот здесь. А это скелет, я – скелет, скелет. Руки я не могла поднять, потому что это, это был, это была кожа и кости. Вот я себя такой увидела, руки – тоже здесь палка большая, а здесь палки маленькие. Это я, ребенок, вот так смотрела на себя. Палки – это у меня косточки эти были, скелет. А на глазах Вы думаете, что, это волосы выросли и с ежика выросли до конца носа. Вот так с носа свисали. Вот сколько времени прошло, вот я не помню ничего. Ведь вот я сейчас вот так думаю, ведь чем-то ж меня кормили, я выжила, как видите меня. Я выжила, я была скелет, но я в себя пришла, понимаете. Может быть, я в это время, а ведь, чтобы волосы от корня выросли вот такими, ну, сколько, это же надо.

– Ну, полгода-то всяко должно пройти…

– Не думаю, не думаю, потому что по документам не полгода, но вот четыре месяца-то, пять… Да, четыре, ну вот так вот, вот такие волосы. Потом это все опять мне состригли уже. Но это уж я помню все, уже потом я помню все. Здесь вот меня стали кормить, меня стали учить стоять, стали учить ходить, меня стали выхаживать. Как выясняется, это был тот же Освенцим, только это был гигиенинститут, вот взяли детей для того, чтобы, что они с нами там делали я не знаю. Только уже через некоторое время вот в этот барак женщина привозила пищу. А там, знаете, бараки большие вот, открываются вот такие вот ворота, и машина входит, еду везет, вот. И ко мне подошла женщина и говорит, они же знали, как нас там зовут и все, говорит, Олечка, тоже она полька, что ли, вот как-то так, говорит, если ты будешь жива и если ты когда-нибудь встретишь маму, чтобы вы знали, что Ваш Викторка умер.

Крикливец Екатерина Васильевна

Екатерина Васильевна родилась в 1926 году в окрестностях Запорожья. В 1943 её угнали на работы в Германию. После уничтожения их рабочего лагеря в совр. Вольсбурге, Крикливец с подругами бежала, что в итоге и привело её в Освенцим. Интервью брала Алёна Козлова в 2002 году дома у Екатерины Васильевны в Запорожье.

– Бежали мы и бродили по лесу, там бродили по деревне. Но наскочили на полицаев. А полицаи нас забрали, привели ж туда до их, в отделение. Ну, и что, и поручили нам одному бауэру, чтоб мы у него побыли, пожили. Ну, мы там недолго были, дней, ну с недельку. Приехала машина и с собаками немцы, и забрали нас, и повезли на вокзал. На вокзале погрузили нас в поезд, ну, товарняк, и прямо в концлагерь Освенцим, прямо в самый… (вздыхает, плачет). Сейчас, я трошки передохну! Я не могу вспоминать!

Привезли нас в Освенцим ночью. Ночью нас загнали в баню. Ну там баня, и там и включается газ, где газ, там и баня. Но нам не включали газ. А только там забрали у нас нашу одежду, надели нам концлагерные платья, вот эти номера выбили и отвели нас в блок, одиннадцатый блок.

А темно, нигде ничего не видно, нары. А там какая-то кладовочка была, там матрасы. Говорит: «Берите матрасы!» Мы полезли за матрасами, а там что-то мокрое, аж скользкое. А девчата кажут: «Наверное, черви». Ну, мы не брали того матраса, вытянули там один сухой, это на матрасе там, мы, три дивчат нас и по… сидели до утра.

Утром – там была у нас лагерькапо называлася, полячка, – она бежит до блока и кричит: «Ауфштейн! Ауфштейн!», нет, ну «строить», уже и забыла я, как, «абтрепен!» – «разойдись!» «Стройтесь!»

И нас построили возле барака по пять человек. Нам колодки на ноги дали такие, как лодка колодки. Построили нас по пять человек, и приходит лагерьфюрер и с этими, своими подчиненными, проверяет и, значит, считает. Ну, и что, и пошёл. Что-то он с нею балакал, мы, это я не знаю.

Ну, и потом, это, мы находилися там, в этом одиннадцатом блоке. Ну, кормили нас, вы сами знаете, как в концлагерях кормят. Вообще, баланду из крапивы или там по праздникам брюкву. Вот. И так мы там были.

Гоняли нас на работу еще с концлагеря, где-нибудь капусту какую убирать. Но мы уже там, конечно, наедалися капусты, но до такого времени, до такой поры, что можно нам было еще есть. А когда уже охлявшие уже болели и умирали. Уже мы боялися много и есть. А когда какие-то там листья украдешь, так там заховаешь где-нибудь, или под платье, или под руки, вот так, под платьем аж. А если они найдут, что листья, – бьют. Чтоб не несли всё.

Худые мы были, страшные, потому что нас же ж кормили плохо. А потом как-то раз приезжает какой-то большой чин, и сказали, что… То всё время мы там были, а это я рассказываю уже, как нас вывозили. Какой-то большой чин приезжает, и сказали, что четыреста девушек надо ему, у него будете работать. Ну, что, там ручеек протекал, иногда там и кровь протекала, они ж опыты делали там. И там бадяга росла, так мы бадягой трошечки щеки понатирали трошечки, чтоб казалось, что мы ещё ж… И нас… и попали мы как раз в те четыреста человек

Коссаковская Оксана Романовна

Оксана Романовна родилась в 1923 году во Львове. В 1942 её схатили во Львове во время облавы, устроенной из-за убийства гестаповца. После года в львовской тюрьме была направлена в Освенцим, где провела два года и стала свидетельницей восстания в лагере. Интервью брала Анна Резникова в 2006 году в квартире Оксаны Романовны в Санкт-Петербурге.

– В сорок третьем я отсидела больше года в камере, а потом отвезли в Освенцим, даже папа пришел, он знал, что сегодня нас отправляют в Освенцим, он пришел к товарной станции посадили меня в этом (очень тихо), в вагоне в таком, товарном, смотрела, как он стоял, как через забор и плакал. Единственный раз когда я видела, что отец плакал…

Ну, приехали мы, нас сразу помыли, обрили, стригли, вытатуировали номер, и отвезли на карантин, отвели в карантинный лагерь. Поселили нас в 25 барак, а 25 барак это был барак, на который после селекции, из которого отправляли потом в крематорий, поэтому все решили, что нас – в крематорий, а просто как раз он освободился, селекции не было, он освободился и нас туда поселили, мы долго жили в этом бараке, ничего не работали тогда, но утром, в пять утра нас выгоняли на проверку, а что это там… сотни тысяч народу было в общем, там семь деревень и город Освенцим это был все один лагерь, так нас пока всех сосчитают до одного, для того чтобы счет сошелся, мы все время стояли так по пять человек в ряду, три-четыре часа, в пять утра нас выгоняли на мороз, на холод, почти неодеты, потому что были в одних деревяшках, какие-то кофточки и юбки, и мы… нас… значит, нас, мы все ждали пока нас так посчитают по всему лагерю, по всем этим деревням, во всех деревнях…

– А деревни – это отделения какие-то?

– Отделения, да. Наша деревня она называла, была польская деревня Бзежинки, называлось Биркенау, Биркенау это Бзежинки… И… потом приносили нам какое-то кофе, напиток, и кусочек хлеба выдавали в бараки не пускали, полураздетые. Они назывались луга, луг, так назвали, станем, друг к другу прижмемся, потому что холодно, а уже осень была, когда нас привезли, в октябре, а там уже пошли заморозки, это все Прикарпатье, Силезия, и там уже морозы были, и мы такие полураздетые, с босыми ногами, в этих деревяшках, прижмемся друг к другу, греемся друг об друга, так до обеда, в обед, значит, снова дали обед, снова выгоняли нас на этот луг…

– А обед это что?

– А в обед давали какую-то похлебку и тоже кусок хлеба, в обед давали к хлебу искусственный мед такой кусочек, и кусочек маргарина давали иногда, и собственно я больше не помню ничего… может что-то еще давали, но я уже не помню… И так было до тех пор, пока я не заболела тифом сыпным. Меня значит забрали, отвели и мои с одного барака девчонки, отвели меня на ревьер, в лазарет, там я пролежала… очень тяжелая форма сыпного тифа была, я была в беспамятстве, потом еле-еле отходила, пришло… училась ходить, потому что ходить не могла, после этого нас забрали, уже перевели с карантинного лагеря в лагерь Б, через проволоку, мы все видели, потому что проволока была…, проволоку все видно лагеря, только такие дорожки были метров на пять, на шесть от лагеря, до лагеря, что мы даже переговариваться могли…

– И вы переговаривались?

– Да. А так вот мы были лагерь здесь был (начинает руками показывать на столе схему лагеря) карантинный, потом дорожка была, здесь лагерь Б был, напротив был мужской лагерь, через… а здесь между ним была вот эта железная дорога, которой нас привезли… через эту дорогу был мужской лагерь, потом за мужским лагерем чуть в сторонке был цыганский лагерь, где жили цыганские семьи, они целыми семьями жили, так тоже мы их видели даже, вот в один день их всех сожгли… это тоже мы видели как огонь там горел, как и не стало…

– То есть там подожгли бараки?

– Я уж точно не знаю, но там огонь горел, и потом их не стало, говорили, что их сожгли… это уже между собой заключенные говорили… А за нашим лагерем Б, который… здесь сразу был крематорий, крематорий был, а потом когда в сорок четвертом году привезли этап венгерских евреев 200 тысяч, 200-тысячный этап очень большой. И тогда же их на этой же дороге рассортировывали, всех молодых, здоровых в одну сторону, всех стариков, больных, детей – в другую, значит… в крематорий, а крематориев не хватало, это я помню, тогда, знаете, вот этот запах горелых костей, этот дым крематория… из этих дымоходов, вонючий такой, тяжелый, так там вот этот в… Бзежинке, там такое отделение там яму выкопали и там бросали, и… ну, они их правда травили сначала, а потом сжигали…

– Но это только так с евреями? Или из вашего барака тоже забирали?

– С нашего барака один раз был, такая селекция, проверка, это если мы… это мы… нам давали, такая дорога была, которая вела на выход с лагеря, ворота были, на них написано «Arbeit macht frei» и… «Труд дает свободу», и «делает свободу», и значит, мы должны были метров так 200-300, 200 должны были пробежать, кто пробежали, кто споткнулся, упал, не мог встать, не мог пробежать, отправляли, это один раз, а потом больше уже не было, потом только, когда мы шли в этот в… в Бреслав, когда пешком шли, мы шли несколько ночей, нас даже один раз бомбили советские самолета, хотя видели, что в полосатых, хотя там… правда с нами шла охрана, но бомбили, и Освенцим один раз бомбили (смеется).

– Вы там были еще?

– И как это?

– Ну, бомбили и все.

– Ну, попали?

– Попали.

– Люди погибли?

– Ну, погиб кто-то… погибли конечно…

– Раз в месяц нам разрешали писать письма по-немецки…

– А вы владели немецким?

– Ну, слабо, но я владела в какой-то мере, но… так это… Хотя немцы, я тут недавно ездила, считали, что вроде как вполне нормально с ними разговаривала, мы даже подружились с одной женщиной. Она ко мне приезжала, дважды была у меня здесь, и я у нее не была, но когда я ездила туда в Равенсбрюк, она ко мне подъезжала. Вообще-то так считалось, что мы вроде как… немцы говорят… я просто забыла, очень много. Нет, вот когда так общаешься и начинаешь говорить, то вроде как откуда-то все вспоминаешь, а так…

– А письма вы писали на немецком…

– На немецком мы писали…

– И что вы писали?

