Критика поэмы мертвые души. Критики о поэме «Мертвые души» и творчестве Н
Критика о поэме Н. В. Гоголя «Мертвые души»
В. Г. Белинский
...«Мертвые души» прочтутся всеми, но понравятся, разумеется, не всем. В числе многих причин есть и та, что «Мертвые души» не соответствуют понятию толпы о романе, как о сказке, где действующие лица полюбили, разлучились, а потом женились и стали богаты и счастливы. Поэмою Гоголя могут вполне насладиться только те, кому доступна мысль и художественное выполнение создания, кому важно содержание, а не «сюжет»; для восхищения всех прочих остаются только места и частности. Сверх того, как всякое глубокое создание, «Мертвые души» не раскрываются вполне с первого чтения даже для людей мыслящих: читая их во второй раз, точно читаешь новое, никогда не виданное произведение. «Мертвые души» требуют изучения. <...>
...«Мертвые души» стоят выше всего, что было и есть в русской литературе, ибо в них глубокость живой общественной идеи неразрывно сочеталась с бесконечною художественностию образов, и этот роман, почему-то названный автором поэмою, представляет собою произведение столько же национальное, сколько и высокохудожественное. В нем есть свои недостатки, важные и неважные. К последним относим мы неправильности в языке, который вообще составляет столько же слабую сторону таланта Гоголя, сколько его слог (стиль) составляет сильную сторону его таланта. Важные же недостатки романа «Мертвые души» находим мы почти везде, где из поэта, из художника силится автор стать каким-то пророком и впадает в несколько надутый и напыщенный лиризм... К счастию, число таких лирических мест незначительно в отношении к объему всего романа, и их можно пропускать при чтении, ничего по теряя от наслаждения, доставляемого самим романом. <...>
Что касается до нас, то, не считая себя вправе говорить печатно о личном характере живого писателя, мы скажем только, что не в шутку назвал Гоголь свой роман «поэмою» и что не комическую поэму разумеет он под нею. Это нам сказал не автор, а его книга. Мы не видим в ней ничего шуточного и смешного; ни в одном слове автора не заметили мы намерения смешить читателя: все серьезно, спокойно, истинно и глубоко... Не забудьте, что книга эта есть только экспозиция, введение в поэму, что автор обещает еще две такие же большие книги, в которых мы снова встретимся с Чичиковым и увидим новые лица, в которых Русь выразится с другой своей стороны... Нельзя ошибочнее смотреть на «Мертвые души» и грубее понимать их, как видя в них сатиру... <...>
(Из статьи «Похождения Чичикова, или Мертвые души»)А. И. Герцен
...«Мертвые души» потрясли всю Россию.
Предъявить современной России подобное обвинение было необходимо. Это история болезни, написанная рукою мастера. Поэзия Гоголя - это крик ужаса и стыда, который издает человек, опустившийся под влиянием пошлой жизни, когда он вдруг увидит в зеркале свое оскотинившееся лицо. Но чтобы подобный крик мог вырваться из груди, надобно, чтобы в ней оставалось что-то здоровое, чтобы жила в ней великая сила возрождения.. (Из статьи «О развитии революционных идей в России»)...«Мертвые души» Гоголя - удивительная книга, горький упрек современной Руси, но не безнадежный. Там, где взгляд может проникнуть сквозь туман нечистых, навозных испарений, там он видит удалую, полную сил национальность. Портреты его удивительно хороши, жизнь сохранена во всей полноте; не типы отвлеченные, а добрые люди, которых каждый из нас видел сто раз. Грустно в мире Чичикова, так, как грустно нам в самом деле, и там и тут одно утешение в вере и уповании на будущее; но веру эту отрицать нельзя, и она не просто романтическое упование ins Blaue, а имеет реалистическую основу, кровь как-то хорошо обращается у русского в груди.
(Из дневника 1842 г.)
...Поэзия Гоголя, его скорбный смех - это не только обвинительный акт против подобного нелепого существования, но и мучительный крик человека, стремящегося спастись прежде, чем его заживо похоронят в этом мире безумцев. Чтобы подобный крик мог вырваться из груди, надобно, чтоб в ней оставалось что-то здоровое, чтобы жила в ней великая сила возрождения. Гоголь чувствовал - и многие другие чувствовали вместе с ним, - что за мертвыми душами есть души живые. (Из статьи «Новая фаза в русской литературе»)
Д. И. Писарев
Дорого русскому сердцу имя Гоголя; Гоголь был первым нашим народным, исключительно русским поэтом; никто лучше его не понимал всех оттенков русской жизни и русского характера, никто так поразительно верно не изображал русского общества; лучшие современные деятели нашей литературы могут быть названы последователями Гоголя; на всех их произведениях лежит печать его влияния, следы которого еще долго, вероятно, останутся на русской словесности.
(Из статьи «Николай Яковлевич Прокопович и отношения его к Гоголю. П. В. Гербеля», 1858)Н. А. Добролюбов
...Чем далее, тем сильнее высказывалась у Гоголя гуманическая сторона его таланта, и даже вопреки своей воле, в ожидании светлых и чистых идеалов, он все изображал своим могучим словом «бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни». По этому-то пути направился и г. Достоевский.
(Из статьи «Забитые люди»)Ю. Н. Тынянов
<...>Гоголь необычайно видел вещи: отдельных примеров много: описание Миргорода, Рима, жилье Плюшкина с знаменитой кучей, поющие двери «Старосветских помещиков», шарманка Ноздрева. Последний пример указывает и на другую особенность в живописании вещей: Гоголь улавливает комизм вещи. <...>
<... > Поэтому мертвую природу Гоголь возводит в своеобразный принцип литературной теории: «Он говорил, что для успеха повести и вообще рассказа достаточно, если автор опишет знакомую ему комнату и знакомую улицу. «У кого есть способность передать живописно свою квартиру, тот может быть и весьма замечательным автором впоследствии», - говорил он»...
...«Характеры», «типы» Гоголя -и суть маски, резко определенные, не испытывающие никаких «переломов» или «развитии». Один и тот же мотив проходит через все движения и действия героя - творчество Гоголя лейтмотивно. Маски могут быть и недвижными, «заплывшими» - Плюшкин, Манилов, Собакевич; могут обнаруживаться и в жестах - Чичиков.
Маски могут быть либо комическими, либо трагическими - у Гоголя два плана: высокий, трагический, и низкий, комический. Они обычно идут рядом, последовательно сменяя друг друга. <...>
(Из книги «Поэтика. История литературы. Кино»)Г. А. Жуковский
...Если видеть в идейной композиции «Мертвых душ» только объекты изображения, только серию отрицательных персонажей и картин, получается как будто неувязка: большой том в несколько сот страниц почти целиком занят изображением всяческой скверны, и вдруг - как вывод из этого моря скверны: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая, необгонимая тройка, несешься?» - и образ светлый, образ, несущий твердую уверенность в великом предназначении Руси, и не только в ее великом будущем, но даже и в ее настоящем - в величии того смысла, который имеет ее историческое движение вперед.
...В этой борьбе зла и блага, по Гоголю, непременно побеждает благо, уже потому, что благо, для Гоголя, это сущность характера и бытия народа, а зло - это искажение, классовое и сословное, барское и насильническое искусственное наслоение на положительную основу. Победа блага в конце конфликта, образующего сюжет поэмы, и выражена в авторском монологе о тройке, где гоголевский принцип слитно-целостного образа, охватывающего огромный коллектив, в конце концов всю страну, торжествует победу. В этом образе слились и лирическое начало автора и сущность всей Руси.