– Ну, что живы, здоровы…

– Ну, там цензура была?

– Цензура была.

– Но вы не пытались что-то как-то… сказать, то чтобы они не поняли…

– Ну, это надо было очень хорошо, чтобы мы знали эти тонкости языка, знаете, чтобы можно было как-то… знаете, что… писали в основном, что живы, ну, может, кто писал, я не писала…

– А ответы вам приходили?

– Нет, но один раз я получила посылку после того как лежала с тифом, я просила, чтобы мне прислали чего-нибудь соленого и мне прислали… нам Красный крест помогал, при чем помогал… Красный крест систематически помогал, но поскольку Сталин отказался от помощи Красного креста, то нам велели посылку из милостыни одну на 10 человек… А все остальные каждый получал посылку…Сталин нам хорошо помогал жить…

– А у вас были друзья, которые попали в гетто?

– Тогда у меня таких друзей не было, а вот в концлагере немецком у меня были друзья евреи, была такая подруга, две подружки такие еврейки, с которыми вместе я работала, и когда в Освенциме было вот это восстание еврейское… вот она попалась, потому что она передавала на фабрику… там в основном в Освенциме брали на фабрику рабочих узников евреев брали только, нас не брали, нас в основном на поле, и так по лагерю… а евреев на фабрику водили, и вот кроме тех, кто были в обслуге лагеря и вот… видите уже…, а, насчет восстания я говорила. Однажды, мы работали там рядом через проволоку, был сразу крематорий, и услышали, выстрелы… значит, началась стрельба, стрельба, потом нас сразу загнали в бараки, потом оказалось, что… когда восстали, там бригада, которая обслуживали крематорий состояла тоже из евреев, они обслуживали, там был этот бригадир еврей, и все, одни евреи обслуживали и один эсэсовец, эсэсовца они бросили в топку, и начали там… охранников постреляли, но потом их видно забрали, потому что нас загнали, мы уже не видели, но вот эту мою подружку, я даже помню до сих пор фамилию это была Розария Робота, варшавская… она с Варшавы, варшавская евреечка, она и вторая Хеля была, Хеля Хонигман, запомнила, мы очень дружили так с ними и ее взяли, потом нас всех вывели смотреть, как их вешают, оказывалось, что она передавала, от этих, как они работали на фабрике, они выносили оружие потихонечку, она передавала этой бригаде, которая работала…

– И много в этом людей участвовало?

– Ну, целая группа, ну, целая бригада, которая обслуживала крематорий…

Михайлова Александра Ивановна

Александра Ивановна родилась в 1924 году в д. Белое Новгородской области. Во время оккупации была угнана на работы в Германию. Бежала из трудового лагеря, после чего оказалась в Освенциме. В лагере Александра Ивановна провела 2 месяца, после чего их перевели в Маутхаузен. Интервью брала Алёна Козлова в 2002 году в доме Александры Ивановны в Подмосковье.

– Ну вот у меня клеймо было, я ж вырезала… В Германии меня, в Освенциме … 82 872 – я помню его до сих пор… Вот, я вырезала, потому что я боялась, что меня уволят в эти самые, в лагеря, Сталин… прятала… И когда я устраивалась на работу, я никогда не давала и не писала нигде… Сразу начинала, что я работала там-то, там-то…

– А вот когда вы в Освенциме жили, у вас в бараке жили только русские?

– Всякие, даже на нары всякие. Вот когда фильм смотрели, может быть, даже на нары – всякие, каких только не было. И итальянки, итальянки доброжелательный народ: с нами так хорошо относились, – полячки, югославенки, украинцы, белорусы и русские.

– Ну, а хорошо относились к русским, или были какие-то?

– Да одинаково, все одинаково как-то так. Но евреи больше, когда самолет пролетит, они выскакивают из барака: боялись, что их обстреливать будут сейчас. А мы, русские, лежим. Я говорю: «Нас русские стрелять не будут». Это уже, когда нас привезли в этот, в Маутхаузен, нам дали матрас, набили стружкой, и мы по 4 человека – 2 валетом спали, лежим, я говорю: «Нас не тронут». Лежим, а у нас сил не было шевелиться.

– А в Освенциме и евреи тоже вместе с вами в бараке?

– Были всякие, да. Но много вперед, последнее время жгли их. Эшелон придет/, даже я попала на разгрузку ихних тряпок. Уж какое там с меня, разгрузка. Вот, я когда попала в концлагерь, Вы знаете, я совсем отключилась от всего. Я ни о чём не думала. Мне кажется, что это/, мне ничего не казалось. В гражданском лагере я как-то вспоминала кого-то там, отца, мать, брата, как в армию отправляли, а тут я ни о чём не думала, ни о ком не думала, ни о себе не думала. Мне казалося, что я провалилась куда-то, всё, меня нет на свете. Может быть, вот это меня спасло, понимаешь, а это большое дело. А там я плакала, всё время переживала.

– В Лейпциге, да?

– В Лейпциге. А тут всё, я отключилась, я ничего не знаю, ничего не вижу, такая какая-то была.

– А вот мы давайте с Освенцимом. Вы сказали, что попали на разгрузку, пришел эшелон, а обычно Вы работали где-то там за территорией, да? А тут Вас на разгрузку повели, Вас или Ваш барак?

– Да, да, наш барак.

– И что это был за эшелон, что вы разгружали?

– Народ, народ сошел на эту сторону, а нас с той стороны заставили тряпье, ихнее богатство. Их же, наверное, эвакуированное, евреев.

– Как будто перевозили.

– Перевозили куда-то. Они все ценности, всё-всё везли сюда, и тряпки и буквально всё. Их с той стороны, а их вещи – с другой стороны. И там специальный барак был, и всё туда, в этот барак таскали все, возили, какую-то коляску нам дали, не помню. А это, а их прямо/, уже мы говорим: «Ну, всё, уже запах, дым, жгут».

Сиводед Галина Карповна

Галина Карповна родилась в 1917 году в Запорожской области. С началом войны ушла в подполье, помогала партизанам. В 1943 году её арестовали, дальше начались скитания по лагерям. Освенцим, где она провела около года, был лишь одним из них, последним стал Берген-Бельзен. Интервью взяла Алёна Козлова в 2002 году в доме Галины Карповны в Запорожье.

– В Освенцим с вокзала пешком гнали. И только до ворот дошли, стояла женщина в полосатом на коленях, за что-то наказанная. Вот это, это первое было в глазах. Потом нас повели вроде-бы в баню, поснимали с нас все, постригли, дали нам полосатые платья, яркие такие жакеты без подкладки, косыночки, чулки, не чулков не было, чи были, не помню, колодки такие выдолбаные, мы в их не могли идти (Хочет показать, какие колодки) снимали их… Одели, постригли, дали нам деревяшки, там нарисованы есть. Не можем идти, падаем, а нас прикладами бьють. Полицаи пригнали нас в блок. 31-ый блок был карантанный. На второй день нам поделали уколы вот сюда.

– Зачем?

– Ну, наверное, чтобы мы не были женщинами. У женщин менструация. У нас были врачи, Любовь Яковлевна, шептала: «Кто может, выдавливайте все» Чи все мы выдавили, но на первой же неделе посыпалися на тиф все! Когда нас пригнали, первый день нам кушать не дали. На второй день нам в обед суп дали. После нас было много, сколько там человек было не знаю, много было. Не только наш транспорт, но еще были же. На обед построили, так три раза и так три раза на две стороны, и по три человека, ряд по три человека. Я стояла в первом ряду. По левую (неразб) Валя Половах, она врач… Она еще не кончила, но работала на ревире как врач, и одна полтавка. Так называли, чи имя Полтавка, чи ее зовут Полтавка. Красивая девушка. И Валя та Логинова тоже красивая, здоровая. А я маленька была, худенька. И стояли мы. Нам принесли суп. А суп, знаете, шпинат, это как щавель наподобие, и оно уже все прокисло, и эта бульба, а там черви. Там головки вытыкают, вытыкают. А Валя: «Ой, боже мой! Черви, черви!» И мы не стали брать этот суп. Не стали брать этот суп. Не блоковали, ничего. Просто его невозможно…, черви головки высовывают и прыгают назад. Мы не взяли. Записали наши номера, вот тут понашитые, выбитые такие номера на платьях. Записали наши номера. Мы не знаем, для чего записали.

Дней через пять, может четыре, вечером, там же утром и вечером. Вызывают наши номера, а стояли тоже вот так: там три ряда, посередине свободно, и там три ряда. Женщины построили. Вызывают наши номера. Всех на колени поставили, а нас вызвали на середину, вынесли стул, там нарисованый такой. Вынесли этот стул, и давай нас лупасить. И ложить. Капа. Капа – она была полячка, Мария. Ой, страшна, страшна! Первой били Полтавку. Всех на колени поставили. Мы не считали, а те девчата, что на коленях стояли, считали по сколько. И Вале Логиновой по 32. Такие палки в руках держут. Одна с одной стороны, а та с другой стороны. Меня последнюю били. Так всем по 32 насчитали, а мне насчитали 18. Я быстро перестала кричать. А те девчата здоровые, кричали, в обморок падали, воды не было… Наш барак был последний, там сразу туалет, а при туалете рукомойник. Половину под туалет, а половину под рукомойник. Воду там давали только в 6 часов утра, один раз давали на несколько часов. Воды не было, так они… так они брали и отливали эту Валю и эту полтавьянку. Отлили и обратно лупасили, а меня не отливали, я в обморок не падала, быстро перестала кричать, и мне девчата насчитали только 18 этих палок. Когда нас побили, нас поставили на середину, и вот так руки навытяжку, и кирпичи, там и там. И мы держали эти кирпичи на руках. Сколько это уже было вечером, не знаю, вечером, поздно вечером, нас не отпускают, все стоят на коленях, а мы на коленях и с кирпичами. А блоковая у нас полячка (у нас говорят комендант, а там называют блоковая). Блоковая пошла просить прощения, нас должны были после этого еще забрать в штрафной. Там говорили эска–это штрафной. Меньшую пайку хлеба давали. На рабочем лагере нам два раза давали суп. А на карантинном только один раз в день, пайку хлеба меньше давали и «бегом-бегом-бегом!» Как поднялся, и бегом-бегом! Мало кто выдерживал. И она пошла просить прощения, что эти женщины с России, у них такой кары нет, а я не успела им объяснить, они не знали. И нас простили, что не послали нас на эска и разрешили, может, в 11 чи 12 ночи разрешили нам подняться и пойти…

– А какая работа? Уборка территории?

– На карантине уборка территории, а на общем была 19-я команда. У нас был 19-ый блок и 19-я команда. Там копали ров, там же болото, осушивали землю. Копаешь землю, кидаешь, грязь, она сохнет, осушивали землю. Вот такая была работа. Налипнет на эти деревяшки… В рабочем лагере нам дали – подошва деревянная, а вот эти – тряпошные. И работай, работай, грязь, не переставай, передышки нема. Как только встал, так тебя прикладом, так прикладом. Кушать привезут там, где работают, стоя покушал, а кушать у нас такие веревочки были, такая миска, ну, как каска. Бирочка привязана, вот тут вот на заднице телепается, ложка у кого была ложка, ложка в кармане, а у кого не было – смастерит. Привязал и все. Не мыли ничего.

– А ложки, миски – это вам выдали?

– Выдали, такие красные, как на мотоцикле едет на голове, вот такие у нас были миски красные. В карантинном лагере были, может, месяц, или около месяца. И нас блоковая постаралась поскорей передать на рабочий лагерь. На рабочем лагере немножко легче. А на карантинном лагере ужасы были. Уже при нас построили железную дорогу прямо до крематория…

– Вы работали только по осушению этих болот, или еще что-нибудь делали?

– Да. А потом уже перед тем как нас угнали из Освенцима, появилась работа двора–копать…. Там их было 15 человек, потом еще 15, попала я туда. Потом еще 30 взяли, и было всего 60 человек. Заставляли деревья выкопать, потом туда пересадить. Капо был у нас немцем, и эсесовец один и с собаками. Где-то в декабре нас перегнали из Освенцима в Центр. То у нас был филиал Биркенау, а в Центре это как Освенцим, там уже и дома были, а у нас бараки были такие. Окон не было, крыша-только шифер, потолка не было…

– Это где? В Освенциме?

– Да-да, в 19-м блоке. Потолка не было, только шифер. Кроватей там не было. На карантинном там были такие тройные кровати. Когда нас избили, у меня был второй этаж, но я не могла туда подняться, мне уступили на первом место. А на рабочем, да, были загородки, тут деревянные нары и вверху нары. Матрас там какой-то большой на все нары и одно одеяло. Там по пять человек. Стен не было, окошко было только там, где блоковая находилась. Одно окошко, у нее отдельная комната была при входе. Тут блоковая и сторож стояла, а мы заходили… Свет правда, целую ночь горел. Целую ночь горел, потому что темно было.

– Вы говорите, когда вас пригнали, сделали всем уколы, а потом многие заболели тифом в вашем бараке?

– Да, с нашего транспорта наши болели тифом.

– И куда их? Они болели прямо тут в бараке?

– Нет, их на ревир, у нас называется поликлиника, или больница, а там ревир. Уже наших врачей было порядочно… Медиков всех забрали на ревир работать, врачей, и Валя Логинова

– И вылечили их?

– Не-е-е. Фаина, одна там, она медик сама была, медсестра, заболела тоже тифом, она осталась живой. Медсестрой работала она с детьми. Там же эксперименты брали

– Там были эксперименты? Какие?

– Над маленькими детьми брали эксперименты, а она работала там. Заболела она тифом, выздоровела. Любовь Яковлевна, это с нашего транспорта, таблетками. Она была такая худая! Вот такая голова, а вот тут ничего нема! Одни кости, только одна голова большая.

– А Фаина рассказывала Вам что-то, какую работу она делала?

– Нет, не рассказывала.

– А Вы были когда-нибудь в ревире? Болели там?

– Нет, вот именно, что мне повезло, что я…, ну там гриппом трошки болела… Болели, а старались на ревир не попасть, потому что туда попадешь, вряд ли оттуда… Нас было 180 человек, ну если 50 выжило, так это и хорошо. А те все умерли. Все умерли. Кто от тифа, кто от голоду, ну зараженные были. На нас такие прыщики были, гнойники, лопались. Вши поразъедали на нас все. Страшные были.

– А в баню не водили?

– Один раз в месяц. И не водили, а гоняли. То кипяток дадут, то холодную воду дадут. Все с нас посдирают, что мы обменяем на пайку хлеба. Там эти, которые работали там, где раздевали, так они что-то там… Мы за пайку хлеба выменяем трусы или чулки. Пойдем, а у нас отберут, поменяют, дадут что-нибудь такое, что невозможно… Страшно, было очень страшно. Фаина эта выжила, она освобождалась в Освенциме, работала по полевой, она года три-четыре как умерла. До ней приезжали интервью брать, а она, Вы знаете, испугалась. В КГБ дядька черный. Поперво ведь нас преследовали, знаете как! Кто в Германии был

– Вы мне расскажете?

– Всех. Кто добровольно, кто в концлагере, всех одинаково преследовали. И она испугалась и тихо помешаная стала. Эта Фаина. Бедная и умерла

Стефаненко Дина Естафьевна

Дина Естафьевна родилась в 1920 году в Запорожской области. В 1941 году её насильственно отправили на работы в Германию. После двух лет принудительного труда Дина Естафьевна как вредный элемент была транспортирована в Освенцим, где провела больше года. Интервью брала Юлия Белозёрова в 2005 году в Санкт-Петербурге.

– Ну меня долго допрашивали и били, долго я там, месяца три или два сидела, не помню, потом меня свезли в концлагерь. Оказывается это концлагерь Освенцим, Аушвитц. Привезли, там много собак, нас привезли ночью, большой такой амбар какой-то и там утром пришли де, номера выбивать на руках. Мне номер выбила тоже лагерная заключенная, наверное, и спрашивает, как, как моя фамилия, как меня зовут, а я говорю, корову когда татуируют, не спрашивают у нее фамилию, и я тебе не скажу мою фамилию.

– А какая у Вас девичья фамилия была?

– Сторчак Дина Евстафьевна. Но ей было все равно, она не записала мою фамилию, но там по списку меня везли с тюрьмы-то, было запись, это не подействовало ничего, моя фамилия была написана там у них. Ну, привезли, как обычно в лагерь. Привезли, раздели наголо, обстригли, где у тебя, что есть волосяной покров, дали йаки, пришивали мы сами себе номер на, на йаки, если я волнуюсь, я говорю немецкие слова или польские… Ну и загнали в бараки и очень били, ругали, кормили плохо, утром щербатой кружку, если это миску дали, кто умирал, от них миски и эти голэндерки.

– А кто умирал от чего?

– Умирали… ну били, недоедание, болезни, каждый день с барака в цельапель в пять часов утра подымают всех, выгоняют на цельапель… Приходит аузерка, пересчитывает, если у кого холодно и бумагу, эту газету за спину положишь, то бьют сильно. Она пощупает палкой и газета там у тебя или нет.

– А почему?

– Ну холодно и люди прикрываются, чем могут.

– А почему нельзя-то газетой?

– Потому что издеваться-то надо над человеком, холодно, значит это хорошо, если мне холодно. Голодно, ей хорошо, она рада, это ж понятно, не понятно. Мертвых из барака каждый день выносили и штабелями складывали, чтоб это ей численность нужна. Она пересчитывает и мертвых считает, не удрал ли кто, не спрятался ли кто, а потом дают кружку эту, миска за спиной привязана. Наливают этой щербатой, это по-нашему чай, наверное, вода чуть сладенькая, на травках какая-то заверена и на работу отрядами, рядами, рядами по пять человек в ряд, ну и полицаи с собаками, голендерки – это значит деревянные тапки такие и нас, как новеньких всегда на, мы в какой-то ров, где-то мы вычищали и нас гнали в самый низ туда, ров, где вода уже вот-вот получается. И оттуда землю мы перекидывали тем, дальше выше, выше, люди рядами стояли к, выше куда, совсем к верху, а мы как новенькие, я потеряла в грязи всосало мои и эти голендерки, но это ужаса не было страшно, потому что мертвых много каждый день бывает, остаются голендерки, то одеваешь те, другие, вот. Потом однажды блокэльтесте послала меня куда, вот кому-то что-то сказать и, и что-то передать, и я шла по лагерьштрассе и слышу, кто, ну кто-то идет сзади, я оглянулося, а там гестаповка шла и ей, вот так, как я иду, я оглянулося, и у меня взгляд такой суровый, и она ска, догнала меня и говорит, ты чего так на меня, русише швайне, смотришь так сурово, что я тебе, мол и стала меня палкой, которой у нее была, вот толстая палка, стала меня палкой бить, потом ногу поставила мне, я упала, она меня давай ногами и в кювет свалила, потом однажды у меня была, почему-то меня полюбила одна полячка Ирена и все меня опекала, то кусочек где достанет это капусты листик, то картошенку хоть сырую достанет, даст мне пожевать, и она меня устроила в месте с собой возили кибли, баки такие на поле, кто работает туда еду, обед. Каждый день утром чай, днем этот, тарелка супа этого и все и хлеба кусочек, буханку хлеба делили, кажется, на четырнадцать человек или на, на девять, я не помню уже, на буханку, маленькими кусочками давали. Но старались держаться больше, я так приметила, где итальянцы ходили, они хлеб не могли есть и вот как они умирали, у них хлеб этот оставался на мешочке…

– А итальянцы тоже были в Освенциме?

– Всякие, всякие национальности были.

– А почему, почему они не могли есть этот хлеб?

– Ну они, не знаю. Они нежные такие, макаронники они же. Не знаю и люди ходили. Я, я не брала, честно. Я с этих, которые умирают и хлеб остается, я не брала и Ирена меня отговаривала, не тронь, но мы с Иреной шли, рядом толкали этот кибель, а сзади полицай, как обычно с палочкой шел, но палочка была у него веточка тоненькая. А я не знала, что он поляк и говорю Ирене, вот если бы палкой хорошей, как меня тогда аузерка побила, да его побить, а он услышал это и доложил нахфорне, это ж, ну, старшим, и меня вызвали э-э-э, нахфорне, там такой этот, вырыта яма неглубокая, так сантиметров семь-восемь и засыпана шлаком и два камня больше, чем килограмм. Надо коленями встать на этот шлак и камни вот так в руки поднять и держать. Гестаповец этот, дождь шел как раз, гестаповец сидит в будке и смотрит за мной, когда у меня руки опустятся, он идет, плеткой меня стеганет или руковицу сымет, да рукой как даст куда попало, и я должна опять поднять руки. Это ему надоело, что я вот так уже не могу, ну, полчаса я стояла, наверное, потом сказал, вставай и иди, только я повернулась, он меня под зад как дал, так я еще и проползла по, по лагерьштрассе, проехала руками и коленями…

А потом один раз вызывали, ну, на цельапель, выходили утром, а мне стало чего-то плохо и я потеряла сознание, меня на носилки и снесли в ревир. Это у меня тиф начался, и я там пролежала весь тиф, меня девчонки прятала на третью, на третий этаж, на третью нару, наверх, потому что часто вывозили в крематорий. Открывали ворота этого барака и подъезжала машина, нагружали и мертвых и полумертвых и в крематорий. И вот я там пролежала, потом девчонки говорят, что я упала вниз, когда сознание ко мне пришло, я не, не ела ни таблеток никаких, ничего, выжила и упала вниз и кричу, крикнула, мама, мы в кино опаздываем…

Пятнадцать, пятнадцать дней, что ли я там пролежала наверху, а потом еще внизу лежала еще ж. Очень вшей много было, бывало так сгребешь в руку их и куда, на, на пол кидаешь, они ж обратно на тебя, хочешь убить ее, она не убивается, она такая большая и крепкая, что не у, да и не убьешь, кучами, кучами вши ползали и девчо, у меня ноги приросли к э-э-э заду. Вот согнулися назад, да нельзя было разогнуть, так девчонки ночью меня водили по этому (стучит рукой по столу) стояку, который топился там в бараке. На весь барак длинный такой стояк и там протапливали, и они меня водили, пока я немножко на ноги встала, чтоб вывести, потому что у меня уже, когда вниз меня перевели, меня брали уже в крематорий, кидали в машину, а девчонки взяли, которые рядом лежала уже мертвая, ту положили туда, им лишь бы счет, а меня забрали и спрятали. И утром Ирена пришла и меня забрала к Буби, к лагерьэльтэстэ…

– Буби – это имя?