(Из книги «Реализм Гоголя»)Д. Н. Овсянико-КуликовскийОтметим, что Герцен видел в поэме «горький упрек» современной ему, т. е. дореформенной, Руси. Тут сквозит мысль, что с течением времени, когда изменится порядок вещей, когда Россия обновится реформами, когда распространится просвещение, тогда исчезнут и все эти уродливые типы - Чичиковых, Маниловых, Собакевичей и т. д., исчезнут и понятия и нравы, им отвечающие. Увы! это была иллюзия. В свой черед Россия обновилась - как могла, но гоголевские типы не исчезли. Они также «обновились» и выступили в новом обличье, но с тою же пустотою в душе, с тою же обезнадёживающею темнотой и пошлостью. Сатира Салтыкова неоднократно пользовалась готовыми типами Гоголя, и в частности указывала на пореформенных Ноздревых. Этот тип, очень русский, удивительно живуч и скандалит и хулиганствует по-прежнему. Жив и Чичиков. Не исчезли ни Собакеви-чи, ни Маниловы... Стойкость, постоянство, живучесть этих типов зависит, очевидно, от того, что в них схвачены не временные или случайные черты, а коренные, глубоко лежащие «свойства русского человека», которые могут измениться или совсем исчезнуть только после долгого исторического процесса оздоровления русской национальной психологии.
(Из статьи «Гоголь в его произведениях»)
В. Ф. Переверзев...Самый сложный характер в творчестве Гоголя - это Павел Иванович Чичиков. Образ этот остался неоконченным, но и в неоконченном виде он производит впечатление лучшего из всех образов сложного характера. Здесь Гоголь снова вполне в своей стихии, в мелкопоместной и чиновной среде. Душу Чичикова, этого мелкого помещика, выброшенного в чиновный мир и упрямо пробивающего дорогу назад в поместье, Гоголь знает как свои пять пальцев. Правда, характер этот посложнее всех, с которыми приходилось Гоголю иметь дело раньше; но в нем нет новых психологических элементов, он лишь объединяет в своей особе все черты, разбросанные в более простых характерах. <...>
...Он, несомненно, принадлежит к семейству небокоптителей, потому что в его существовании тоже нет решительно никакого творческого смысла. Он так же смешон, как все гоголевские типы, потому что при своей духовной неразвитости он даже не подозревает своего ничтожества и слишком доволен своей особой. Однако, когда вы пытаетесь определить, что это за разновидность небокоптителя, вы испытываете затруднение. В его натуре нет ни одной резко выдающейся черты, которую можно было бы положить в основу определения, которая окрасила бы его небокоптительство в определенный, устойчивый тон. Сейчас он произведет впечатление чувствительной, деликатной натуры, а через пять минут удивит вас грубой, кулаческой выходкой; то он прямо подавит вас своей солидностью, то выкинет самое легкомысленное антраша. Он неуловим, как вьюн. <...>
...Среди всех характеров гоголевского творчества Чичиков обладает самой многосторонней и богатой природой. Но, во-первых, эта природа осталась неразвитой, осталась в почти первобытном состоянии, во-вторых, в условиях душевладельческого небокоптительства природные способности Чичикова растратились на пустяки и совершенно бессмысленно.
(Из книги «Гоголь. Достоевский»)И. П. Золотусский<...> Слуг Чичикова обычно не замечают при Чичикове. Но он без них, как без рук, как, впрочем, и они без него ни мужики, ни дворовые. Эта троица седоков брички - единая плоть, и именно так и стоит рассматривать население тройки.
Чичиков с чиновниками галантен и обходителен, сыплет цитатами и книжными оборотами, с мужиками он прост и в простоте своей простодушен. «Щекотливый» нос Чичикова морщится от особенного запаха Петрушки, или, как называет его деликатно Гоголь, «воздуха», но тем не менее представить себе Чичикова без Петрушки (и без Селифана) невозможно.
Селифан не только кучер Чичикова, он вожатый его брички, опора ее, он отец родной каурому, гнедому и чубарому, с которыми он беседует, как с детьми. И если уж только очень его рассердить, то на коней посыплются удары вожжей и прозвища. Чубарого (как самого ленивого) он окрестит «Бонапартом», «панталонником немецким», а каурого Заседателем. А всех троих вместе- «секретарями».
Это смешно, потому что самого Чичикова и примут в городе N за Наполеона, а Коробочка, когда он начнет торговать у нее «мертвые души», спросит Чичикова, не служил ли он заседателем.
Тройка Чичикова не может тронуться в путь без мужика, не может скакать по Руси без реплик мужика, без его поддакивания или неодобрения. Да и бричку Чичикова, как пишет Гоголь, собрал и снарядил в дорогу ярославский расторопный мужик.
Мужик в «Мертвых душах» подправляет путь брички Чичикова, указывает ей направление, а то и просто вытаскивает ее из грязи. Девчонка Пелагея, которая не знает, где лево, а где право, помогает тройке выбраться на шоссе. <...>
«Мертвые» в «Мертвых душах» присоединяются к живым, встают с ними в один ряд, образуя то живое народонаселение России, без которого эта поэма была бы недонаселена; Гоголь говорит, что Селифан и Петрушка даже не второстепенные и не третьестепенные ее герои, что тут есть лица поважней и так далее. Но он лукавит. Именно эти мужики, а с ними заодно и четыреста душ «мертвых», которых скупил Чичиков в энской губернии, и есть те самые первостепенные герои, которые составляют ее живую плоть.
На небольшом пространстве «Мертвых душ» уместилась вся Русь. Кого тут только нет! Кажется, всех званий и всех сословий коснулся в них Гоголь, никого не обошел. Дворянство, крестьянство, офицерство, губерния, Петербург, трактир и кабак, катакомбы канцелярий (которые Гоголь сравнивает с кругами ада) и русский необъятный простор. Захочешь ли увидеть русского приказчика - увидишь и его, купца - является и купец, полицейского - есть и полицейский, дам - налицо и дамы. Курьеры, зеваки, работники, половые, хозяева трактиров, моты и скряги, беглые и каторжники, разбойники и дети - все тут есть. Есть даже пророк, потому что не может обойтись русская земля без пророка, хотя, как любил повторять Гоголь, нет пророка в отечестве своем. <...>
«Мертвые души» - центральное и основополагающее творение Гоголя, к которому он подошел с опытом русской литературы, нажитым до него, и, выйдя из которого, русская литература, набрав силу дыхания, стала всемирной. И хотя Гоголь в каждом своем сочинении ставит перед собой максимальную цель, в этой странной поэме, чье имя «поэма» не объяснено до сих пор, он создает русский «негативный» эпос, перерастающий по ходу дела в апофеоз, равный по масштабам, может быть, апофеозу древних греков.
Были и до Гоголя поэмы, хотя бы в самом названии своем охватывающие предмет крупно и исторически звучно: «Россияда» Хераскова, например. Был пушкинский роман в стихах, но в прозе никто - до Гоголя - не дерзнул охватить Русь «со всех сторон», делая национальное всеевропейским, а всеевропейское национальным. (Из статьи «Горизонт без конца»)
В. П. Астафьев
В каждой великой литературе есть писатель, составляющий отдельную Великую литературу: Шекспир - в Англии, Гете - в Германии, Сервантес - в Испании, Петрарка и Данте - в Италии. В русской литературе высится вершина, никого не затмевающая, но сама по себе являющая отдельную Великую литературу - Николай Васильевич Гоголь. Однако и в его творчестве есть книга книг, ни от кого и ни от чего не зависящая - «Мертвые души». Книга эта не просто учебник и энциклопедия русского национального характера, но явление высочайшего художественного достижения, с которым, на мой взгляд, трудно сравниться даже и последующей блистательной русской литературе. <...>
...Ирония его и смех его повсюду горьки, однако не надменны. Смеясь, Гоголь страдает. Обличая порок, он прежде всего в себе его обличает, в чем и признавался не раз, страдал и плакал, мечтая приблизиться к «идеалу». И дано ему было не только приблизиться к великим художественным открытиям, но и мучительно постигать истину бытия, величие и расхристанность человеческой морали.