– Буби – это кличка ее была немка, и она ее попросила, чтоб она у своем, в своей комнатке меня спрятала, пока я хоть на ноги встану и Буби меня продержала у себя не знаю, сколько, а потом уже говорит, больше нельзя, надо тебе уже на лагерь идти, а потом с этого лагеря вывозили в Равенсбрюк.

Подборку составил Никита Ломакин

Восстание узников концентрационного лагеря Бухенвальд началось 11 апреля 1945 года. Семьдесят лет назад изможденные люди взяли в руки камни, железные прутья, куски ткани и бросились на работников лагеря и колючую проволоку. Теперь в этот день весь мир отмечает День освобождения узников концлагерей. Накануне этой даты мы впервые публикуем выдержки из воспоминаний узников — людей, прошедших испытание Бухенвальдом, Освенцимом, Маутхаузеном, и выживших, чтобы рассказать нам об этой трагедии.

Все материалы, которые мы использовали в этой публикации, предоставил нам . У каждого из узников был свой путь, своя история. Общим же стало то, что, пройдя через ужасы концлагерей, эти люди сумели сохранить волю к жизни и веру в человечность.

«Вы попали в лагерь смерти»

Нас везли почти что до рассвета. На рассвете нас остановили, вывели и пешком повели в лагерь Освенцим. В лагере Освенциме я был в 12-м блоке на карантине. Был такой порядок, что все, кто прибывает в лагерь, все должны пройти карантин. Карантин этот предусматривал то, чтобы не завезли, не привезли какой-нибудь болезни. Понимаете, они очень боялися сами.

Иван Васильевич Чуприн

Война застала шестнадцатилетнего Ивана Чуприна под Евпаторией, в маленьком колхозе под названием Совдов. Отец и два брата ушли на фронт, а он остался, чтобы помогать матери. Судьба же распорядилась иначе — немцы угнали его в Германию, в концлагеря. В бумагах Чуприна значилось тяжелое преступление: «помощь евреям и неподчинение солдату рейха». В Польше его сразу отделили от остальных и пристроили в колонну, которая направлялась Освенцим. Это было 12 июня 1942 года.

Освенцимский номер — 128735, бухенвальдский — 3216, из Маутхаузена — 112808. Иван Чуприн побывал в семи концлагерях, проведя за колючей проволокой тысячу шестьдесят шесть дней. Он же был единственным выжившим свидетелем смерти Дмитрия Карбышева.

Скончался Иван Васильевич Чуприн 24 марта 2013 года, не дожив всего месяц до выхода фильма о нем.

Я впервые увидел — в полосатой этой одежде какой-то, только здесь у него нашито, не нашито, а повязка такая зеленая, написано «Капо». Я тогда еще не знал, что это такое. Капо — это бригадир какой-то рабочей команды. Это потому-то поезд приходил к Биркенау. В Биркенау находились крематории, там находились газовые камеры, это Аушвенцайм. Освенцим два. Там был и женский лагерь, там был еврейский семейный лагерь, там был цыганский лагерь, там были крематории, там были газовые камеры, вот. А нас повели в центральный Аушвенцайм, где написано «работа делает свободным». И ведут. А я там поляка спрашиваю: а почему, говорю, их в баню, они же из дому все, а мы говорю, из тюрьмы, и нас в лагерь опять? «Почекай почекай, пойдешь еще в баню. Пойдешь еще в баню, вон видишь труба, вот через трубу и пойдешь в баню». Но я ничего не понял, что он сказал, почему через трубу и почему ждать мне эту баню.

Игорь Федорович Малицкий

Родился 12 февраля 1925 года в Харькове. В 1943 году был отправлен немецкими оккупантами в Германию, но сумел бежать на территории Чехословакии, за что был арестован и отправлен в тюрьму города Кладно.

Игорь Малицкий прошел через ужасы нескольких концлагерей: Терезин, Освенцим, Маутхаузен, а затем и его филиал «Линц 3». В начале мая 1945 года Малицкий принял участие в восстании и с группой заключенных ушел навстречу Красной армии.

Вернувшись на Родину, Игорь Федорович принимал активное участие в антифашистской деятельности и воспитании молодежи. Малицкий получил ученую степень и долгое время был заведующим кафедрой технологии машиностроения Украинской инженерно-педагогической академии.

Игорь Федорович до сих пор преподает и, что интересно, уже после 80-ти освоил персональный компьютер и теперь сам верстает свои учебные пособия.

Привезли в Германию в триста двадцать шестой шталаг (от сокр. нем. Stammlager -основной лагерь — прим. ред.). Это был лагерь для советских военнопленных — лагерь Штокенброк, где погибло более шестидесяти тысяч наших советских военнопленных. И вот в этом лагере был девятый штрафной блок, барак. Там находились люди, провинившиеся в какой-то степени — малой или большой, по отношению к фашистским порядкам. Их там собирали и при случае появления транспорта отправляли в концлагеря. Об этом я уже узнал позже, в начале не было понятно, что это за блок. Условия там были страшные. Кормили — это громко сказано — кормили. Издевательства были жуткие. Приходил эсэсовец, избивал всех — нас две части там было, когда триста, когда четыреста человек, почва песчаная, и заставлял петь «Катюшу», нашу советскую «Катюшу». Причем две колонны идут и каждая поет «Катюшу» а он стоит наслаждается, а потом дает оценку — кто пел хуже, а дело подошло к обеду, получили эту баланду, котелок в зубы и по-пластунски.

До войны Эмиль Альперин жил в Одессе, а в октябре 1940 года был призван в армию, служил в Белостоке, в западной Белоруссии. Несколько раз попадал в плен, но каждый раз сбегал. Военнопленный Эмиль Альперин был вынужден придумать себе другое имя: Басманенко Дмитрий Александрович. С ним он и попал в Германию. Первым лагерем для него стал Штокенброк — лагерь для советских военнопленных. Вспоминая пребывание там, Эмиль Альперин говорил, что это были самые страшные дни его жизни. Затем был лагерь военнопленных в Бухенвальде, а после уже был бухенвальдский 25-й русский блок и работа на каменоломне. 11 апреля 1945 года Эмиль Альперин стал участником восстания в лагере смерти.

В 1963 году вместе с товарищами Эмиль Григорьевич создал и долгие годы возглавлял общественную организацию, объединившую бывших узников Харьковщины. Скончался Эмиль Григорьевич в октябре 2009 года.

И там нам сразу начали штамповать номера по порядку, вот и мне дали номер сто восемьдесят восемь ноль пять. Ну, я его запомнил на многих языках, потому что из-за него мне выбили всю челюсть, зубы сразу, в этот же день, или я не помню — на второй день, когда нас строили и, соответственно, была перекличка. И вот он кричит цифры на немецком. Я в школе немного учил английский в восьмом классе, немецкого вообще не знал. Тогда он кричит по-польски — я тоже не понимаю, потом он сказал по-испански, а возле меня стоял испанец и говорит: «камарат, ты». И я вышел. И он мне как дал сюда, так зубы у меня и вылезли. У него перчатка, на этой перчатке всегда носил то ли железяку, то ли цементяку — не знаю, что такое. У меня тут все распухло полностью, запомнил этот свой номер. Вот это я попал так в Освенцим.

Игорь Федорович Малицкий

При подходе наших войск к Польше начали этот лагерь потихоньку эвакуировать и заключенных отправлять по разным другим лагерям. Ну, там старые заключенные были, немцы и поляки. И как сейчас помню, они боялись попасть в Гросроузен и в Маутхаузен: «ой, лучше бы, хотя бы попасть в Бухенвальд — это было бы счастье». Ну, получилось так, что я попадаю в Маутхаузен.

Игорь Федорович Малицкий

Нас завели в помещение бани. Там было очень тепло, очень светло, упали камнем на этот кафельный пол, уснули. По-моему, часа два, три пролежали, не больше. Где-то в часов пять зажегся свет и появились люди в полосатой одежде. И подошел наш русский товарищ, спрашивает — вы знаете, куда вы попали? — нет, мы не знаем. Вы попали в лагерь смерти Бухенвальд.

«Бежать и петь»

Вот лагерь — квадрат. Так вот знайте, что здесь — проходная, здесь направо — пищеблок, налево — это дом терпимости. Или как сказать, где в каждом лагере они держали при себе этих женщин, для своего удовольствия. И вот у этого блока мы так называли — красный кровяной пятачок. Что это значить? Это колонка, каменная колонка под воду. И вот так же тама, за малейшее какое-то нарушение людей собирали и заставляли лизать этот камень. Вот их 50 человек, каждый лезет и облизывает, шлихует этот камень. А зимою, когда мороз и когда люди притолкаются к этому камню, то шкура остается на этом камне и получается кровь. Поэтому в лагере его так и называли — кровяной пятачок.

Иван Васильевич Чуприн

И вот находясь в этой комнате, напоминающей медицинский кабинет, заключенный никогда не думал, никогда и не подозревал, что эти несколько шагов он сейчас сделает последний раз в своей жизни. И лишь только планка ростомера опускалась над головой, как из соседней комнаты на уровне затылка эсэсовец проталкивал дуло пистолета — выстрел, обрывалась человеческая жизнь. Каждая минута — один труп.

Ведь там не надо было выходить и считать, вот если только запели — это запела первая упряжка. Им что грузили, им камни грузили, эту тачку. Загружали тачку, ложили не очень много. Заставляли их бежать и петь. Их так называли — файден, ну «поющие лошадки». Второй раз они подъезжают, им грузят больше, они уже не поють. А на третий раз они загружали так, что они уже с места не могут тронуть эту тачку и их всех отправляють в крематорию. И это сутками, это день и ночь, это происходит.

Иван Васильевич Чуприн

«Все время горели крематории»

Мы вышли на работу разгружать вертушку с гнилыми шпалами у ям, где тогда была единственная одна крематория, с низкой пропускаемостью человеческих трупов. Она только и успевала перерабатывать трупы, от тех нечеловеческих условий, в которых люди не выживали и умирали. К этим ямам подвозили вот эти гнилые шпалы и вот первый раз мне пришлося видеть, как горят люди.

…И самое страшное, это было видеть — вот они мертвые, эти люди. Но они живые. Мы скорее брали шпалы и как можно быстрее мы текали от этой ямы — туда, дальше, чтобы не видеть этого и не слышать. От этого, что они горели на шпалах, они постепенно сдувалися, они лопали, и там создавался звук какого-то свиста, клокотания. Люди мертвые, но это все было живое.

Иван Васильевич Чуприн

Наши военнопленные шли так, как евреи, потому что не был подписан у нас договор о военнопленных. Поэтому к нашим военнопленным относились так, как к евреям. До 11-го числа, их расстреливали, их выводили по сотне, так как в газовую камеру входит только сотня. 11-й блок, это были наши, советские военнопленные, ну, всех национальностей. Они все находилися в одном блоке. Вечером 11-го числа, когда мы пришли с работы, нас загнали, и мы услышали какой-то крик. Это забирали последнюю сотню людей, это последние уже были, последняя сотня военнопленных, вот этих, разных национальностей. И когда их вывели, один из них запел. И 100 человек подхватили эту песню, их даже не тронул конвой эсесовский. Им дали допеть эту песню, они взялись за руки и пошли в крематорию.

Иван Васильевич Чуприн

Все время горели крематории, все время дымили, дымили и дымили эти камеры, это, привыкнуть ко всему можно, но все-таки этот запах неприятный, вон иногда, вот тут вот как подожгут это самое… мусор, так сразу мне крематорий, сразу мне Освенцим в голове вспоминается.

Игорь Федорович Малицкий

«Чем же виноваты дети»

Когда нас пригнали в Биркенау, и в эту баню, где шли вниз ступеньки в газовую камеру, нас заставили всех раздеться. Нас точно было 1300 человек. И мы когда разделись, мы не знали, что будет с нами, мы считали, что это пришел наш черед. Но нет, они забрали нашу одежду и пустили ее всю в дезинфекцию. И мы увидели здесь страшную картину — вот эта бетонная стена справа, к которой вели ступеньки вниз, там лежало 8 малюток детей, с разбитыми головами, у них сочилась кровь — с ротиков, с носиков, с ушиков. Мы смотрели, у нас замирало сердце. Мы не знали, что случилось с этими детьми. И вдруг мы услышали крик ребенка. Выскакивает фашист, держа этого ребенка, как какого-то гада за шею. Он не посмотрел, что нас 1300 человек, он взял за ноги этого малютку, ударил об эту стену, и бросил в 9-ку. Но ведь я же был не один. Нас было 1300 человек, и я искал, и я искал подтверждения, чтоб где-то, чего-то. И я нашел. Я нашел в 8-м томе Нюрнбергского процесса, когда Йозефу Крамеру — начальнику лагеря Освенцима — задали вопрос: уничтожали ли вы так людей. И вот посмотрите, я передаю слово в слово, как он сказал, он матерей обвинил, он сказал: да, мы так детей убивали, но лишь потому, что когда мы матерей с этими детьми отправляли в газовые камеры, матери не хотели брать с собой этих детей. Так скажите, какая мать, могла взять свою эту крошку и видеть, когда на глазах ее умираеть ее крошка.

Иван Васильевич Чуприн

Чем же виноваты дети? Они, очевидно, виноваты лишь в том, что они были детьми. Их привели тоже для выполнения штрафной работы. Они так же носили нечистоты. Но носилок не на всех хватило. Им роздали ведра. И вот одному эсэсовцу показалось, что какой-то мальчишка набрал неполное ведро нечистот. Он подозвал его к себе, вырвал ведро, одел с нечистотами на голову и заставил бежать и тут же спустил с поводков немецких овчарок. Они повалили малыша, и тело его было разодрано в клочья.

И вот, когда мы вечером пришли с работы, то сказали — блока детского уже нету. Их всех уничтожили. Это был вечер. И вот это с правой стороны лагеря против цыганского, который там находился, их туда увозили и там их жгли. И день был такой — пасмурный и мелко моросил дождь. И давление, как бы сказать, само давление в природе, этот дым не сильно возвышался, а он как бы стелился над землею. Пламя, вырываясь с топок, на два три метра поднималось ввысь, и там соединялось это облако с дождевым облаком. И казалось, что обратно падали детские слезы, и материнские.

Иван Васильевич Чуприн

Восстание. Бухенвальд

Восьмого апреля в эфир полетели сигналы SOS. Подпольный комитет тоже создал радиопередатчик. «Нас хотят уничтожить, вы слышите голос узников Бухенвальда, окажите нам помощь». Сигналы были адресованы командующему третьей союзной американской армии генералу Потону. И хотя сейчас достоверно известно, что американский генерал прилетал, принимал эти сигналы, но помощи узникам, представителям тридцати восьми национальностей, населявших Бухенвальд, представителям восемнадцати стран Европы, он никакой не оказал.

И вот подпольный комитет узнает от немецкой охраны, что на 11 апреля в 17:00 назначено поголовное истребление всех тех, кто еще остался в Бухенвальде. Осталось более двадцати одной тысячи заключенных. Узнав об этом, срочно созывается заседание интернационального комитета — тогда оно уже не было подпольным, — где принимается решение опередить немцев, и 11 апреля в 15:15 поднять вооруженное восстание. Раздается находящееся в тайниках оружие, пишется воззвание всем узникам Бухенвальда, призывающее всех до одного встать на борьбу за свое освобождение. И будь проклят тот, кто забыл свой долг, спасует в этой последней и беспощадной схватке с фашизмом, так заканчивалось воззвание. И ровно в назначенное время — в 15:15 над Бухенвальдом разнеслось могучее русское «УРА», и тысячи заключенных, вооруженных пистолетом, винтовкой, камнем, палками, металлическими прутьями, тряпьем для набрасывания на колючую проволоку, бросились на штурм бухенвальдских вышек.

В 17:00 — время, назначенное для уничтожения узников Бухенвальда, с Ваймера раздался телефонный звонок. Но к телефону подошел уже не эсэсовец, подошел бывший узник Бухенвальда Святослав Инеман. Его спрашивают, «как идет уничтожение?» «Уничтожение идет нормально», — отвечает бывший узник Бухенвальда. «Оказывают ли вам сопротивление?» — «Да, сопротивление нам оказывают, но мы успешно справляемся».

Восстание. Маутхаузен

Вышли мы, и вот по рядам передается от одного к другому: подбирайте все, чем можно бить. И вот там шли по дороге — а это через заводскую территорию, — там где-то железяки кусок, там палки, там камень, там еще что, и подбирали так потихоньку. И вот, как сейчас я помню — колонна большая нас шла, громадная, хвост еще в лагере, передок уже прошел через мост — дунайский там который был мост, — а мы находились как раз на середине. И вдруг: «За Родину, за Сталина» — это русские кричали, и тут уже поднялись все кричать.

Игорь Федорович Малицкий

Вячеслав Серкез давно работает с темой концлагерей. На основе рассказов узников Вячеслав Иосифович снял документальное кино о страшных и трагических событиях, которые довелось пережить этим людям.

Фильм режиссера « 20-й блок. Охота на зайцев» 16 апреля будет транслировать телеканал «Культура».

На специальный премьерный показ фильма, который устраивает

Выжившие и погибшие Освенцима — это огромный миллионный город, среди которого были и простые, и знаменитые и даже святые люди.

Эстелла «Стелла» Агстериббе, по мужу Блитц (6 апреля 1909 - 17 сентября 1943) . Гимнастка из Нидерландов, золотая Олимпийская чемпионка 1928 года.

Эстелла «Стелла» Агстериббе Фото: Public Domain

Ей прочили блестящую спортивную карьеру — немудрено, ведь Эстелла Агстериббе была первой во всём. В 1928 году впервые за всю историю Олимпийских игр в соревнованиях приняли участие женщины-гимнастки. Победу завоевали Нидерланды, 12 молодых спортсменок, 5 из которых, в том числе и Эстелла, были еврейками. Они были у всех на виду, на слуху. Возможно, это и сыграло роковую роль. С начала Второй мировой войны Эстелла Агстериббе, её соратницы по команде Элка Де Леви, Анна Дресден-Поляк, Хелена Нордхейм, Юдике Симонс и их тренер, к несчастью, тоже еврейка Геррит Клиркопер стали подвергаться всевозможным нападкам. Но они до последнего не верили, что их судьба предрешена.

Все спортсменки в итоге оказались в лагерях смерти. Юдике Симонс, Хелена Нордхейм, Элка де Леви и Геррит Кирекопер — в Собиборе, в Освенцим отправилась только Эстелла Агстеррибе. Её схватили и этапировали в лагерь смерти вместе с мужем Самуэлем Блицем и двумя детьми, шестилетней дочерью Нанни и двухлетним сыном Альфредом . Вся семья олимпийской чемпионки погибла в Освенциме. Погибли ли они от голода, изнуряющей работы или в газовой камере — никто до сих пор не знает.

Все заключённые спортсменки-еврейки, кроме Элки де Леви, погибли в лагерях. Элка де Леви выжила, но в течение всей своей жизни отказывалась от интервью и предпочитала не вспоминать о годах, проведённых в заточении.

Максимилиан Мария Кольбе. Фото: Public Domain

Максимилиан Мария (Реймунд) Кольбе (8 января 1894 - 14 августа 1941) . Католический священник из Польши. «Истинно святой человек», как о нём говорили, был причислен к лику блаженных и лику мученников не только за свою смерть, но и за свою безгрешную жизнь.

Реймунд Кольбе стал монахом уже в 16-летнем возрасте, в 20 лет молодой священнослужитель принял имя Максимилиан Мария в честь Пресвятой Богородицы и принёс вечные обеты. Через год молодой человек уже защитил диссертацию и был назван доктором философии, а спустя четыре года стал доктором теологии. Максимилиану Кольбе благодаря поддержке церкви удалось организовать недалеко от Варшавы строительство целого монастырского комплекса Непокалянув с собственной железнодорожной станцией, пожарной командой и даже маленьким аэродромом. Кольбе устроил монастырскую жизнь так, что каждому монаху требовалось выучиться какому-то ремеслу — кто-то был пожарным, кто-то учился летать на самолёте, кто-то водил паровоз.

В 1930-х гг. Кольбе объездил с миссионерской деятельностью Японию и Китай. И недалеко от печально знаменитого Нагасаки также основал монастырь Непокалянув, который впоследствии стал одним из самых известных на Востоке католических монастырей. Во время американской атомной бомбёжки монастырь чудом уцелел, так как был закрыт от разрушенного города горным склоном.

В конце 1930-х, с началом фашистской агрессии, Максимилиан Кольбе активно помогал евреям, которых преследовали нацисты. Конечно, его деятельность не осталась незамеченной. 17 февраля 1941 года священнослужителя арестовали, а 28 мая отправили в Освенцим. На руке ему вытатуировали номер 16670 — каждому вновь прибывшему выбивалось на руке это новое «цифровое имя».

Первые заключенные транспортируются в Освенцим, созданный 27 апреля 1940 года по распоряжению Генриха Гиммлера. Фото: РИА Новости

В лагере было известно о деятельности Максимилиана Кольбе, поэтому к нему там относились с особой жестокостью. Его жестоко били, заставляли работать с утра до ночи. По воспоминаниям заключённых, Кольбе воспринимал всю жестокость нацистов стойко, никогда ни на что не жаловался, не просил. Напротив, он сам в камере для заключённых выбрал себе самое плохое место — у дверей, чтобы хотя бы мимолётно перекрестить выносимые бездыханные тела тех, кто не пережил очередную ночь в Освенциме.

Кольбе не прожил в лагере смерти и нескольких месяцев. Летом в бараке, в котором жил Максимилиан Кольбе, не досчитались одного из заключённых. Немцы за каждого сбежавшего обычно расстреливали по несколько десятков человек, оставшихся в бараке. Но в этот раз они придумали изощрённую пытку. Выбрали 10 человек и сообщили всем, что они отправляются в барак № 13, в котором будут жить без какой бы то ни было еды до самой смерти. Все заключённые-смертники молча приняли свою судьбу, только один из них, Франтишек Гаёвничек , начал умолять фашистов: «У меня дети, они ждут меня, я умру и не увижу их больше!». И тогда Максимилиан Кольбе, которого не выбрали для пытки, попросил немцев отпустить Франтишека и взять его. Его просьбу незамедлительно выполнили.