(Из статьи «Приближение к истине»)
С. П. Залыгин
Быть может, никогда и ни у кого не было столь же зоркого взгляда, как у Гоголя.
Он видит характер так, что это уже не только характер, это еще и способ существования определенной группы людей.
Существования по Хлестакову, по Чичикову, по Манилову, по Шпоньке.
Пожалуй, ни одному ученому или писателю не удалось в такой же мере проследить эту связь, так объединить характер с поведением, с мыслью, с жестом, со случайным, казалось бы, возгласом человека. <...>
Такова даже лирика Гоголя - она всегда зрительна, всегда живописна и картинна и, как это ни странно, - всегда гиперболична.
Она лишена элегичности, интимности, изящности, тонкой вдумчивости - она эпична и грандиозна.
Трудно обнаружить у кого-то еще лиризм той же природы, разве только у Гомера, а позже - у Байрона, но Гомер был мифологичен, и этим все объясняется, а Байрон вовсе не лишен был интимности.
Чаще всего Гоголь вот так грандиозно-лиричен в описании природы; он превосходит самого себя, когда рассказывает о том, как чуден Днепр при тихой погоде, и яркость его красок и резкость картины снова ослепляет нас, и вот уже мы восторгаемся своим ослеплением, и вот мы верим, мы убеждены, что в искусстве должна быть и такая лирика, бесподобно яркая и как бы даже громоподобная.Лицо природы для Гоголя подобно лицу почти неестественно красивой женщины - те же краски и та же предметность, и вот уже чудная римлянка оборачивает к случайному прохожему «снег своего лица», а река у него рыдает, словно мать, провожающая на войну своих сыновей.
Гоголевский художественный взгляд - это взгляд преднамеренный, он выхватывает из действительности только одну какую-то сторону, из этой стороны - одного какого-то человека, из этого человека - одну черту его характера и лица, одну привычку и один жест, одну интонацию его голоса и слова только одного какого-то свойства...
Такова эта неповторимая, невероятно гиперболизированная зоркость, навсегда причислившая Гоголя к реалистам, возвысившая его до создателя реалистической школы в русской литературе.
Есть над чем подумать по поводу происхождения реализма в искусстве.
Она потом немало изменится, эта школа, она будет претерпевать эволюцию вместе со всем тем, что вкладывается в понятие реальности и реализма, но ее удивительный исток, ее почти нереальное начало никогда не потеряют своего величия и явственного влияния на все последующие поколения писателей.
(Из статьи «Читая Гоголя»)
Критика о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души.
Мы нисколько не берем на себя важного труда отдать отчет в этом новом
великом произведении Гоголя, уже ставшего высоко предыдущими созданиями; мы считаем нужным сказать несколько слов, чтобы указать на точку зрения, с какой, нам кажется, надобно смотреть на его поэму.
Многим, если почти не всякому, должна показаться странною его поэма; явление ее так важно, так глубоко и вместе так неожиданно, что она не может быть доступною с первого раза. Эстетическое чувство давно уже не испытывало такого рода впечатления, мир искусства давно не видал такого создания, - и недоумение должно было быть у многих, если не у всех, первым, хотя и минутным, ощущением: мы говорим о людях, более или менее одаренных чувством изящного.
Так, глубоко значение, являющееся нам в "Мертвых душах" Гоголя! Пред нами возникает новый характер создания является оправдание целой сферы поэзии, сферы, давно унижаемой; древний эпос восстает пред нами. Объяснимся.
Древний эпос, основанный на глубоком простом созерцании, обнимал собою целый определенный мир во всей неразрывной связи его явлений; и в нем, при этом созерцании все обхватывающем, столь зорком и все видящем, представляются все образы природы и человека, заключенные в созерцаемом мире, и, - соединенные чудно, глубоко и истинно, шумят волны, несется корабль, враждуют и действуют люди; ни одно явление не выпадает и всякое занимает свое место; на все устремлен художнический, ровный и спокойный, бесстрастный взор, переносящий в область искусства всякий предмет с его правами и, чудным творчеством, переносящий его туда, каждый, с полною тайною его жизни: будь это человек великий, или море, или шум дождя, бьющего по листьям. Всемирно-исторический интерес, великое событие, эпоха становится содержанием эпоса; единство духа - та внутренняя связь, которая связует все его явления. (Мы говорим здесь про этот элемент эпоса, про необходимый объективный его характер, не входя подробно в разбор его; дальнейшему развитию не противоречат слова наши.) Этот древний эпос, перенесенный из Греции на Запад, мелел постепенно; созерцание изменялось и перешло в описание и вместе в украшение; мало-помалу бледнели фальшивые краски, более и более выдвигалось то, что и без помощи их, и само по себе имеет интерес - голое событие, которое в таком виде (т е как голое событие) или, будучи историческим, должно быть отнесено к истории или, будучи частным, сделаться анекдотом про себя. История укрыла наконец свои великие события от недостойного уже взора, столько раз их оскорблявшего; людям самим стало смешно, и они отошли от истории: название поэмы сделалось укорительно-насмешливым именем. Все более и более выдвигалось происшествие, уже мелкое и мелеющее с каждым шагом, и наконец сосредоточило на себе все внимание, весь интерес устремился на происшествие, на анекдот, который становился хитрее, замысловатее, занимал любопытство, заменившее эстетическое наслаждение; так снизошел эпос до романов и, наконец, до крайней степени своего унижения, до французской повести. Мы потеряли, мы забыли эпическое наслаждение; наш интерес сделался интересом интриги, завязки: чем кончится, как объяснится такая-то запутанность, что из этого выйдет? Загадка, шарада стала наконец нашим интересом, содержанием эпической сферы, повестей и романов, унизивших и унижающих, за исключением светлых мест, древний эпический характер {Мы не вдаемся в подробности, не упоминаем о произведениях, в которых есть достоинство и мелькают части или бледные оттенки эпического созерцания, но это только отрывки: само же эпическое созерцание с своей целостью, столь важным условием, ибо сама целость его есть вместе ручательство за него, было потеряно и унижено, - романы и повести имеют свое значение, свое место в истории искусства поэзии; но пределы нашей статьи не позволяют нам распространиться об этом предмете и объяснить их необходимое явление и вместе их смысл и степень их достоинства в области поэзии, при ее историческом развитии.}.