Трупы замученных в концлагере Освенцим. Фото: РИА Новости

Максимилиан Кольбе прожил без еды в бараке № 13 три недели. Умер он не от голода, а от того, что немецкому начальству надоело каждый день видеть, что заключённые еще живы. 14 августа 1941 года Максимилиану Кольбе и его сокамерникам врачи Освенцима ввели смертельные уколы фенола.

В 1971 году Максимилиан Мария Кольбе был официально причислен к лику блаженных, а в 1982 году был провозглашён святым мучеником.

Франтишек Гаёвничек (15 ноября 1901 года - 13 марта 1995 года) . Сержант польской армии Франтишек Гаёвничек мог потерять свою жизнь ещё в середине прошлого века, мог погибнуть в застенках лагеря смерти в беззвестности, и, возможно, никто бы не узнал его имени, если бы за него не заступился священнослужитель Максимилиан Кольбе.

Франтишек Гаёвничек был схвачен немцами как участник Сопротивления. Когда Максимилиан Кольбе вышел из строя и сказал надзирателям: «Я уже старик, убейте меня. Я мало чем могу быть вам полезен. А он молод, у него семья, он может работать», Франтишек заплакал. Он остался жив благодаря совершенно незнакомому человеку, пожертвовавшему ради него своей жизнью. И он эту подаренную ему жизнь смог сохранить. Гаёвничек прожил в Освенциме ещё несколько лет. Он был освобождён только в дни Победы, в мае 1945 года. Первым делом после освобождения Франтишек кинулся разыскивать свою семью, ради которой умер Максимилиан Кольбе. Дома его ждало большое горе — его жена Елена осталась жива, а вот два сына погибли за несколько месяцев до его освобождения.

Не забыл Франтишек и о Максимилиане Кольбе. О подвиге священнослужителя он рассказывал всем знакомым и незнакомым. Побывал в Риме, где рассказал священнослужителям о своём спасителе, вновь вернулся в Освенцим с паломниками, чтобы отдать дань жертвам фашистов и вновь рассказать о Максимилиане Кольбе, в 1994 году.

Концентрационный лагерь Освенцим, Польша. Фото: РИА Новости После войны Гаёвничек воссоединился с уцелевшими членами своей семьи и дожил до глубокой старости. В 1977 году он овдовел и затем вновь женился (его вторую супругу звали Янина).

Когда папа римский Павел VI беатифицировал Максимилиана Кольбе, бывший сержант был его почётным гостем. Год спустя, когда в Освенцим приехало 150 000 паломников, чтобы почтить память жертв нацизма, Гаёвничеку одному из первых было предоставлено слово, и он публично выразил благодарность Максимилиану Кольбе за то, что тот спас ему жизнь. Когда Максимилиана Кольбе причисляли к лику святых, он снова стал почётным гостем в Ватикане, и 10 октября 1982 года на его глазах, в торжественной обстановке под аплодисменты 200 000 верующих, Папа Иоанн Павел II официально причислил его спасителя к лику святых мучеников.

Незадолго до смерти, в 1994 году, Гаёвничек приехал в США в римско-католический приход имени св. Максимилиана Кольбе, где опять поведал свою историю. «Это мой долг — рассказывать людям о святом Максимилиане, — говорил Гаёвничек. — И я буду делать это до самой своей смерти».

Нацистский врач Йозеф Менгеле. Фото с аргентинских документов, 1956 год Фото: Commons.wikimedia.org

Венгр Миклош Нисли, который вёл спокойную европейскую жизнь, трудился врачом и судмедэкспертом, и подумать не мог, что когда-нибудь ему придётся стать ассистентом одного из самых страшных и кровавых фашистов — доктора Менгеле. Миклош Нисли был вместе с женой и дочерью арестован только в мае 1944 года. Буквально сразу вся семья была отправлена в Освенцим.

По воспоминаниям Нисли, ему просто повезло. По прибытию заключённых, помимо тюремного начальства их принимал доктор Менгеле. Он искал себе ассистента. Главный врач Освенцима потребовал, чтобы все заключённые, которые имели медицинское образование, вышли вперёд. Вышло более 50 человек. Тогда он выставил новое требование — выйти вперёд должны те, кто учился в немецких университетах. Людей осталось меньше, среди них был Миклош Нисли. Нисли говорил, что, возможно, чем-то приглянулся Менгеле, потому что тот подошёл к нему и стал подробно расспрашивать, где он учился, как звали его преподавателей, что знает в медицине.

После расспроса всем, кроме Нисли, было велено вернуться в строй. Нисли был назначен ассистентом доктора Менгеле, а все остальные заключённые медработники, которые так и не дождались собеседования, были отправлены в газовые камеры. Позже, выступая на Нюрнбергском процессе, Нисли говорил, что за время работы с доктором Менгеле ему пришлось увидеть небывалую жестокость нацистского врача, он наблюдал за его бесчеловечными экспериментами и отмечал особую любовь «ангела смерти» к экспериментам над карликами и близнецами. Всё это он выносил только ради своей семьи — Нисли «по знакомству» смог подкупить лагерное начальство и выбить жене и дочери место в трудовом лагере, где условия были почти курортными по сравнению с Освенцимом. Сам Нисли был освобождён из Освенцима только 5 мая 1945 года. Он воссоединился с семьёй, вернулся к врачебной практике, написал мемуары под названием «Я был ассистентом доктора Менгеле» и стал одним из главных свидетелей обвинения на одном из Нюрнбергских процессов.

Станислава Лещинская. Фото: Commons.wikimedia.org

До лагеря Лещинская в Польше работала акушеркой, принимала роды на дому. В Освенцим Станислава попала в 1943 году вместе с дочерью Сильвией (сыновей Станиславы отправили на работы в каменоломни). В Освенциме Лещинская продолжала работать акушеркой, не по назначению начальства, а по зову сердца. В лагерь смерти привозили много беременных женщин, но также многие беременели в процессе пребывания — фашисты зачастую использовали молодых и красивых представительниц слабого пола для своих увеселений. В жутких условиях, в холоде, иногда по колено в грязи — бараки часто затапливало — Лещинской приходилось принимать роды у женщин-заключённых. По документальным записям известно, что вплоть до середины 1943 года все младенцы в лагере топились в бочке, дабы не кормить лишние рты и не отрывать их матерей от работы. Лещинской выставили условие — если она хочет принимать роды, то пусть сама и убивает этих новорожденных. Конечно, она отказалась. За это её избили сапогами. С лета 1943 года новорожденных с голубыми глазами и светлыми волосами стали отправлять в немецкие приюты для дальнейшего усыновления. Тогда Лещинская в тайне ото всех стала делать младенцам маленькие татуировки, чтобы потом их родные матери смогли их разыскать. Станислава Лещинская была освобождена из Освенцима в январе 1945 года. За два года пребывания в лагере она приняла роды у более чем 3 тысяч матерей. За её самоотверженный труд в Освенциме именем Станиславы Лещинской была названа главная улица города.

О том, какой была жизнь Освенцима, — в совместном проекте издательского дома «Аргументы и Факты» и Российского еврейского конгресса . Читайте подробнее>>

• 
  © / Наталья Лосева
• 
  © www.globallookpress.com
• 
  © / Наталья Лосева
• 
  © www.globallookpress.com
• 
  © / Наталья Лосева
• 
  © / Наталья Лосева
• © / Наталья Лосева
• 
  ©

УРОК ПАМЯТИ

Урок подготовила и провела

НЁГОТКА 2011 Г.

· формирование у учащихся мировоззренческих суждений, основанных на моральных ценностях гражданского общества;

воспитание у обучающихся патриотизма, антифашистских взглядов и убеждений, уважения к старшему поколению.

Оформление: искусственные цветы, подборка литературы.

Чем круче поступь у Победы,
Тем всенародней торжество,
Но в сорок первом враг не ведал,
Что в сорок пятом ждёт его.
Он полон был бульдожьей спеси,
Пока её не порастряс!
Придёт Победа с новой песней,
А в тот суровый, грозный час…

Придя к власти в 1933 году, фашисты начали с массовых арестов противников Гитлера среди всех слоёв населения. Стали строиться концентрационные лагеря.

Всего на территории Германии и оккупированных ею стран действовало более 14 тыс. концлагерей, тюрем, гетто, в которых содержалось более 20 мил. человек из 30 стран мира, 12 мил. не дожили до освобождения, среди них – около 2 мил. детей.

Аушвиц, Бухенвальд и Освенцим,
Маутхаузен в том же ряду...
Кто попал в лапы дьявола, к немцам,-
Побывал, прямо скажем, в аду.

Были созданы крупные концлагеря Дахау, Майданек, Заксенхаузен, Бухенвальд, Равенбрюк, Штутгоф (Польша), Освенцим. В эти лагеря были брошены противники гитлеровского нового порядка из всех европейских стран.

Нет, этого я не забуду дня,

Я не забуду никогда, вовеки!

Я видел: плакали, как дети, реки,

И в ярости рыдала мать-земля.

Своими видел я глазами,

Как солнце скорбное, омытое слезами,

Сквозь тучу вышло на поля,

В последний раз детей поцеловало,

В последний раз…

Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас

Он обезумел. Гневно бушевала

Его листва. Сгущалась мгла вокруг.

Я слышал: мощный дуб свалился вдруг,

Он падал, издавая вздох тяжёлый.

Детей внезапно охватил испуг, -

Прижались к матерям, цепляясь за подолы.

И выстрела раздался резкий звук,

Прервав проклятье,

Что вырвалось у женщины одной.

Ребёнок, мальчуган больной,

Головку спрятал в складках платья

Ещё не старой женщины. Она

Смотрела, ужаса полна.

Как не лишиться ей рассудка!

Всё понял, понял всё малютка.

Спрячь, мамочка, меня! Не надо умирать! –

Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи.

Дитя, что ей всего дороже,

Нагнувшись, подняла двумя руками мать,

Прижала к сердцу, против дула прямо…

Я, мама, жить хочу. Не надо, мама!

Пусти меня, пусти! Чего ты ждёшь? –

И хочет вырваться из рук ребёнок,

И в сердце он вонзается, как нож.

Не бойся, мальчик мой. Сейчас

Вздохнёшь ты вольно.

Закрой глаза, но голову не прячь,

Чтобы тебя живым не закопал палач.

Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно. –

И он закрыл глаза. И заалела кровь,

По шее лентой красной извиваясь.

Две жизни наземь падают, сливаясь,

Две жизни и одна любовь!

Гром грянул. Ветер свистнул в тучах.

Заплакала земля в тоске глухой.

О, сколько слёз, горячих и горючих!

Земля моя, скажи мне, что с тобой?

Ты часто горе видела людское,

Ты миллионы лет цвела для нас,

Но испытала ль ты хотя бы раз

Страна моя, враги тебе грозят,

Но выше подними великой правды знамя,

Омой его земли кровавыми слезами,

И пусть его лучи пронзят,

Пусть уничтожат беспощадно

Тех варваров, тех дикарей,

Что кровь детей глотают жадно,

Кровь наших матерей…

Освенцим (Аушвиц – по немецки)

Освенцим был настоящей “фабрикой смерти”. По разным подсчетам там погибли от 1,5 до 2,2 миллионов человек, примерно 90% из них были евреями. Среди узников лагеря были представинациональностей. Среди погибших – 75 тысяч поляков, 21 тысяча цыган, 15 тысяч советских военнопленных.

Вспоминает Шломо Венезия - один из немногих выживших узников Освенцима: “Две самые большие газовые камеры были рассчитаны на 1450 человек, но эсэсовцы загоняли туда по 1человек. Они шли за заключенными и били их палками. Задние толкали впереди идущих. В результате в камеры попадало столько узников, что даже после смерти они оставались стоять. Падать было некуда”.

Петренко, Герой Советского Союза, генерал-лейтенант в отставке. “Меня, не раз видевшего своими глазами гибель людей на фронте, поразила такая невиданная жестокость нацистов к заключенным лагеря, превратившимся в живых скелетов.
Об отношении немцев к евреям я читал в листовках, но в них ничего не говорилось об уничтожении детей, женщин и стариков. О судьбе евреев Европы я узнал уже в Освенциме. Я приехал туда 29 января 1945 года. …
Нормальных людей я не видел. Немцы там оставили немощных, остальных угнали 18 января – всех, кто мог ходить. Больных, ослабевших оставили: как нам сказали – всего было более десяти тысяч. Немногие, те, что могли ходить, убежали, когда наша армия подошла к лагерю. …
Я заходил не только в бараки, потрясшие меня своим видом, мне показали также и помещение, где отравляли газом у входа в крематорий. Сам крематорий и газовая камера были взорваны.
Потом я увидел детей… Жуткая картина: вздутые от голода животы, блуждающие глаза; руки как плети, тоненькие ножки; голова огромная, а все остальное как бы не человеческое – как будто пришито. Ребятишки молчали и показывали только номера, вытатуированные на руке.
Слез у этих людей не было. Я видел, они пытаются утереть глаза, а глаза оставались сухими…”

Страшно, когда убивают взрослых. Но ещё страшнее, когда мучают и убивают детей.

Наум Коржавин «Дети в Освенциме».

Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились – мучили детей.

И это каждый день опять,
Кляня, ругаясь без причины.
А детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.

За что обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье.
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.

Они представить не могли
Того, что могут быть убиты:
По древней логике земли
От взрослых дети ждут защиты.

А дни все шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы;
Но их все били. Так же. Снова.
И не снимали с них вины.

Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин идеи были:
Мужчины мучили детей.

(И по приказу, точно в срок,
вконец измучив, убивали,
и подводя всему итог,
на склады туфельки сдавали.)

Я жив. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это было –
Мужчины мучили детей.

И по сей день в музее Освенцима можно увидеть эти страшные реликвии – маленькие детские туфельки и башмачки. Увидев их один раз в жизни, ты до конца своих дней не сможешь позабыть о тысячах замученных малышей.

Штутгоф

Штутгоф – гитлеровский концлагерь на территории оккупированной Польши, близ Гданьска. Создан в 1939 году. 22 июня 1941 года в Штутгоф были привезены 40 советских моряков с торговых кораблей, захваченных фашистами в порту Гдыня. За время существования лагеря в него заключено 120 тысяч зарегистрированных человек, из них умерщвлено 85 тысяч.

В 1962 на месте бывшего лагеря создан государственный музей, в 1968 возведен памятник погибшим узникам

В настоящее время жив узник лагеря – Николай Федорович Ятченко, который попал туда подростком. Ему пришлось многое пережить

Стихотворение Елены Иманбаевой

«Малолетним узникам концлагерей»

Шли потоком с войны эшелоны,

Пахло мирной, свободной весной!

И мелькали, мелькали вагоны.

Возвращались солдаты домой.

В тесноте на дорогу смотрели,

Эх, победа! Она горяча!

С ними ехал подросток у двери,

В гимнастерке с чужого плеча.

Он ребенок, а чуб с перламутром,

И глаза не по детскому взрослые.

Стал каким-то особенно мудрым,

В лагерях поседевший подросток.

Развивалось победное знамя,

И шутили, смеялись в вагоне.

Да! Мы знали – победа за нами!

А он помнил – за ним крематорий.

Он уже никогда не сумеет

Эту память стереть без возврата.

Шаг назад… И душа холодеет

Под прицельным огнем автомата.

Эта память приклеена намертво,

На руке, словно дьявольский шифр,

Отпечатана метка концлагеря –

Семь кривых, фиолетовых цифр.

Там осталась сестрёнка красавица,

Семь годков ей вчера бы исполнилось.

Не сумела несчастная справиться.

А ему всё, что было запомнилось.

Прах её он украдкой спрятал,

Под холодной сырой половицей.

Болью дрогнули веки солдата

Над зажатой в ручонке тряпицей.

Да! Победа осталась за нами!

Но трагичнее прошлых историй

Только страшное адово пламя

И безжалостный зев крематорий.

ЧУДОВИЩНЫЕ ЭКСПЕРИМЕНТЫ

Изуверские опыты проводили люди в белых халатах во время Второй мировой войны над узниками фашистских концлагерей. Печальную известность снискал себе Йозеф Менгеле, бывший главный врач концлагеря в Освенциме, хобби которого было коллекционирование голубых глаз людей. Он проводил садистские медицинские эксперименты над тысячами узниками Освенцима; имя его стало символом всего самого страшного, что было в фашистской Германии. Менгеле вынудил прославленного венгерского хирурга Миклоша Нишли, узника Освенцима, проводить операции без наркоза на живых людях. Нишли не нашел в себе сил отказаться от подобных приказов, поскольку Менгеле четко сказал и твердо обещал, что если он откажется оперировать людей, то сам ляжет на операционный стол. После освобождения из концлагеря Миклош Нишли ни разу не взял в руки скальпель.

«Доктором Смерть» называли узники одного из самых страшных нацистских преступников Ариберта Хайма; он служил в таких страшных лагерях смерти как Маутхаузен, Заксенхаузен, Бухенвальд. Этот эсесовец ставил чудовищные эксперименты над узниками концлагерей: делал операции без обезболивающих средств, чтобы установить «максимальный болевой порог», вводил в организм узников бензин, наркотики, всевозможные яды, при этом с помощью хронометра замерял время агонии жертвы до наступления смерти.

Это и «профессоры» Рашер и Рихтер – врачи из Дахау. Чешский профессор Блаха, бывший узник Дахау, на Нюрнбергском процессе назвал этих врачей, издевавшихся над пленными в больницах концлагеря, извергами человечества. Даже сейчас людям становится не по себе, когда они узнают об их чудовищных экспериментах на узниках концлагеря: с живых людей сдирали кожу (лагерный офицер Дахау – Отто Шварценберг подарил своей жене «Божественную комедию» Данте Алигьери, переплетенную человеческой кожей); вливали в кровеносную систему человека лошадиную кровь и подробно описывали агонию умирающего; разрезали людей на части; заражали людей неизлечимыми болезнями и «лечили» их; делали искусственно ожоги на теле человека фосфором. Белый фосфор – ядовитое и очень огнеопасное вещество вызывает на теле человека болезненные и трудно заживающие ожоги. Как свидетельствует стенограмма заседания Международного Военного Трибунала в Нюрнберге, фашистские «ученые» проводили эти страшные эксперименты с фосфором на советских военнопленных. Для этих целей выбирались самые физически здоровые мужчины – на их тело наносился фосфор. Трудно себе даже представить, какие страдания выпали на долю этих людей, если их тело было разъедено до костей.

Вот как писал об этих зверствах малолетний узник, лагерный номер 30785: «При лагере была и «больница». Но в ней не столько лечили, сколько делали разного рода опыты по изучению выживания человеческого организма в трудных условиях. Подопытными были те же военнопленные, узники. Их замораживали в воде, потом отогревали, некоторых выставляли на мороз и обливали горячей водой. Многие там же умирали. Прошел такое «испытание» и я. Многие обитатели концлагеря в годах умерли от эпидемии брюшного тифа. Она началась с того, что узникам сделали «предупредительные» прививки какого-то нового препарата. После этого эпидемия не только не прекратилась, а наоборот, вспыхнула с большей силой. Тогда ежемесячно от тифа умирало по 2-4 тысячи человек».

У беларуского художника, одного из крупнейших живописцев с мировым именем, есть целая серия картин «Цифры на сердце», гневно обличающих национал-социализм. Сюжеты всех 13 картин этой серии основаны на конкретном историческом материале, картины Савицкого написаны не понаслышке, поскольку сам художник был узником таких печально известных «фабрик смерти», как Бухенвальд и Дахау. В одной из картин этой серии – «Отбор» – художник запечатлел отбор молодых, красивых и здоровых женщин специально для медицинских экспериментов. Врачи концлагерей из богатого человеческого материала отбирали не только женщин; среди подопытных были люди разных возрастов и очень много детей.

В память погибших о жертвах нацистского террора, в память о миллионах замученных, расстрелянных, сожженных, заживо погребенных, объявляется Минута молчания…

Минута молчания. Звучат колокола

Стихотворение «Узникам»

Малолетние узники, истощенные дети,

В лагеря Вы попали, словно в ловчие сети.

Вам бы птицей летать на свободе, на воле

А вы томитесь здесь, здесь в фашистской неволе.

Ах, как хочется, есть, хоть бы корочку хлеба!

Но баланду несут, видно в ней только небо.

Вам бы в детство играть и гонять в поле мячик.

Так скажите, за что Вас проколку прячут?

В чем же Ваша вина? Что Советские дети?

Иль не в те времена появились на свете?

Нет, всё эта война учинила расправу,

И на наших людей объявила облаву.

Как Вас мучили там, номерами клеймили ,

И неведомый страх в Ваши души вселили.

У Вас не было детства, только голод и муки,

И остались в наследство лишь клейменые руки.

Сколько наших детей в пепел там превратили?

А позор полагает, даже годы не смыли.

Кто остался в живых, пусть расскажут потомкам,

Как сжигали их там миллионами в топках.

Бухенвальд и Освенцим многим стали могилой,

Никогда не вернуться им в родные края,

Не увидеть им солнца своей Родины милой

Пусть же пухом им будет хоть чужая земля

Бухенвальдский набат никогда не смолкает,

Его скорбные звуки над миром летят,

Это души сожженных никогда не молчат.

Песня «Журавли»

Фашистам не нужны были свидетели их преступлений, но они остались.

В Германии в первые послевоенные годы прошло свыше 2 млн. процессов над военными и нацистскими преступниками. Самым крупным судом над преступниками был – Нюрнбергский процесс. Главным обвинителем от СССР выступал на этом процессе.

Ежегодно 11 апреля по решению ООН отмечается Международный день освобождения узников фашистских лагерей

Используемая литература:

Нюрнберг, перед судом истории.

Цюпа, -Цюпа. Всеобщая история. Новейшая история. Учебник для 9 класс .

Журнал «Читаем, учимся, играем». № 7 2007 года.

Журнал ОБЖ. № 4 2002 года.

Ресурсы сети Интернет

ФОТО Тимур Артамонов

В ночь с 14 на 15 марта 1939 года моему отцу позвонили и сказали: «Бери семью и беги в Польшу. Немцы вот-вот войдут в Чехословакию». Отец, профессор, специалист по греческой и латинской филологии, был, во-первых, поклонником немецкой культуры, во-вторых, бежать ему казалось трусостью. «Совсем с ума сошли», - отреагировал он на звонок. Мне было тогда 14 лет. А в 16 я вместе со всей семьей оказалась в гетто в Терезиенштадте.

«До встречи в Праге!»