И вдруг среди этого времени возникает древний эпос с своею глубиною и простым величием - является поэма Гоголя. Тот же глубокопроникающий и всевидящий эпический взор, тоже всеобъемлющее эпическое созерцание. Как понятно, что мы, избалованные в нашем эстетическом чувстве в продолжении веков, мы с недоумением, не понимая, смотрим сначала на это явление, мы ищем: в чем же дело, перебираем листы, желая видеть анекдот, спешим добраться до нити завязки, романа, увидеть уже знакомого незнакомца, таинственную, часто понятную, загадку, думаем, нет ли здесь, в этом большом, сочинении, какой-нибудь интриги помудреннее; - но на это на все молчит его поэма; она представляет нам целую сферу жизни, целый мир, где опять, как у Гомера, свободно шумят и блещут воды, всходит солнце, красуется вся природа и живет человек, - мир, являющий нам глубокое целое, глубокое, внутри лежащее содержание общей жизни, связующий единым духом все свои явления. Но нам не того надо: нам нужно внешнего содержания, анекдота, шарады, - и дичится давно избалованное эстетическое чувство, как ребенок, которого сажают за дело. В поэме Гоголя является нам тот прежний, гомеровский эпос; в ней возникает вновь, его важный характер, его достоинство и широкообъемлющий размер. Мы знаем, как дико зазвучат во многих ушах имена Гомера и Гоголя, поставленные рядом; но пусть принимают, как хотят, сказанное нами теперь твердым голосом; впрочем, мы хотим предупредить здесь одно недоразумение: только неблагонамеренные люди могут сказать, что мы "Мертвые души" называем "Илиадой"; мы не то говорим: мы видим разницу в содержании поэм; в "Илиаде" является Греция со своим миром, со своею эпохою и, следовательно, содержание само уже кладет здесь разницу {Кто знает, впрочем, как раскроется содержание "Мертвых душ".}; конечно, "Илиада" именно, эпос, так исключительно некогда обнявший все, не может повториться; но эпическое созерцание, это говорим мы прямо, эпическое созерцание Гоголя - древнее, истинное, то же, какое и у Гомера; и только у одного Гоголя видим мы это созерцание, только он обладает им, только с Гоголем, у него, из-под его творческой руки восстает, наконец, древний, истинный эпос, надолго оставлявший мир, - самобытный, полный вечно свежей, спокойной жизни, без всякого излишества. Чудное, чудное явление! К новому художественному наслаждению призывает оно нас, новое глубокое чувство изящного современно будит оно в нас, и невольно открывается впереди прекрасная даль.
Такое-то явление видим мы в поэме Гоголя "Мертвые души". Вот точка зрения, с которой должны мы смотреть на Гоголево произведение, как нам кажется. Пред нами, в этом произведении, предстает, как мы уже сказали, чистый истинный, древний эпос, чудным образом возникший в России; предстает он пред нами, затемненными целым бесчисленным множеством романов и повестей, давно отвыкшими от эпического наслаждения. Какие новые струны наслаждения искусством разбудил в нас он! Разумеется, этот эпос, эпос древности, являющийся в поэме Гоголя "Мертвые души", есть в то же время явление в высшей степени свободное и современное. Полнейшее объяснение, как, каким образом мог он возникнуть именно у нас и что знаменует, какое значение имеет его явление вообще и в целом мире искусства; это, разумеется, длинное объяснение - до другого раза, а теперь прибавим несколько замечаний, которые будут служить подтверждением нами сказанного.
Некоторым может показаться странным, что лица у Гоголя сменяются без особенной причины: это им скучно; но основание упрека лежит опять в избалованности эстетического чувства, у кого оно есть. Именно эпическое созерцание допускает это спокойное появление одного лица за другим, без внешней связи, тогда как один мир объемлет их, связуя их глубоко и неразрывно единством внутренним мы понимаем, что интрига со всею путаницей менее заставляет двигнуться всем внутренним силам человека, менее, несравненно менее глубоко заставляет его, если только он может, почувствовать, принять впечатление; интрига, анекдот занимают любопытство и до такой степени унизили эпос в романах и повестях, что не нужно эстетического чувства, чтоб понимать их, интересоваться ими: это может всякий любопытный недурак; а охотнее человек принимается за то, что легче, что не требует большого напряжения внутренних его сил. Какая же интрига между тем, какая завязка в "Илиаде"? происшествие все в двух словах и открыто; какая завязка, интрига в божием мире, полном жизни и единства? {Нам скажут, может быть, что есть повести, в которых нет почтя содержания. Точно, такие есть: зато в них одни описания; это только показывает, что они, при отсутствии эпической силы, не имеют и анекдотического интереса.} В поэме Гоголя явления идут одни за другими, спокойно сменяя друг друга, объемлемые великим эпическим созерцанием, открывающим целый мир, стройно предстающий со своим внутренним содержанием и единством, со своею тайною жизни. Одним словом, как мы уже сказали и повторяем: древний, важный эпос является в своем величавом течении.
И точно, созерцание Гоголя таково (не говоря вообще о его характере), что предмет является у него, не теряя нисколько ни одного из прав своих, является с тайною своей жизни, одному Гоголю доступною; его рука переносит в мир искусства предмет, не измяв его нисколько; нет, свободно живет он там, еще выше поставленный; не видать на нем следов его перенесшей руки, и поэтому узнаешь ее. Всякая вещь, которая существует, уже по этому самому имеет жизнь, интерес жизни, как бы мелка она ни была, но постижение этого доступно только такому художнику, как Гоголь; и в самом деле: все, и муха, надоедающая Чичикову, и собаки, и дождь, и лошади от заседателя до чубарого, и даже бричка - все это, со всею своею тайною жизни, им постигнуто и перенесено в мир искусства (разумеется, творчески, создано, а не описано, боже сохрани; всякое описание скользит только по поверхности предмета); и опять, только у Гомера можно найти такое творчество.
Интерес, разумеется, есть; но не интерес анекдота, занимающий в романах и повестях; интерес эпоса, поэмы. Я думаю, ясно, какой это интерес после того, что мы говорили о самом эпосе. Прочтя первую часть, чувствуешь необходимость второй, чувствуешь живой интерес, но совсем не потому, чтобы узнать, как разгадается такая-то загадка, как распутается такая-то интрига; занимает не то, как разрешится такое-то? происшествие, но то, как разрешится самый эпос, как явится и предстанет полное все создание, как разовьется мир, пред нами являющийся, мир, носящий в себе глубокое содержание, тем более что, по словам Гоголя, раздвинуться должна широкая повесть.
Какой смысл получает теперь, после всего, нами сказанного, название поэмы, стоящее в заглавии книги! Да, это поэма, и это название вам доказывает, что автор понимал, что производил; понимал всю великость и важность своего дела.
Если сказать несколько слов о самом произведении, то первый вопрос, который нам бы сделали, будет: какое содержание? Мы сказали, что здесь нечего искать содержания романов и повестей; это поэма, и, разумеется, в ней лежит содержание поэмы. Итак, нас могут спросить, что же в ней заключается, что, какой мир объемлет собою поэма? Хотя это только первая часть, хотя это еще начало реки, дальнейшее течение которой бог знает куда приведет нас и какие явления представит, - но мы, по крайней мере, можем, имеем даже право думать, что в этой поэме обхватывается широко Русь, и уж не тайна ли русской жизни лежит заключенная в ней, не выговорится ли она здесь художественно? - Не входя подробно в раскрытие первой части, в которой во всей, разумеется, лежит одно содержание, мы можем указать, по крайней мере, на ее окончание, так чудно, так естественно вытекающее. Чичиков едет в бричке, на тройке; тройка понеслась шибко, и кто бы ни был Чичиков, хоть он и плутоватый человек, и хоть многие и совершенно будут против него, но он был русский, он любил скорую езду, - и здесь тотчас это общее народное чувство, возникнув, связало его с целым народом, скрыло его, так сказать; здесь Чичиков, тоже русский, исчезает, поглощается, сливаясь с народом в этом общем всему ему чувстве. Пыль от дороги поднялась и скрыла его; не видать, кто скачет, - видна одна несущаяся тройка. И когда здесь, в конце первой части, коснулся Гоголь общего субстанциального чувства русского, то вся сущность (субстанция) русского народа, тронутая им, поднялась колоссально, сохраняя свою связь с образом, ее возбудившим. Здесь проникает наружу и видится Русь, лежащая, думаем мы, тайным содержанием всей его поэмы. И какие эти строки, что дышит в них! и как, несмотря на мелочность предыдущих лиц и отношений на Руси, - как могущественно выразилось то, что лежит в глубине, то сильное, субстанциальное, вечное, не исключаемое нисколько предыдущим. Это дивное окончание, повершающее первую часть, так глубоко связанное со всем предыдущим и которое многим покажется противоречием, - каким чудным звуком наполняет оно грудь, как глубоко возбуждаются все силы жизни, которую чувствуешь в себе разлитою вдохновенно по всему существу.