Мужчин и женщин разделили по разным казармам. В моей жили 50 женщин и детей. Спали на полу. Самой страшной проблемой был голод. Спустя какое-то время семьям разрешили жить вместе. Но мы, подростки, входившие в молодежное сионистское движение, захотели жить отдельно от родителей, у нас был свой барак. Я в нем была старостой. Мы работали на полях, выращивали овощи для нацистов.

Там я в первый раз в жизни влюбилась. Его звали Петер, и у него была подружка-блондинка. Но с помощью женских уловок я добилась, что Петер предложил поучить меня английскому. После трех часов занятий мы уже целовались… В 1943-м немцы разрешили свадьбы в гетто. Петер пришел к моему отцу и, заикаясь и смущаясь, попросил моей руки. Я была уверена, что отец ему откажет, скажет, что я слишком молода. Но он только спросил нас, любим ли мы друг друга, и ответил: «Я рад! Я согласен!» И тут я начала ужасно плакать: «Ты что, с такой легкостью меня отпускаешь?!» Все, конечно, посмеялись. А потом раввин Лео Бек - он был такой крупной фигурой международного уровня, что немцы не посмели его уничтожить - совершил свадебный обряд.

В 44-м немцы стали переправлять мужчин из гетто в Освенцим. Никто из нас не понимал, что это такое. Немцы хитрили, говоря, что посылают их на другую работу. После отправки первого эшелона кто-то сумел переправить в гетто записку с предупреждением, что в Освенциме всех ждет смерть. Мы не поверили. В тот момент Европа еще не знала про концлагеря. Первым отправили моего старшего брата, потом родителей. У меня и мысли не было, что мы не увидимся. Уже был июль 1944-го, русская армия наступала, все были уверены, что война вот-вот кончится, и на прощание говорили друг другу: «До встречи в Праге!».

Через месяц пришла очередь моего мужа. Я отправилась с ним на вокзал. Когда офицер выкрикнул его имя, я подошла и сказала, что хочу ехать с мужем. Офицер был удивлен моей дерзостью, никто так не разговаривал с эсэсовцами. Он как будто даже смутился и сказал: «Идите оба отсюда!» Мы вернулись в свой лагерь и думали, что спаслись. Но через три дня муж снова был в списках на отправку. Один из наших, отвечавший за работу на плантациях, подозвал меня и сказал: «Не вздумай ехать с мужем. Вы будете вместе первые 24 часа, а потом вас разделят». Я не поверила. На этот раз немцы позволили ехать всем желающим. Нас везли в вагонах для скота. Поезд пришел в Освенцим в темноте - людей всегда привозили туда ночью. Ярко горели прожектора, рвались с поводков овчарки, офицер СС командовал: женщины сюда, мужчины туда. Мы с Петером обнялись, поцеловались и сказали друг другу: «До встречи в Праге!»

Дорога в газовую камеру

Женщин, в свою очередь, поделили на группы: молодых и старше 40. Привели в барак. Евреи, которые там годами были старостами, сказали: «Вас сейчас поведут в душевую. Там будет либо вода, либо газ». Перед душем мужчины-эсэсовцы побрили нам волосы - на голове, под мышками и внизу. И мы не могли узнать друг друга, потому что без волос все стали выглядеть иначе. В душе оказалась вода…

Мы ничего не чувствовали. Шок был такой силы, что просто отключал сознание. Ты просто не понимаешь, что происходит. Чувствуешь только ужасный холод. Все вещи, которые у нас были, отобрали. Выдали нам какие-то грязные летние одеяла. И еще деревянные сандалии. Никаких трусов, лифчиков, ничего этого больше не было. В пять утра надо было стоять на построении на этом ужасном холоде. Тот, кто не успевал, оказывался в газовой камере. Через несколько недель я не захотела встать утром. Девушки меня тормошили, я говорила: «Оставьте меня, я хочу спать». Они силой подняли меня и в строю поддерживали, чтобы не упала.

Однажды утром была команда: «Строй, налево, вперед!» Нас повели через железнодорожные пути. Мы знали, что за ними дорога к газовой камере. Со мной шла подруга из нашего молодежного движения. Вдруг она наклонилась, увидев на земле иголку с ниткой. Я сказала ей: «Слушай, там, куда мы идем, тебе не нужна иголка». А она ответила: «Ты никогда не знаешь наверняка…» Вдруг нам велели остановиться и ждать. На холоде мы простояли полчаса. Потом нас развернули и повели обратно в бараки. Оказалось, в тот день крематории были переполнены, для нас уже не было места. А еще через три дня нас перевезли в другой лагерь, где были заводы по производству оружия. Там мы работали. Там не было крематория, но голод был ужасный. Три куска черного хлеба и черный кофе, конечно, без молока утром, в обед и ужин суп. Мы искали еду повсюду… По утрам мы рассказывали друг другу сны. В них было два типичных сюжета. Первый - что мы едим. Второй - что мы встречаемся со своими семьями.

Вежливая эсэсовка

Что помогало тогда выжить?.. У меня было счастливое детство. Помню себя лет в 10, как я лежу в своей кровати и думаю: со мной не может произойти ничего плохого! Увы, плохое, самое плохое, что только можно представить, все-таки случилось со мной. Но этот детский опыт счастья дал мне силу, какую-то базовую уверенность. А вот что мешало выжить - это культура. Я выросла в очень культурной среде. Отец, как я сказала, профессор, мать талантливый музыкант (выйдя замуж, она, конечно, не могла выступать, но музыка всегда звучала в моем детстве). До 14 лет я прочла больше книг, чем за всю долгую жизнь потом. Так вот, все это надо было в концлагере забыть. Что позволяет выжить там, так это инстинкты. А культура противоположна инстинктам.

Раз в несколько недель мы дежурили на кухне. Смены были в том числе и ночные, потому что военные заводы работали круглосуточно. Мне выпало дежурить ночью 13 февраля 1945 года. Эта дата потом вошла в учебники истории в связи с бомбардировкой Дрездена англичанами. А мы были в 15 км от Дрездена. Мне надо было варить в огромном котле суп, а за мной, как обычно, надзирала эсэсовка, красивая такая блондинка в начищенных до зеркального блеска сапогах. Вдруг откуда-то издалека послышался непонятный звук, он все нарастал и нарастал, мы поняли, что над нами летят самолеты. Они стали сбрасывать бомбы, мощные прожектора с земли пытались захватить их лучом. Все вокруг грохотало. А у нас не было бомбоубежищ, спрятаться некуда. И вдруг эсэсовка изменившимся голосом, очень вежливо, обратилась ко мне на «вы»: «Госпожа, вы не могли бы сесть со мной рядом?» Я села. Я была бесконечно рада, просто ликовала оттого, что она тоже боится. Она начала говорить мне: «Война - это ужасно. Мы, немцы, не хотели этой войны». Я говорю: «Мы, евреи, тоже!» Она вдруг спрашивает: «Вы думаете, мы умрем?» И я злорадно отвечаю: «Очень может быть!»

Я с наслаждением ее запугивала, не думая, что и сама могу погибнуть. Она стала рассказывать про свою жизнь, про своего друга, который воюет в России, и много месяцев она не знает, что с ним. Я с горящими глазами говорю: «Нет уже никакой войны в России, русские уже в Европе!» И вот наконец все стихло. Секунды - и она начала кричать на меня! Пришли за супом рабочие, я раздавала им еду, стараясь не глядеть на нее, мне казалось, она теперь может меня убить. Не думаю, что в тот момент она увидела во мне человека. Ей нужна была лишь функция, кто-то, кто ее успокоил бы.

Выжила я одна

В апреле 45-го стало ясно, что немцы проиграли войну. Они разрушили наш концлагерь, а нас хотели увезти подальше, чтобы мы не попали к русским. Нас посадили в вагоны для скота и стали возить туда-сюда, потому что пути то тут, то там были разрушены. Кто-то из наших сказал надзирательнице, что мы из Терезиенштадта, может, нас можно вернуть туда? А Терезиенштадт в тот момент был под юрисдикцией Красного Креста, немцы не имели права подойти к нему ближе, чем на 5 км. Они проводили нас до этой линии. Они пытались даже обращаться с нами по-человечески. Потому что начали бояться. А я уже почувствовала свою силу, я вообще была доминантной, поэтому объявила: «Мы вообще не будем с ними разговаривать!» Мне приходило в голову наброситься на них и отомстить, но сил не было.

В полном молчании мы прошли дорогу до Терезиенштадта. Там случилась трагедия. Красный Крест приготовил для нас огромные котлы с едой, люди рванули к ним, набросились на еду и многие умерли. Ночью мы с моей подругой-чешкой убежали оттуда, сели на поезд - нас пустили бесплатно, увидав, что мы из концлагеря, - и утром 13 мая вернулись в Прагу. Этой ночью она была освобождена, и в 8 утра по этому поводу зазвонили колокола всех церквей. Я вышла из поезда в одной ночнушке, деревянных сандалиях, без белья и без волос… У меня не было дома. У меня не было семьи. Мои родители, брат, Петер - все погибли в концлагерях.

Непосильная вина

Через год я приехала в Израиль, где жила семья мужа. В порту в Хайфе меня встречал его отец. Я сразу его узнала - настолько они с Петером были похожи. Его семья хотела меня удочерить, но я не согласилась. Это было слишком тяжело. И я ушла от них в кибуц.

Я годы была в депрессии. Я не хотела жить. Думаю, депрессия - естественная реакция на то, что я пережила. У нас была очень большая семья. Со всей дальней родней около 60 человек. Только у отца было шесть сестер, все они были замужем, с детьми. Из всех осталась я одна. Как и у других выживших, у меня было огромное чувство вины. Я могу объяснить его как психолог, хотя логике это не поддается. Мы предпочитали чувствовать себя виноватыми, нежели беспомощными. У нас развился черный юмор. Когда мы встречались с такими же выжившими - а нас выжило около 10% всего - мы могли спросить: «А что с таким-то?» - и получить ответ: «Да он уже давно в дым превратился!» Черный юмор, да, потому что душа не способна все это вместить.

Я не могла найти себе места. Я получала одну специальность за другой, но меня не устраивало ничего. Я не позволяла себе личную жизнь - это казалось мне неверностью по отношению к погибшему мужу. Моим спасением стало то, что я попала к Эриху Нойманну 1 . Он вернул меня к жизни. Я стала юнгианским аналитиком. Вышла замуж в 29 лет, родила двоих детей. Муж, с которым я прожила 30 лет, совсем не походил на Петера, он был полной его противоположностью. Что ж, это говорит о развитии. Но мне пришлось работать над собой долгие годы. Если бы мне сегодня сказали, что я снова окажусь в лагере, - я бы покончила с собой тут же. Но если ты уже оказался там, то ты хочешь выжить, инстинкт выживания необыкновенно силен. И это неизбежно рождает в душе отчуждение. Должно пройти много лет, прежде чем душа сможет как-то переварить, понять то, что произошло, и жизнь как-то нормализуется.

Справиться с чувством вины было невероятно трудно. Пожалуй, главное, что мне помогло, - сознание, что я сделала то, что должна была сделать, - не осталась в Терезиенштадте, а отправилась с мужем в Освенцим. Я была с ним до последней минуты, пока нас не разлучили насильно».

1 Эрих Нойманн (Erich Neumann, 1905 - 1960), немецкий психолог, философ, писатель, ученик Карла Густава Юнга.