Указывать ли на места? Но без полного созерцания это значит вырывать их. Все, от начала до конца, - полно одной неослабной, неустающей, живой жизни, той жизни, которою живет предмет, перенесенный весь и свободно без малейшей утраты в область искусства; и потому медленно надо читать Гоголя; содержание предлагается в каждом слове, каждая глава много, много наполнит человека, и изящное его чувство много, много насладится; нечего бояться потерять из виду внешнюю связь происшествия: здесь нечего сшивать в памяти, как бы ниткою, обстоятельства, как мы делаем это во многих повестях и романах, где часто разыгрываем роль судей, посланных на следствие; но здесь не то, здесь нечего бояться за память, нечего бояться потерять единство: оно не внешнее, оно всегда тут; связует не наружно, но внутренне все предметы между собою; все оживлено одним духом, глубоко лежащим внутри и являющимся в гармоническом разнообразии, как в божием мире. Мы не можем не сказать, что есть места, наиболее открывающие сущность вещи и дух самого автора; кто читал их, верно, помнит эти вдохновенные, торжественные места; мы же не хотели и не станем входить в подробности, ограничивая статью нашу только несколькими словами, общим взглядом и отдельными замечаниями {Такие тесные пределы не позволяют нам сказать о многом, развить многое и дать заранее полные объяснения на недоумения и вопросы, могущие возникнуть при чтении нашей статьи. Но надеемся, что они разрешатся сами собою.}.
Вероятно, некоторые станут нападать на слог, но, тут будет совершенная ошибка; слог Гоголя не образцовый, и слава Богу; это был бы недостаток. Нет, слог у Гоголя составляет часть его создания; он подлежит тому же акту творчества, той же образующей руке, которая вместе дает и ему формы, и самому произведению, и потому слога нельзя у него отделить от его создания, и он в высшей степени хорош (мы не говорим о частностях и безделицах). Это наша вина, если мы не вдруг его постигаем; если можно не вдруг понять красоту произведения, то также не вдруг понять и слог и оборот, вполне выражающий, что надо; пора перестать смотреть на слог, как на какое-то платье, сшитое известным и общим для всех образом, в которое всякий должен точно рядить свои мысли; напротив, слог не красная, не шитая вещь, не платье; он жив, в нем играет жизнь языка его, и не заученные формулы и приемы, а только дух сливает его с мыслью; тем более слог языка русского, имеющего в себе неиссякаемые источники сил, бездну едва уловимых оттенков и совершенно свободный, но не произвольный, синтаксис. Надобно только постичь дух и законы языка, и Гоголь постиг это своим творческим гением.
В "Мертвых душах" мы находим одну особенность, о которой мы не можем умолчать, которая невольно выдается и невольно приводит нам на мысль "Илиаду". Это тогда, когда встречаются сравнения; сравнивая, Гоголь совершенно предается предмету, с которым сравнивает, оставляя на время тот, который навел его на сравнение; он говорит, пока не исчерпает весь предмет, приведенный ему в голову. Всякий, кто читал "Илиаду", верно, вспомнит Гомера, читая сравнения Гоголя; вспомнит, как Гомер, тоже оставляя сравниваемый предмет, предается тому, с которым сравнивает; и это нас всегда невольно останавливало даже и у Гомера: потому, что мы далеко отодвинуты от полного эпического созерцания; но этот характер сравнения необходим при всеобъемлющем эпическом взгляде; у поэта-эпика не может быть намеков, он не может просто указать на предмет и yдoвoльcтвoвaтьcя; нет, взор его видит его вполне, со всею его жизнью, в которой находит сродство с жизнию повествуемого предмета, и взгляд его объемлет его вполне, и он вполне, независимо, самобытно, не утрачивая сколько-нибудь своей жизни, потому что он взят как сравнение, предстает перед читателем. Если мы останавливаемся при таких местах и смущаемся, то ошибаемся мы; не просветлело еще наше эстетическое чувство, не вполне раскрылось оно, чтобы обнять создание.
Общий характер лиц Гоголя тот, что ни одно из них не имеет ни тени односторонности, ни тени отвлеченности, и какой бы характер в нем ни высказывался это всегда полное, живое лицо, а не отвлеченное качество (как бывает у других, так что над одним напиши: _скупость_, над другим: _вероломство_, над третьим: _верность_ и т. д.); нет, все стороны, все движения души, какие могут быть у какого бы то ни было лица, все не пропущены его взором, видящим полноту жизни; он не лишает лицо, отмеченное мелкостью, низостью, ни одного человеческого движения; все изображены в полноте жизни; на какой бы низкой степени не стояло лицо у Гоголя, вы всегда признаете в нем человека, своего брата, созданного по образу и подобию божию. Это видишь во всех его сочинениях. Вспомним Ивана Федоровича Шпоньку: человек, кажется пустой в высшей степени, дурачок, большею частию лежащий! на кровати, скинувши мундир; вспомним, как он, приехавши в свою деревню, выехал на сенокос: на него действует природа, он соединен с нею, тут он чувствует, но чувство выказалось в нем столько, сколько должно и могло выказаться. Говорить ли о "Старосветских помещиках", в которых столько глубоко человеческое значение открыл взор Гоголя, там, где другие увидели бы только пошлость и животность; он открыл и проложил путь сочувствию человеческому и к этим людям и к этой жизни. В "Мертвых душах" видим то же. Например, Манилов, при всей своей пустоте и приторной сладости имеющий свою ограниченную, маленькую жизнь, но все же жизнь, - и без всякой досады, без всякого смеха, даже с участием, смотришь, как он стоит на крыльце, куря свою трубку, а в голове его и бог знает что воображается, и это тянется до самого вечера. Или Плюшкин, скупец, но за которым лежат иначе проведенные годы, который естественно и необходимо развился до своей скупости; вспомните то место, когда прежняя жизнь проснулась в нем, тронутая воспоминанием, и на его старом, безжизненном лице мелькнуло выражение чувства. Одним словом; везде у Гоголя такое совершенное отсутствие всякой отвлеченности, такая всесторонность, истина и вместе такая полнота жизни, не теряющей малейшей частицы своей от явлений природы: мухи, дождя, листьев и пр. до человека, - какая составляет тайну искусства, открывающуюся очень, очень немногим.
В самом деле, у кого встретим мы такую полноту, такую конкретность создания (отчего не употребить этого слова)? Скажем здесь, не обинуясь, наше мнение. Да, очень у немногих: только у Гомера и Шекспира встречаем мы то же; только Гомер, Шекспир и Гоголь обладают этою тайною искусства. Опять неблагонамеренные люди скажут, что мы ставим Гоголя совершенно рядом с Гомером и Шекспиром; но мы опять устраним недоразумение: Гоголь не сделал того теперь (кто знает, что будет вперед?), что сделали Гомер и Шекспир, и потому, в отношении к объему творческой деятельности, к содержанию ее, мы не говорим, что Гоголь то же самое, что Гомер и Шекспир; но в отношении к акту творчества, в отношении к полноте самого создания - Гомера и Шекспира, и только Гомера и Шекспира,ставим мы рядом с Гоголем. Мы далеки от того, чтобы унижать колоссальность других поэтов, но, в отношении к акту создания, они ниже Гоголя. Разве не может быть так, например: поэт, обладающий полнотою творчества, может создать, положим, цветок, но во всем его совершенстве, во всей свободе его жизни; другой создаст великого человека, взявши большее содержание, но только наметит его общими чертами; велико будет дело последнего, но оно будет ниже в отношении к той полноте и живости, какую дает поэт, обладающий тайною творчества. Итак, этим сравнением (хотя вообще сравнения объясняют неполно, но чтобы не писать длинной статьи) надеемся мы пояснить наши слова: _в отношении к акту творчества_. Но боже нас сохрани, чтобы миниатюрное сравнение с цветком было в наших глазах мерилом для великих созданий Гоголя: мы хотим только сказать, что он обладает тою же тайною, какою обладали Шекспир и Гомер, и только они: что он совершит еще, имея ее, после того, что он уже сделал, - будущее покажет; но он уже много сделал, и уже наконец является великая поэма, так много нам с собой принесшая.
Итак, повторим наши слова, как бы они странны ни казались: только, у Гомера и Шекспира можем мы встретить такую полноту созданий, как у Гоголя; только Гомер, Шекспир и Гоголь обладают великою, одною и тою же тайною искусства. И потому велико всякое создание Гоголя, и мы с наслаждением смотрим на его творческую деятельность, так могущественно идущую вперед и уже так много нам давшую. Кроме его художественных повестей, которые так знакомы всякому образованному русскому, кроме всего остального, он дал нам комедию, истинную комедию, какой нигде нет; он дает нам поэму; он может дать нам трагедию.
Мы знаем, многим покажутся странными слова наши; но мы просим в них вникнуть. Что касается до мнения петербургских журналов, очень известно, что они подумают (впрочем, исключая, может быть, "О з", которые хвалят Гоголя {1}); но не о петербургских журналистах говорим мы; напротив, мы о них и не говорим; разве в Петербурге может существовать круг их деятельности!..
Еще одно важное обстоятельство сопряжено с явлением Гоголя: он из Малороссии {2}. Глубоко в ней лежащий художественный ее характер высказывается в ее многочисленных, мягких звуками песнях, живых и нежных, округленных в своих размерах; не таков характер великорусской песни. Но Малороссия - живая часть России, созданной могущественным великорусским духом; под его сению может она явить свой характер и войти, как живой элемент, в общую жизнь Руси, объемлющей равно все свои составы и не называющейся Великоруссиею (так бы она удержалась в своей односторонности, и прочие части относились бы к ней, как побежденные к победителю), но уже Россиею. Разумеется, единство вытекло из великорусского элемента; им дан общий характер; за ним честь создания; при широком его размере свободно может развиться все, всякая сторона, - и он сохранил свое законное господство, как законно господство головы в живом человеческом теле; но все тело носит название человека, а не головы; так и Россия зовется Россией, а не Великоруссией. Разумеется, только пишучи по-русски (т е по-великорусски), может явиться поэт из Малороссии; только русским может и должен явиться он, будучи таким же гражданином общей всем России, с собою принося ей свой собственный элемент и новую жизнь вливая в ее члены. Теперь, с Гоголем, обозначился художественный характер Малороссии из ее прекрасных малороссийских песен, ее прекрасного художественного начала, возник, наконец, уже русский гений, когда общая жизнь государства обняла все свои члены и дала ему обнаружиться в колоссальном объеме; новый элемент искусства втек широко в жизнь искусства в России. Гоголь, принесший нам этот новый элемент, который возник из страны, важнейшей составной части многообъемлющего отечества, и следовательно, так много выразивший, оправдавший (не в смысле: извинивший, но объяснивший) эту страну, Гоголь - русский, вполне русский, и это наиболее видно в его поэме, где содержание Руси, всей Руси занимает его, и вся она, как одно исполинское целое, колоссально является ему. Итак, важно это явление малороссийского элемента уже русским, живым элементом общерусской жизни, при законном преимуществе великорусского. Вместе с тем элемент мало российского языка прекрасно внесен Гоголем в наш русский.
А великорусская песня! песня русская, как называется она, и справедливо: ибо стало это племя не имеет односторонности, когда могло создать все государство и слить во живое едино все, с первого взгляда разнородные, враждующие члены; имя: "Русский" осталось за ним и вместе за Россией. Когда хотят говорить отдельно о действиях других племен, то придают им их племенное имя, потому что, отдельно взятые, они представляют, каждое, односторонность, от которой освобождаются, становясь русскими, с помощью великорусского элемента. А великорусское племя, следовательно, не имело этой односторонности или уничтожило ее самобытно, в своей собственной жизни, когда создало целое государство и дало в нем развиться свободно всем частям. Итак, имя "русский" слилось с этим племенем, духом которого живет и движется государство; название: русская песня, осталось преимущественно, и по праву, за песнею великорусскою. А русская песня, которую так часто вспоминает Гоголь в своей поэме, русская песня! Что лежит в ней? Как широк напев ее! Кажется, дух и образ великого, могучего пространства, о котором так прекрасно говорит Гоголь, лежит в ней. Нет ей конца, бесконечная песня, как называет её он же. В самом деле, нельзя сказать, что русская песня оканчивается; она не оканчивается, но уносится. Когда слушаешь, как широкие волны звуков раздаются слабее и слабее и наконец затихают так, что слух едва ловит последние звуки русской песни - нет, она не кончилась, она унеслась, удалилась только и где-то поется, вечно поется.
Москва,
июня 16
1842
Поделиться в социальных сетях!
Рождение на свет такого уникального и художественно мощного произведения, как знаменитая поэма Николая Васильевича Гоголя «Мертвые души», произвело настоящее движение в среде русских литераторов и критиков. ().
Признаком силы этой поэмы является то, что все литераторы, писатели, поэты и критики в один голос говорили о неповторимости и важности этого произведения. Важно отметить мнение знаменитого русского критика Белинского, а также мнение его антагониста – критика Шевырева.
Критика Белинского: глубина общественной идеи
По мнению Белинского, «Мертвые души» стоят выше всего, что было в русской литературе. Главной причиной это является то, что это же ставшее бессмертным произведение содержит в себе глубину общественной идеи и высокую художественную выразительность образов и картин.
Гоголь сумел совместить в одной поэме живые, чрезвычайно важные национальные мотивы и высокохудожественные идеалы, которые помогли ему подчеркнуть и в необходимый момент выделить заложенные писателем в поэму идеи.
Белинский подчеркивает, что в поэме нет ничего комического и вызывающего смех, и очевидно, что у автора не было желания насмешить читателя, он преподносит выдуманные им события глубоко и серьезно, так как желает, чтобы подтекст его поэмы был услышан правильно, и чтобы истина стала по-настоящему открытой и очевидной для людей.
Белинский убежден, что данную поэму нельзя рассматривать со стороны привычной для гоголевского творчества сатиры, сам жанр «Мертвых душ» и замысел произведения, включающий целых три тома, говорит о том, что писатель желает, чтобы к образам и событиям поэмы относились с полной серьезностью и вниманием.
Недостатки «Мертвых душ» по мнению Белинского
Но несмотря на свою положительную оценку «Мертвых душ», Белинский выделяет и недостатки Гоголя. Он подчеркивает слабость гоголевского языка и отчасти напыщенный лиризм писателя, желающего превратиться из писателя и художника в едва ли не национального пророка.
Но скорее всего, своим немного преувеличенным лиризмом Гоголь хочет показать свое личное беспокойство и душевные переживания, касающиеся основной темы произведения.
Мнение критика Герцена
Критик Герцен посчитал «Мертвые души» удивительной книгой, которая своим прямолинейными обвинениями потрясла всю Россию.
Он выделяет, прежде всего, целесообразность поэмы и ее реалистичность, которая напоминает крик ужаса и стыда, который испытывает Гоголь за свою Отчизну.
Мнение критика Шевырева
В оценке значимости и художественной ценности «Мертвых душ» критик Шевырев – извечный антагонист Белинского и «натуральной школы» - больше всего выделяет двойственность творчества Гоголя и его внутреннюю противоречивость, которая находит отображение в его произведениях.
Шевырев предполагает, что в первую очередь, в поэме стоит обратить внимание на резкую и явную противоположность внешнего мира и его содержания с прекрасным миром искусства.
По мнению критика, только один Гоголь сумел настолько гармонично воплотить подобную противоречивость жизни в искусство, и сумел сделать это с пользой для людей и полным пониманием того, что именно необходимо выделить в этой неустанной борьбе между реальностью и вымыслом, без которой невозможно создать высокохудожественное произведение того уровня и смыслового наполнения.
Когда в нашем мире появляются великие произведения, которые не на шутку затрагивают душу народа, они не могут избежать критики людей. Поэтому даже произведение Гоголя «Мертвые души» не смогло обойти противоречивые мысли. Многие критики, которых было большое количество, восхваляли поэму и говорили, что она чуть ли не лучшая для тех времен, но и многие говорили, что она слишком «фантастическая», не реалистичная. Сам же писатель был разочарован в критике, он рассчитал на то, что люди скажут о конкретных минус или плюсах, а не будут бездумно оскорблять или восхвалять произведение.
Отрицательные отзывы критиков
Как выше говорилось, не смотря, на положительные отзывы, было немало отрицательных, например как ответы критиков: Булгарина, Сенковского, Полевого и многих других:
Первый критик отрицательного плана был Булгарин , который заявил, что считает произведение Гоголя смешным и забавным. По его мнению «Мертвые души» наполнены различными пошлостями, оскорблениями нации и также различными пустяками, на которые людям не надо и обращать внимание. Не смотря, на минусы пьесы, он также заявил, что тут встречаются и умные, логические мысли, которые хоть и немного, но все-таки приукрашивают картину. В конце концов, Булгарин заявил, что произведение пошлое и несерьезное, самого Гоголя он сравнил с Поль де Коком.
Второй критик Сенковский , не далек от мнения Булрагина. Он не отрицал плюсов произведения, также присутствие некого глупого и пошлого юмора с некой напыщенностью. Но критик также добавил, что для него произведение, не реалистично, что оно не описывает настоящий быт русского народа, а в том числе богатой знати. Он пишет что «стиль его грязен, картины зловонны», то, что поэма вымышлена и с плохой стороны характеризует русскую нацию.
Полевой является критиком - романтиком, который может ценить высокие чувства и верит, что у людей есть светлые стороны, резко отрицательно отозвался о картине, сказав, что Гоголь низкий и грязный человек. Как и Сенковский он считает, что «Мертвые души» пошлая карикатура на русский народ, что в ней выдумана грязь и приукрашивание в отрицательном плане России.
Положительные отзывы критиков
Кроме отрицательных отзывов, было и большое количество и положительных описаний произведения Гоголя «Мертвые души». Что и раздражало автора, что почти все положительные отзывы были глупы и просто восхваляли его произведения, не описывая конкретные плюсы, настоящее преобразование русской жизни. Критики писали, что это произведение великое как для старого, так и для молодого поколения. Не смотря, на эти отзывы, они не понимали, что по сей день, картина считается знаменательной и очень важной в реализме для нашего народа.
Один их восхвалителей пьесы был критик Шевырев , который больше обсуждал не саму картину Гоголя, а важность реализма в нашем мире и искусстве, как он на самом деле может преподнести жестокий мир и описать все его краски. Шевырев не уточнял, какую роль в этом направление имели «Мертвые души» он просто восхвалил саму важность реализма, но не произведения. Также он обожествлял будущих героев в продолжении произведения, которое обещал Гоголь, но не говорил о самих «душах» в произведении.
Так есть еще критик Константин Аксаков , который от произведения Гоголя «Мертвые души» был в восхищении и почти во всем своей отзыве просто описывал его обожествляя. Самого писателя он сравнил с такими, как: Гомер и Шекспир. В том плане, что Гоголь может стать на почетное место рядом с ними.
Критика Белинского
Один из великих критиков всей русской литературы, Белинский тоже не смог пройти стороной произведение Гоголя. Не смотря, на то, что он никогда не тратил время на целую статью по теме обсуждения «Мертвые души», он часто во время писания отзывов для других пьес, упоминал произведение ради сравнения или же критики. По его мнению, не смотря, на критику других, для него произведение полной яркостью описывает быт русского человека, все его нюансы и мелкие недочеты. По мнению Белинского произведение сугубо патриотическое, и говорит о событиях светских людей на родине и их дилеммах.
Критик был в одно время очень заинтересован и положительно относился к словам Гоголя, что тот хочет продолжить поэму, но изменить героев, показать новые истории, различные другие проблемы русского народа. Но после того Белинский прочитал про обсуждения Шевырева и Аксакова по поводу великих героев, которые скоро появиться. О том, что эти герои изменят полностью быт русского народа, что они перевернут весь мир. Критики возносили Гоголя к Шекспиру или Гомеру. После таких обсуждений Белинский стал критически относиться к самому Гоголю, и к его произведению, включая его будущие обещания о новых обсуждениях быта России.
Сам же критик согласился с утверждением Гоголя, что нет нужды возносить его картину до небес, а лучше просто описать все её плюсы или минусы. Поэтому в свое время Белинский осудил Аксакова, за восхваление писателя, без предъявления на то причин и на различные плюсы произведения. То, что эта картина имеет, как и плюсы, так и минусы, которые стоит обсудить и проанализировать, а не выдумать себе что-то. Как критик сказал в «Мертвых душах» есть свои нюансы, которые и стоит прокомментировать.
Белинский, который в период написания «Мертвых душ» увлекался философией Гегеля, как, в прочем и сам Гоголь, старался в своих критических отзывах в большой степени сосредоточиться на положительной стороне русского народа. То, что поэзия, должна принести удовольствие не только нашему народу но и всеми миру, чтобы русские смогли завоевать титул «исторического» народа. Белинский пытался показать, что в «Мертвых душах» Гоголя, есть достаточное количество положительных сторон, ясное и яркое их определение, но одновременно и искажение некоторых фактов русской жизни. По его мнению, именно на это другие критики должны направлять свое внимание в «Мертвых душах»
Данное произведение посвящено сражению людей из Украины за независимость и свободу своей родины. Писатель достаточно неплохо имел общее представление истории своей страны
В нашей семье двое детей: я и мой младший брат. Его зовут Виктор. Конечно же мы не называем его так по официальному, а обращаясь к нему используем короткую форму Витя.
Впечатление от вышедшей книги Гоголя было поистине ошеломляющим. Вокруг нее сразу же разгорелись ожесточенные споры, ставшие одним из самых острых эпизодов идейной борьбы в русской литературе первой половины 40-х годов. По справедливому замечанию Белинского, эти «беспрерывные толки и споры» о «Мертвых душах» были вопросом столько же литературным, сколько и общественным, явились «столкновением старых начал с новыми», битвой «двух эпох». С яростной бранью ополчилась против Гоголя реакционная критика. Греч назвал поэму Гоголя смесью вздора, пошлости и пустяков, а мир, показанный в ней, определил как мир негодяев, который никогда не существовал и не мог существовать, слог же — представляющим собою «дерзновенное восстание против правил грамматики и логики» (Северная пчела, 1842, № 137). Сенковский писал, что Гоголь в «Мертвых душах» систематически унижает русских людей, что ряд лиц, особенно из простого народа, «вызывает тошноту», и поэтому не случайно многие не хотят знакомиться с «нечистыми» героями произведения, и если «порядочные русские в действительности неохотно сближаются с людьми низкого сословия», причиною тому должен быть распространившийся между ними «благородный вкус к изяществу, опрятности». По мнению Сенковского, образ Чичикова «не жизнь, а фикция». Читая «Мертвые души», надо «забыть русский язык. В поэме нет ни языка, ни логики, ни отделки, ни порядка в предложениях» (Библиотека для чтения, 1842, т. 53, отд. XI.).
К Булгарину, Гречу, Сенковскому присоединился Н. Полевой, считавший «Мертвые души» показателем полного падения дарования Гоголя. Содержание поэм и представляется Полевому невообразимой чепухой, грубой карикатурой, в которой лица — небывалые преувеличения, отвратительные мерзавцы или полные дураки, а «описания в подробностях таковы, что невольно бросаешь книжку». «Мертвые души» —это клевета на человека, клевета на родную землю, на русских людей. Слог и язык самого автора не уступает в грубости и пошлости слогу и языку героев произведения и этим нескладным, неясным русским языком Гоголь «изъясняет мысль, что почитает себя каким-то учителем своих соотечественников». «Что можно сказать о таком создании», — восклицает Полевой и отвечает: «Искусство в «Мертвых душах» и не ночевало. Поэма не имеет к нему никакого отношения. Она явление — вне искусства» (Русский вестник, 1842, № 5—6. Отдел III. Критика.).
По-иному выступили против поэмы Гоголя славянофилы. Один из их лидеров, С. И. Шевырев, признавая наличие у Гоголя «чудного дара», настойчиво проводил мысль, что этот «чудный дар» заключается в юморе, в смехе, основой которого является «безвредная бессмыслица», что юмор Гоголя есть нечто субъективное, привносимое писателем в действительность, отчего все предметы становятся у него «смешною стороною». Смехом, а не чем иным Гоголь «забирает в свои владений» и «грубый скарб низменной природы человека». Смех часто «увлекает фантазию поэта» настолько, что «характеры выходят из границ своей истины и это ограничивает взгляд на изображаемую действительность, мешает обхватывать жизнь во всей ее полноте и в широком объеме», дает только одну отрицательную, смешную сторону (Москвитянин, 1842, № 7, ч. IV,). Правда, Шевырев приветствует обещание Гоголя в первом томе «Мертвых душ» показать читателю в последующих частях поэмы «все несметное богатство русского духа», верит в то, что писатель свое обещание выполнит, а пока призывает Гоголя отказаться от изображения «низкой действительности» и обратиться к светскому быту.
Весь пафос статьи Шевырев направляет против сатирического, обличительного, общественного характера «Мертвых душ».
Высоко оценил «Мертвые души» В. Майков. «Ни разу еще ни в одном произведении нашей литературы», читаем у него, «не был так глубоко , так всесторонне изображен русский человек, как в «Мертвых душах», и что всего замечательнее, нигде еще не представал перед нами русский человек в таком выгодном свете, как в «Мертвых душах». По Майкову, Гоголь расшевелил читающий люд, пробудил внимание к современной жизни, к переоценке многих бесспорных до появления поэмы ценностей: моральных, нравственных, эстетических. Гоголь не упускает общечеловеческого начала. Его герои прежде всего люди. В каждом из них читатель обнаружит общечеловеческие движения (радость, скорбь, привязанность, равнодушие, неприязнь), и это вызывает «сочувствие не разучившегося думать и чувствовать читателя». Хотя в большинстве своем герои у Гоголя «скучны, противны», они «живая жизнь», а последняя всегда отрадна сама по себе, независимо от определяющих ее условий. Жизнь, как таковая, великое благо, и герои «Мертвых душ» живут всеми силами своего существа. «Смотришь и размышляешь, что совершают они на основании общечеловеческих побуждений и что является прямым следствием местных и исторических условий». Читатель «невольно чувствует довольство от сообщества с этими совершенно живыми людьми» (Майков В . Критические статьи (1845—1847 гг.). СПб., 1891, с. 265-266.).
В подобной оценке героев «Мертвых душ» В. Майков неожиданно перекликался с К. С. Аксаковым, писавшим, что Гоголь «не лишает лицо, отмеченное мелкостью, низостью, ни одного человеческого движенья» (Аксаков К. С . Несколько слов о поэме Н. В. Гоголя «По* хождения Чичикова, или Мертвые души». М., 1842, с. 13.).
Из приведенного материала видно, что разгоревшиеся вокруг поэмы Гоголя споры были по существу спорами не столько о «Мертвых душах», сколько спорами о творчестве Гоголя в целом, об искусстве вообще, его задачах, роли, цели и назначении, о путях развития русской литературы.
С резкой отповедью реакционной журналистике и с критикой, предварявшей суждения В. Майкова о «Мертвых душах», выступил В. Белинский, утверждая великое значение творения Гоголя. «Мертвые души» дали Белинскому бесценный материал для разработки теории реализма, для развития русского общественного и эстетического сознания. С присущей ему страстностью и прямотой говорил Белинский о полном непонимании большинством читателей поэмы Гоголя, о характере его юмора, который не привносится писателем в действительность, а отражает ее самое, ее ненормальные, пошлые, уродливые стороны. Комизм Гоголя не в способности находить во всем смешное, но в «верности жизни, в способности не щадить ничтожества, не скрывать и не скрашивать его безобразия, так как и пленяя изображением этого ничтожества, Гоголь возбуждает к нему отвращение. Юмор Гоголя — могущественное орудие духа отрицания, разрушающее старое и приготовляющее новое» (Белинский В . Г . Полн. собр. соч. в 13-ти т. М., 1956, т. VI, с. 538.). «Оружием юмора Гоголь служит высокому и прекрасному» (X, 199). «Смех, — писал и Герцен,— одно из самых сильных орудий против всего, что отжило и еще держится, бог знает на чем, важной развалиной, мешая расти свежей жизни и пугая слабых» (Герцен А. И. Полн. собр. соч. в 30-ти т. JL, 1952, т. XIII, с. 190.).
В первой же рецензии, посвященной «Мертвым душам», Белинский писал, что новое произведение Гоголя есть «творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни; творение необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта — и в то же время глубокое по мысли, социальное, общественное и историческое... В «Мертвых душах» автор сделал такой великий шаг, что все, досоле им написанное, кажется слабым и блед-ным в сравнении с ними» (Белинский В . Г . Полн. собр. соч. в 13-ти т. М., 1956, т. VI, 217).
